Читать книгу Эпикуреизм - - Страница 4

Когда странник, – говорит Сенека, – приходит в сад, на котором начертаны слова: «Друг, здесь тебе будет хорошо жить: здесь удовольствие – высшее благо», он найдет хозяина этого сада добрым, гостеприимным человеком, который поставит перед ним блюдо с ячменной кашей и воду в изобилии и скажет: «Разве тебя не хорошо развлекают? Эти сады отнюдь не утоляют голод, напротив, они не вызывают жажду самими напитками, которые они предлагают, а успокаивают ее средством, которое естественно и ничего не стоит. В таких удовольствиях я и состарился». 36«Гаргетянин Эпикур, – говорит другой автор,37 – громко воскликнул и сказал: «Кому мало, тому ничего не достаточно. Дайте мне ячменную лепешку и воду, и я готов соперничать в счастье даже с Зевсом».

В этих словах мы видим картину сада Эпикура. На первый взгляд он представляет собой идею общества аскетов, а не сладострастников, и реформаторов диетологии, то есть философов. «Мы должны, – говорит Эпикур, – быть начеку против блюд, которые, хотя мы и желаем их заранее, не оставляют чувства благодарности после того, как мы ими насладились».38 Вместо пиршества и изысканных блюд, которые мы, вероятно, должны ассоциировать с именем эпикурейца, мы видим трапезу из простого хлеба и воды, к которой иногда добавляется полпинты легкого вина. «Пришли мне, – пишет Эпикур в одном из своих писем, – пришли мне немного кифносского сыра, чтобы, когда я захочу, я мог питаться роскошно. 39Жизнь эпикурейского кружка пыталась привить простую жизнь, но не как обязанность, а как удовольствие. Возможно, если верить рассказам о нездоровье Эпикура и его друзей, в этом поведении было что-то от диетического эксперимента. Общество не было, действительно, в принципе вегетарианским; напротив, они оправдывали использование животной плоти в пищу, во многом на том же метафизическом основании, которое впоследствии использовал Спиноза, то есть на огромном родовом различии, которое, по их мнению, отделяет человека от животного. Но на практике их рацион, как и у многих других философов, был в основном вегетарианским. Их умеренные привычки, похоже, привлекли к ним шутки поэтов-комиков. «Ваше водопитие, – говорит персонаж одной из их пьес,40 делает вас бесполезным для государства, в то время как своими возлияниями я увеличиваю доход». Филемон вкладывает в уста одного из своих персонажей следующие слова: «Этот парень привносит новую философию: он проповедует голод, и ученики следуют за ним.

Они получают лишь одну булочку, сушеный инжир, чтобы полакомиться ею, и воду, чтобы смыть ее».41 Так и Ювенал, когда рисует свой набросок реальных потребностей человеческой природы, он отождествляет то, что требуется для избавления от холода, жажды и голода, с удобствами, которые Эпикур в своем маленьком саду считал достаточными.42

Выдвижение этого аспекта эпикурейства на передний план кажется оправданным всей сутью системы. Для них жизнь человека была жизнью одновременно тела и души. Эпикур заявлял, что не в состоянии понять, что означает удовольствие, когда тело и его различные чувства полностью и безраздельно игнорируются. Распространенная доктрина многих древних философов о том, что чувства и инстинкты должны быть сдержаны, подавлены или проигнорированы, что апатия, или отсутствие чувств и ощущений, является идеальным совершенством мудреца, – это доктрина, против которой он всегда выступал. Оппонентам было легко сказать, что такой протест открывает дверь чувственности и намекнуть, что ее даже просили войти. Но легко понять, что суть Эпикура заключалась в том, что философия должна постоянно учитывать тот факт, что человечество воплощено в плоти и крови и что тело, если его игнорировать в теории, так или иначе сумеет отомстить за себя на практике. Он на собственном опыте убедился в истинности утверждения, что то, кем мы являемся, во многом зависит от того, что мы едим.

