Читать книгу Не сгорит эта сталь - - Страница 2

Лето

Юго-Западный край, Нижняя Талица

Желтые лучи, скользящие меж занавесками на серых слюдяных окнах, пронзали замершее пространство светелки. Узкие окна допускали внутрь малое количество света, звуки не проникали вовсе: шелест листвы, блеяние коз, идущих на выпас, голоса детей-пастушат – всё было глухо.

Тишину наполняло лишь сосредоточенное постукивание глиняного пестика и поверхностное дыхание. Ее восковые руки круговыми движениями растирали очередную порцию лекарства. Тёмно-зеленая кашица отдавала тягучий аромат лаванды, лакрицы и спирта. Убедившись в однородности массы, она добавила в ступку щепоть соды, чтобы убавить кислоту – кислым больной закашливался еще сильнее – потом немного сладкого вина.

«Болезнь и старость, – снова подумалось ей, – ужасное сочетание». Она оправила косынку на тусклых, тёмно-ореховых волосах и поднялась над кроватью, взглянув на почти безжизненное тело старика. Года, словно жуки короеды, изъели его лицо морщинами, отбелили жидкие, недавно подстриженные волосы, лишили всяких физических сил, а накинувшаяся за ними болезнь плотно обтянула череп и шишковатые кисти рук почти прозрачной кожей.

Знахарка поставила лекарство на шесток печи и виновато вздохнула над стариком, которого была вынуждена подвергать лечению. Она склонилась над старостой, уложив ладони ему на лицо. Оттянула веки, заметив продолжающееся пожелтение склер, потрогала лоб, сунула руку под мышку и разочарованно покачала головой. Сухие губы старика дрогнули. Вернувшись к кадке, она сполоснула руки, вытерла их о длинный подол.

Староста Щука. В свои восемьдесят два он умирал легко: верил в Белых Богов, начертанный ими жизненный путь прошел исправно и честно, не имел за душой больших грехов или непрощенных обид, в молодости много путешествовал, любил искренне и до хороших глупостей, а за собой оставил наследника и процветающую деревню. И Велес был учтив к этой достойной душе, в назначенный час лишив тело сознания и избавив от предсмертных мук. Только живые держали его в Яви, не желая отпускать за Калинов мост.

За дверями раздались быстрые шаги, и в комнату вместе с порывом ароматного летнего ветра вбежал розовощекий мужчина. В отличие от едва живого старика, этот так и дышал здоровьем. Русые волосы средней длины, светло-карие глаза и небольшой крючковатый нос – такой же, как у больного. Гладко выбритый молодец возрастом двадцати с половиной презрительно глянул на знахарку – будто даже забыл, что, зайдя проведать отца, будет вынужден опять столкнуться с этой чертихой. Коттарди, щеголеватая красно-синяя рубаха на западный крой, из-под которой на груди виднелась безупречно белая нижняя сорочка, подчеркивала его крепкое сложение.

Следом, прикрыв за собою дверь и оборвав веселье расшалившегося в сенях ветра, вошел еще один муж. Этот оказался ровно в полтора раза плечистее первого. Разрез ширился на необъятной его груди, а оливковый лен в плечах и на бицепсах натянулся складками. Хоть этот был ощутимо старше, он учтиво встал позади.

– Как у него дела? – требовательно спросил розовощекий.

Знахарка с намеренным запозданием повернула голову на вошедших, затем взглянула на старца и, немного раздраженная глупым вопросом, констатировала:

– Жар не спал. День он не мочился. Захлебывается, не может пить, так что лекарства давать трудно.

Румянец на щеках из нежно-розового стал красным.

– Я не спрашиваю, как он страдает, верь, я чувствую это всем сердцем! Когда ты его вылечишь?

По лицу женщины тенью прошла улыбка, и она пояснила:

– Несреча уже обрезала нить. Его путь завершен. Его следует отпустить.

Молодой муж насупил губы, впился в знахарку горячими глазами:

– Слушай сюда, колдовская поросль! – он тут же попытался успокоиться, сжал кулаки и продолжил почти спокойно: – Ты обязана его вылечить. Если…

– Ничем я не обязана, молодой сударь. Ни тебе, – сказала и она перевела взгляд на больного, – ни ему.