И слова ученика Метродора, которые так оскорбили нежный слух, когда он сказал, что «учение, которое следует природе, имеет своим главным объектом желудок,43 вероятно, не были столь отвратительны по своему смыслу, как предполагают некоторые критики. Хорошее пищеварение – основа счастливой жизни, а диспепсия – корень всех зол. Этот афоризм, как бы парадоксален и односторонен он ни был, не обязательно порочен. Платон уже отчасти признал истинность этого наблюдения; и можно простить акцент, сделанный на этой доктрине, если предположить, что ее автор был в некоторой степени валетудинаристом. Одна из тенденций нашего времени – делать акцент, возможно, преувеличенный, на личной заботе о здоровье и придавать огромное значение разумному питанию. Моральные доктрины Платона и Аристотеля были слишком требовательны к человечеству: они вознесли добродетель, как говорит Декарт, на большую высоту, но едва ли показали, как эту высоту можно преодолеть.44 Эпикур приходит и начинает с самого начала: его идеал – простая и естественная жизнь с простыми удовольствиями. Если мы вспомним, что согласно эпикурейской теории удовольствие определяется как полное устранение болезненного состояния и что, достигнув его, удовольствие никогда не может быть усилено, а только изменено любыми последующими дополнениями, мы сможем понять, как Эпикур предлагает своим друзьям довольствоваться простыми удовольствиями.

Дорогая еда лишь придает наслаждению характер разнообразия и многообразия, который она не может увеличить.

Кто был членами этого общества: гости, которые искали гостеприимства мудреца, друзья, которые постоянно оставались с ним? Братство не было фиксированной и неподвижной группой. Они свободно приходили и уходили, чтобы услышать и увидеть своего учителя. Первым из них в привязанности мастера был Метродор. Именно в Лампсаке Метродор, которому тогда, должно быть, было около двадцати лет, впервые соприкоснулся с Эпикуром. Похоже, это был случай любви с первого взгляда, и союз между ними стал настолько тесным, что они прижались друг к другу, как старший и младший братья, и Метродор никогда не отлучался из круга, за исключением шести месяцев, когда он навещал свой родной город. Эпикур не уставал восхвалять своего друга за доброту и неутомимость. Он женился на Леонтионе, другой ученице Сада, и умер в возрасте пятидесяти трех лет, за семь лет до Эпикура, оставив после себя сына и дочь на попечение оставшегося в живых. Его брат Тимократ некоторое время был одним из членов группы, но в конце концов стал отступником и противником. Его сестра Батис была замужем за Идоменеем, другим учеником, также родом из Лампсака и известным историком; упоминается также еще один брат. Четвертым учеником из того же места был Полиен, который, как говорят, до своего обращения был выдающимся математиком. Из Митилены прибыл преемник Эпикура на посту главы, Гермарх. Он был сыном бедных родителей и начал жизнь с изучения риторики, но впоследствии отличился как философ. К Лампсаку принадлежали также Леонтей и его жена Фемиста. Их сын был назван в честь их учителя. Из Лампсака происходил и Колотес, о котором рассказывают, что когда он впервые услышал, как Эпикур излагает естественную систему, то упал к его ногам и оказал ему почтение; тогда Эпикур, не желая уступать, поклонился и сделал ему ответный комплимент. Это, говорит Плутарх в насмешливом настроении, стало бы прекрасным сюжетом для картины.45

Были и другие члены общества, такие как Пифокл, молодой человек, на которого Эпикур возлагал большие надежды на будущее совершенствование. О Леонтионе уже упоминалось. С ней и Фемистой Эпикур вел переписку, как и с другими своими друзьями. Леонтиона принадлежала к тому классу женщин, которых греки называли товарищами, – к тому же классу, к которому принадлежала Аспазия, морганатическая жена Перикла. О ее истории и характере мы почти ничего не знаем. О том, что она обладала некоторыми литературными и философскими способностями, можно судить по тому, что она написала эссе с критикой работы философа Теофраста.46 Согласно брачному законодательству старых греческих общин, она не могла создать законный союз с гражданином.

Она была исключена из модного и респектабельного женского общества, а в деми-монде, к которому принадлежала, могла завоевать в лучшем случае лишь сомнительное звание благодаря своему уму, образованности или красоте. Во время постоянных войн и революций, уничтоживших мужское население многих греческих городов того времени и бросивших на произвол судьбы множество женщин в качестве рабынь или бездомных иностранцев, женщины этого класса должны были быть многочисленны. Они обладали или приобрели квалификацию в своем интеллекте, достижениях и знаниях о мире, что делало их более способными привлечь и околдовать мужчин, чем их более уважаемые и крайне невежественные сестры, которые никогда не покидали уединения своих домов, чтобы общаться с миром, и для которых брак означал просто договоренность о ведении домашнего хозяйства. Жениться на невластной жене афинянину показалось бы чудовищной невозможностью. Читатели «Теренция» (в оригиналах которого изображены современники Эпикура) знают, что у девушки, оставшейся без гроша, не было другого выхода, кроме как стать артисткой, певицей, флейтисткой или танцовщицей, если она хотела подняться над нищетой; и таким образом обстоятельства вынуждали ее попасть в деми-монды больших городов. Но чтобы судить об этих hetcerec, или эмансипированных женщинах, мы должны смотреть на них в свете их исторического окружения, а не на основе абстрактных принципов или соображений, почерпнутых из современной европейской морали.

Леонтиона стала, насколько это было возможно, женой, то есть технически или юридически, наложницей Метродора, мать и сестра которого прислали поздравления по случаю бракосочетания.47 Но Леонтиона, согласно различным летописцам, была не единственной женщиной, которую можно было найти среди учеников Эпикура. Мармарион (или, как ее, скорее всего, называют в рукописях Геркуланума, Маммарион или Маммарон),48 Хедия (Сладкая), Эротион (Выравнивающая) и Никидион (Викторина) – вот имена, которые приводит один автор; другой добавляет Боидион; а третий ошибочно вставляет Филаэнис в число «молодых и красивых женщин», которые, как сказано, «преследовали сад». Скандал с жадностью ухватился за эти обстоятельства. Отчасти, видимо, при посредничестве стоика по имени Диотима, который питал к эпикурейцам горькую неприязнь, появился сборник из пятидесяти писем, якобы представляющих собой переписку Эпикура с его любовницами. Леонтион стал главной жертвой этих пасквилей, которые, к сожалению, человеческая природа склонна считать, что в них что-то есть, раз они были опубликованы. Каким был Леонтион, мы не знаем. Зато известно, что историку античного искусства, старцу Плинию, были известны два ее портрета. Первый из них специально не описывается. Но другой изображал Леонтиону в задумчивости.49 С Маммароном и остальными скандал был одинаково плотным, рассказывая, как каждый из них был любимцем того или иного главного ученика Эпикура.

На эти скандалы школа в древности отвечала единодушным отрицанием, и у нас нет оснований отказываться принимать их отказ. Одним из обычных последствий отхода от стандартов общественной морали является то, что неудача в одном из отделов предполагает неудачу в любом из правил этики. Ничто не может быть слишком плохим, чтобы в это поверить. И вот поздние сплетники с жадностью ухватились за эту тему. Они рисовали причудливые картины разгульного общества и развратных нравов сада, изображали Леонтиона нескрываемой дочерью греха, а Эпикура – ее особым спутником. У одного из авторов, который писал письма, выдавая их за сочинения известных личностей прошлого, и набрасывал новеллы в переписке, мы находим Эпикура, представленного в виде омерзительного грешника-валетудинария, навязывающего свою непрошеную любовь юной Леонтионе, которая отдала свое сердце и лицо другому любовнику.50 Некоторые враги системы были даже склонны приписывать нездоровье ее первых вождей их развратной жизни.

Эти клеветы неестественно росли в умах тех, кто соединял тот факт, что женщины не были исключены из сада, с открытой доктриной школы, согласно которой удовольствие является целью жизни, и особенно с изречениями Эпикура, в которых он утверждал за нашей животной природой право на свободное развитие.