Юный господин скрипнул зубами, намереваясь указать место этой дряни, но женщина продолжила:

– Всё, что я делала и делаю, это лишь по моей собственной доброте. Потому что мне самой больно видеть, как страдают люди, горестно не облегчить страдания, коль на то моя сила. Но здесь…

– Довольно! – оборвал он. – Ты вылечишь отца. Или я избавлю этот грешный мир от тебя и твоего черного ремесла.

– Угрозы-то не помогут мне лечить, – отвечала она медленно, наставительно. – Вот в этом молодой сударь может не сомневаться. Я прилагаю все силы, но с природой невозможно бороться. Природа-то сильнее. Он стар! – высказала она, снова осаживая юношу. – Это следует хорошо понять. Никому не под силу сделать человека бессмертным, никакие травы не омолодят, никакие увещевания не придадут сил одолеть недуг. Если не эта, то следующая хворь довершит начатое.

– Хватит так говорить! Хотя бы скажи, какое Горе, какое Лихо в нём поселилось? Как изгнать беса?!

Та устало выдохнула, опять отправив снисходительный взгляд:

– Никто в больном не поселился, уж юному ли сударю верить в сказки непросвещенной старины? Не надобно искать навьево, где оного нет. У старика нарушен баланс соков в теле: глен и кровь застаиваются. Если блокаду не раскрыть и не дать крови бежать как воздух, несдобровать ему. Молодцу вроде тебя куда легче было б справиться с недугом, однако этот-то уж полвека не мальчик. Его кости размякли, его кишечник забит, его кровь отравлена. От этой болезни два лекарства на свете: молодость… и смерть.

Розовощекий в сердцах треснул кулаком по столу!

– Бесовское отродье!

Знахарка вжала голову, но не по испугу, а из-за неприятного шума.

– Скажи, что мне сделать?! Не играй же со мной, ведунья! Тебе нужны деньги? Я ведь сказал, что заплачу сколько скажешь. Для зелья нужны травы, камни, соки зверей? Я отправлю за ними людей хоть к черту на рога!

Женщина покачала головой и утомленно подняла руку, прося сбавить тон.

– Но постой, ты сказала, что я бы перенес эту болезнь. Я знаю, ты, ворожея, можешь навести такое! Будь я проклят Всевышним, но сделай это! Я перенесу болезнь за него. Я…

– Этого не потребуется…

– Заколдуй нас! – не унимался тот.

– Да и никакая из меня не ворожея. Пять дюжин зим землю топчу, а такого чаровства не видала. Уж и не знаю, кто, кроме богов, мог бы этакое сотворить. А что до лечения, коль так хочется приковать старика к Яви, то поднесите-ка пару тазов воды, до пузырей прогретой на огне, крынку самогона покрепче, свежую просеянную золу, веревку, чистых тряпок да пилу однорукую, с мелким зубом.

Глаза молодого человека расширились. Он отшатнулся, вопрошая, для чего же ей перечисленное?!

– Так и станется, – кивнула она. – Это не мое желание. Но я удалю ему ступню и кисть руки. Удаление застойных частей подарит ему еще несколько дней на этом свете.

Розовощекий не выдержал ответа, ринулся к женщине, схватил за грудки, сдернув со стула ее легкое тело. Знахарка не изменилась в лице, безразлично глядя перед собой.

– Думаешь, я позволю? Окаянное ты исчадие! – он толкнул ее обратно. – Да лучше я убью тебя сей же…

Здоровяк в зеленой рубахе, что молчал до сих пор, уложил массивную ладонь на плечо друга и отвел в сторону отдышаться. Женщина оправила съехавшие одежды, опустив взгляд.