Но вряд ли можно сомневаться, что это грубые преувеличения, проистекающие из той распространенной слабости, которая обвиняет интеллектуального оппонента во всех пороках и безнравственности. Эти собрания, где, как говорит один старый французский писатель51, «представительницы прекрасного пола, презирая все, что клевета и зависть могли сказать против них, желали иметь свою долю и уступали мужчинам удачу быть единственными учениками и слушателями этого философа», были, вероятно, столь же безобидными, как и другие собрания нелицензированных религиозных сект, где подозрительность недоброжелателей была готова предположить все нечестивые излишества чувственности. Если бы жизнь Плотина была написана врагом, а не другом, мы, вероятно, услышали бы совсем другую историю о даме, в доме которой он жил, ее дочери и других женщинах, которые последовали его примеру. Но в то же время было бы ошибкой полагать, что идеи, которые рыцарство сделало привычными для современного мира, присутствовали в эпикурейской складке. Подобные настроения, возводящие женское начало в религиозную силу и символ лучшей и сладостной человечности, были неизвестны античному миру. Греческий мир, в частности, никогда не поднимался выше натуралистических и практических аспектов супружеской жизни. Эстетические эмоции и этические влияния не воспринимались как часть любви к женщине. Все, что мы можем с уверенностью утверждать об эпикурейском обществе, – это то, что разнузданность в нем недоказуема.

То, что чистота женственности, достоинство леди существовали в обществе иначе, чем в окружающем мире, мы не должны утверждать.

Есть и другая сторона картины, вероятно, столь же преувеличенная, как и предыдущая. Как в том случае с развратом, так и в этом нам представляется картина больницы или лазарета. Главные философы школы, согласно этому рассказу, все являются жертвами какого-то недуга, вызванного, вероятно, их собственными проступками, и все они умирают жалкой смертью, как и положено атеистам и неверным. Более старый автор высказывается в несколько более мягких выражениях. Он рассказывает, какой радостью и утешением для Эпикура была мысль о трех его друзьях и учениках, которых он лечил во время их болезней, а теперь с любовью вспоминал, когда они «ушли»52 Его самые любимые ученики, Метродор, Полиен и Пифокл, умерли раньше него. Эпикур, нежно заботившийся о них, не тратил времени на бесполезные сожаления. Истинная дружба и чистая любовь – нетленное наследие для души, которая ими наслаждалась, а память о таких созвучных жизнях может быть источником силы и великой радости для того, кто их пережил. Эпикур говорил, что мы неблагодарны прошлому, если не вспоминаем о тех благах, которые испытали в прошлом, и не причисляем их к своим постоянным радостям.

Три брата Эпикура, Неокл, Хередем и Аристобул, также умерли до него. Пожалуй, ни одно обстоятельство, связанное с его учениками, не заслуживает большего внимания, чем то, как они привязались к нему и его учению. Велика была почтительность братьев к Эпикуру, – говорит Плутарх, – их привязанность и братские чувства сделали их восторженными учениками; и даже если они ошибались в убеждении, которое сложилось у них с самого детства, что нет никого мудрее Эпикура, все равно человек, который мог внушить такое чувство, и те, кто мог его испытывать, заслуживают нашего восхищения53.

Но реальная картина была приятной. Дружба была преобладающим духом сада и объединяла его членов во всех частях света. Общая жизнь дополняла общую доктрину. Ученики, если их можно назвать учениками, были скорее соратниками и спутниками мастера, чем слушателями его лекций. Именно общение со своим лидером сделало их великими людьми, а не только его наставления. Они проявляли глубокий интерес ко всем заботам друг друга, а их письма друг другу во время временных «отлучек» демонстрируют нежные домашние узы, которые связывали членов внутреннего круга. Можно привести один пример. Мы знаем, что Эпикур во второй половине своей жизни дважды или трижды искушал морские опасности (кажется, во время одного плавания он чуть не утонул), чтобы навестить своих друзей в Малой Азии.54 Среди обугленных рукописей, найденных в Геркулануме, есть изуродованное письмо, написанное, очевидно, Эпикуром и адресованное дочери Метродора, молодой девушке, о благополучии которой он беспокоился на своем смертном одре.

«Мы прибыли, – пишет писатель, – целыми и невредимыми в Лампсак – я, Пифокл, Гермарх и Ктесипп, и там мы нашли Фемисту и остальных наших друзей целыми и невредимыми. Надеюсь, что и ты, и мама здоровы, и что во всем ты послушна ей, папе и Матро, как и раньше. Помни, мой малыш, что все мы очень любим тебя, так будь же послушным им.55

В определенные дни община, по-видимому, соблюдала пост. В письме к Полиену, например, Эпикур игриво хвастается, что в то время как Метродор сократил свои расходы до шести пенсов, он сам смог безбедно прожить на меньшую сумму.56 Цель такого воздержания не была аскетической, а в том, чтобы определить, на какие крохи можно быть счастливым. Жизнь, проведенная в соответствии с этими правилами, вряд ли могла породить тех «жирных гладких свиней из стада Эпикура», 57о которых упоминает Гораций; и мы скорее склонны сказать вместе с Сенекой, что удовольствие Эпикура очень «трезвое и сухое «4) и «уменьшено до маленьких и тонких размеров».

В этом братстве, где рассуждения о целях жизни заменяли лекции, а простые трапезы с доброжелательной беседой сдерживали ярость споров, каждый был хранителем своего брата. Даже в те ранние времена все не были едины во мнении. Леонтион и Колотес, как утверждается, имели свои маленькие ошибки.

Когда руководители секты видели такие расхождения, они, однако, не исправляли нарушителя напрямую. Скорее они писали другому члену секты, разоблачая и исправляя эти ошибки как мнимые ошибки своего корреспондента. Так Леонтион увидела свои ошибки, указанные в письме мастера к Колотесу.58 Но в целом, хотя и оставалась некоторая свобода во второстепенных вопросах, основные доктрины общества были стереотипны. Ученикам рекомендовалось выучить наизусть основные статьи или катехизис, в которых кратко излагалась доктрина. «Кто из вас, – говорит Цицерон эпикурейцам, – не выучил наизусть этот катехизис? 59Поэтому в некоторых вопросах в школе проповедовалось слепое следование авторитету мастера: его труды и труды двух других членов эпикурейского триумвирата рассматривались как авторитетные, как вдохновенные, как своего рода Библия.

Так, в конце одного из фрагментов «Риторики», написанного Филодемом, автор говорит: «Если Эпикур, Метродор и Гермарх утверждают, что существует такое искусство (как софистическая риторика), как мы укажем в дальнейшем, то те из нашей секты, кто пишет против их мнения, недалеки от того, чтобы заслужить наказание отцеубийцы 60Но писателя не удерживало от сочинения то, что он был связан своим вероучением. «Эпикурейцы, – говорит Цицерон, – не воздерживаются от того, чтобы писать на те же темы, что и Эпикур и их старые вожди». Напротив. Когда Филодем завершает очередной трактат, ему приходит в голову мысль, что его можно порицать за то, что он взялся за работу по экономике. «Мне достаточно того, что Метродор, как и Эпикур, предписывает, советует и управляет более усердно и вплоть до мелочей, и даже практикует то, чему учит». 61Но следует добавить, что есть много моментов, в которых тот же писатель указывает на свое расхождение с лидерами и учителями своей секты.

Можно спросить, как содержалось это общество? Это не был класс учеников, подобный тем, что собирались вокруг других философов. Как говорит Сенека, не школа, а общая с Эпикуром жизнь сделала Метродора и его товарищей известными людьми.62 Некоторые из его последователей предлагали бросить все свое имущество в общий фонд; но Эпикур отверг предложение о коммунизме как недоверие и ограничение свободы волеизъявления.

Но хотя друзья не сдавали свое имущество в клуб-собственность, некоторые из них платили добровольные взносы или ставку главе школы: и у нас есть письмо, в котором он просит, чтобы один из этих жертвователей продолжал платить после его смерти в пользу двух детей-сирот Метродора, в которых он был заинтересован.63 В другом письме к своему другу Идоменею он говорит: «Итак, пришлите нам первые плоды для ухода за святым телом, как для себя, так и для детей». 64И снова он говорит другим друзьям: «Храбро и великолепно вы проявили заботу о нас в деле приобретения зерна и явили великие знаки вашей доброй воли ко мне». Но эти дары были параллельны другим дарам Эпикура – когда он посылал пшеницу или бушель ячменя,65 как саркастически выражаются, своим нуждающимся друзьям.

Сцена, представленная в истории эпикурейского сада, напоминает нам о щедрости и братской благотворительности, проявляемых различными общинами младенческой христианской церкви: письма Эпикура и его главных последователей не лишены аналогов в Посланиях святого Павла. В обоих случаях присутствует одинаковая смесь рассуждений на высокие темы со ссылками на скромные вопросы повседневной жизни. В обоих случаях мы чувствуем, что члены секты проявляют семейный человеческий интерес к мельчайшим заботам друг друга. Подобные мелочи казались высокопоставленным и аристократичным античным критикам недостойными философа.

Но на самом деле Эпикур пришел отчасти для того, чтобы учить важности таких мелочей в экономике человечества. И его язык, который в отрыве от контекста часто кажется преувеличенным и натянутым, возможно, предложил бы другой аспект, если бы мы увидели его целиком. Одна из больших потерь для наших знаний об античной общественной жизни заключается в том, что письма Эпикура к друзьям и от друзей, которые его школа хранила так же бережно, как христианская церковь – письма апостолов, исчезли, не оставив после себя ни малейшего следа. Они, очевидно, существовали во втором веке нашей эры и составляли важный элемент литературы эпикурейства.

По словам Диогена, число друзей Эпикура было так велико, что их не могли сосчитать целые города. Мы уже говорили о Метродоре и его брате Тимократе. Последний не остался верен делу: он поссорился с братом, и спор вылился в язвительные памфлеты. Эпикур попытался примириться, но его упреки не возымели желаемого эффекта, и отступник стал одним из главных обвинителей жизни и нравственности своих бывших соратников.66 Подобные обвинения со стороны друзей, ставших врагами, никогда не вызывают особого доверия, но в данном случае они особенно дискредитированы общей тенденцией античного мира использовать язык Биллингсгейта против оппонента. Митра Сирийский, управитель Лисимаха, царя Фракии, был еще одним эпикурейцем, который, похоже, регулярно вносил свой вклад.

Одно из сочинений Эпикура было посвящено ему. По какому-то случаю он попал в затруднительное положение на Пиртее, и Эпикур громко хвалит Метродора за то, как тот благородно и галантно спустился к морю, чтобы помочь ему.67 Эти и другие незначительные поступки Плутарх презрительно противопоставляет поступкам великих полководцев и государственных деятелей. Но, пожалуй, не будет лишним сказать, что эти и другие обмены благодеяниями между членами секты, среди которых было не так уж много богатых или знатных, считаются достойными благословения, которым удостаивается чаша холодной воды, поданная ученику от имени ученика.

На дела братства существенно повлияло завещание, которое Эпикур оставил после себя.68 В нем его небольшое состояние было разделено на два направления: на общие интересы его общества и учения и на особую заботу о сиротах двух его друзей. Согласно условиям завещания, хранящегося в канцелярии государственного архива, в храме Матери богов (Метроон), все его имущество передавалось двум попечителям для следующих целей. Сад с его пристройками, а также возведенная в нем школа или лекционный зал должны были служить интересам Гермарха, непосредственного преемника Эпикура, и всех, кто со временем мог бы последовать за ним на этом посту. Дом в Мелите должен был использоваться Гермархом и его коллегами-философами в качестве жилища при жизни первого.

Далее денежная сумма была передана в кредит попечителям, которые вместе с Гермархом должны были разделить ее на определенные части. Одна часть должна была пойти на поддержание празднеств, проводимых в память об ушедших родителях и братьях Эпикура. Другая часть шла на покрытие расходов на общественные собрания, проводимые ежегодно в годовщину дня рождения Эпикура (рота аттического месяца Гамелион) и в 20-й день каждого месяца в память о соединенных именах Эпикура и Метродора. Его братьям и другу Полиену также были назначены ежегодные дни памяти. Эти положения о святых днях эпикурейского календаря были общими и постоянными положениями завещания.

Особые статьи завещания обязывали попечителей быть опекунами младшего Эпикура, сына Метродора, и сына Полиэна, а также дочери Метродора. Всех троих детей нужно было содержать, а девушка, достигнув брачного возраста, должна была получить приданое из фонда и выйти замуж за одного из членов школы, выбранного Гермархом. Один из старших членов братства, оставивший все, чтобы следовать мудрости Эпикура, был особо отмечен попечителями. Книги основателя должны были перейти к Гермарху. Наконец, трем его кабалистам и одной кабалистке была дарована свобода.

Это завещание, которое можно сравнить с другими, оставленными примерно в то же время вождями перипатетической школы, во многих отношениях заслуживает внимания. Его забота о юных сиротах, в своей ласковой благопристойности, является лучшим опровержением клеветы, возводимой на Эпикура. Его освобождение рабов можно сопоставить с аналогичными действиями в завещаниях Теофраста, Стратона и Лика, трех сменявших друг друга глав аристотелевской школы. Один из этих рабов, по имени Мис (Мышь), был соратником своего господина по философии. Проведенное в завещании различие между домом в Мелите и садом создает некоторые трудности для тех, кто, подобно Плинию, полагает, что сад находился внутри города. Действительно, из замечания Цицерона следует, что сад находился на северо-западе Афин, немного в стороне от дороги, которая вела к «Академии» Платона.69 Другими словами, он находился за пределами города, обнесенного стеной, и, подобно местным резиденциям двух, по крайней мере, других школ, представлял собой открытый сад в пригороде. В то время как Эпикур наделял таким образом эпикурейскую секту, другие секты поступали аналогичным образом. Завещание Теофраста передает «сад и прогулку, и дома у сада» некоторым из его друзей для совместного занятия философией.70 Сад Платона также служил местом встреч его школы, которая в следующем поколении после его смерти начала возводить небольшие хижины рядом с обителью своих муз.71 И в обеих школах общие праздники в форме ежемесячных обедов поддерживали социальное единение обучающихся.

Таким образом, в этих сектах присутствует приятный семейный и домашний характер, который контрастирует с суровой практикой стоиков.

Таким образом, мы видим, что философия была одаренной задолго до того, как император привлек ее к покровительству государства. Действительно, можно предположить, что государственная поддержка была последним, на что мог рассчитывать Эпикур. Когда упоминаются лекции, которые посещали эфебы, или молодые афинские коллеги, среди прочих не встречается упоминания о школах эпикурейцев.72 Похоже, что они всегда были мало связаны с образовательным механизмом, признанным государством, и образовали секту отдельно от своих научных и литературных соперников, и вряд ли можно отталкиваться от последнего к первому. Молодые студенты, предназначенные стать будущими гражданами, в садах Эпикура могли почерпнуть мало полезного для общественной жизни, для адвокатуры или сената.

Наставления Эпикура, похоже, во всех пунктах добросовестно выполнялись его душеприказчиками и преемниками. На его месте сидела непрерывная череда учителей: Гермарх, Полистрат, Дионисий, Василид и Аполлодор, прозванный «принцем сада», были пятью его непосредственными последователями в руководстве школой. Как определялась преемственность главы школы, мы не можем сказать с абсолютной уверенностью, но весьма вероятно, что уходящий вождь назвал своим преемником человека, которого общественное мнение общества наметило на этот пост. Мы не слышали ни о ссорах по поводу преемственности, ни о попытках амбициозных молодых людей опередить свое время и претендовать на пост, предназначенный для зрелого опыта.

День рождения Эпикура продолжал регулярно отмечаться его последователями как ежегодный праздник, а ежемесячные собрания 20-го числа (эйка) стали настолько заметной чертой секты в глазах всего мира, что эпикурейцев прозвали эйкадистами (или людьми двадцатого числа)73 Изображения Эпикура находили в комнатах и спальнях эпикурейцев, даже на их кольцах и тарелках74.

Представители школы преданно следовали доктринам своего учителя. Он сам составлял краткие конспекты, чтобы сохранить в памяти основные контуры системы. Во второй половине II века н. э. один пифагорейский философ противопоставляет отклонение поздней Академии от учения Платона и разнообразие мнений среди стоиков непоколебимой приверженности эпикурейцев догмам своего учителя. «Новаторство, – говорит он, – осуждается ими как преступление или, скорее, нечестие. Школа Эпикура похожа на истинное содружество, свободное от гражданских войн, демонстрирующее единый разум и единое мнение». 75