– Ты ведешь себя слишком дерзко для своего положения, – басовито объяснил второй, еще придерживая за плечи взволнованного друга. – Не забывай, что ты не одна на этом свете, – не без подтекста посмел указать он. – Ты и твоя дочь живете в Талице именно с дозволения умирающего. Шестнадцать лет назад, когда ты явилась в эту деревню с калечным младенцем да без мужа, именно добряк Щука отстоял ваше здесь проживание. Прочие жители хотели прогнать тебя с твоим про́клятым дитя. Пойми, что всё серьезно. Этот человек, ты и твоя дочь – ваши души сегодня плывут в одной ладье. Коли у тебя есть силы спасти Щуку, сделай это, и мой господин будет признателен до конца дней. Если нет, то твои издевательства ни к чему. И будь уверена, они сполна вернутся тебе.

Краснощекий тем временем отступил в угол светлицы, приходя в себя.

– Он умрет, – безразлично произнесла женщина. – Уже сегодняшней ночью, а то и раньше, если не сделать то, о чём я говорю.

– Какое же это лечение – резать человека на части?! – снова сорвался молодой Щука.

– У него грязна кровь. Как я и указала, черная желчь сбилась в конечностях, мешая красной крови бежать.

Женщина подняла покрывало возле ног старца и продемонстрировала почерневшую ступню, а затем правую руку, указательный и средний пальцы которой начали приобретать такой же порфировый цвет.

Дальнейших объяснений не требовалось.

Мужи вышли прочь, захлопнув за собой дверь.

– Ты веришь ей, Лавр? – спросил младший, разглядывая мелкую гальку на дороге, разогретую горячим солнцем этих краев.

– Как тебе сказать? Я верю, что он и правда умрет, коль ничего не сделать. Да и, право слово, не ее вина, что из старика жизнь уходит. Девятый десяток. Иной раз и трое столько не живут.

– Но отец ни разу в жизни не болел! А если это именно она? Она сама навела на него порчу, а теперь просто издевается? Прямо сейчас испивает его душу! Проклятье на наши головы за то, что мы не рассказали о чертихе, когда тут проходила миссия Белхибарского Собора. Уж они бы ее заклеймили, уж она бы у них всё…

– Я понимаю, Антон, что тебя страшит грядущее, но будь достоин отца и смело принимай рок, – не опасаясь устыдить, ответствовал Лавр. – Как завещал Велес, жизнь и смерть – равнозначные части бытия. Понимаю, как страшно верить ей, ведающей непонятные законы мироздания, но ты сам избрал ее мудрость.

– Наш монах учит, что грядет второе пришествие. Пророк вот-вот снова снизойдет на землю. Все умершие воскреснут, а все живые получат праведный суд. Какой же вердикт ждет мою душу? – сдавливая деревянный крестик под сорочкой, говорил Щука младший. – Мне вечно кипеть в адском котле за этот сговор с приспешницей дьявола.

– Ты знаешь, что мне непонятны слова этого болтуна монаха из часовни. Мать рассказывала мне лишь о Белых Богах. Да и Щука не признавал Пророка. Он, как и я, всю жизнь молился на одном колене. Он дитя Сварога Отца Небесного. Мать верила, что Велес переводит души через Калинов мост, прямиком в Навь. Когда настанет день завершения твоего земного пути, вы с отцом встретитесь снова на той стороне.

– Но Велеса изгнали из Ирия. Как раз за ведовство! За то, что раскрыл людям тёмные секреты мироздания. Даже Белые Боги не желали для людей этих знаний.

– Ты ищешь ответ в час нужды, но ответ приходит только в час смирения. Не забивай голову высокой материей – пуще заплутаешь. Антон, ты… ты готов?

– К чему?

– Я не хочу, чтобы ты дурно обо мне думал, но состояние отца… – он притих на этом слове.

– Знаю, брат, знаю, – Антон положил руку на его великанское плечо. – Ты прав. Я решил ей поверить. Сделай, как она просит, но скажи, чтобы не смела начинать без меня. А я покамест отправлюсь на это клятое собрание совета.

– А чего так опасливо? – подтрунивая, спросил Лавр. – Ты потомок Великих Героев! Не говоря, что сын самого Щуки Талицкого. Не страшись каких-то деревенских пустомель.

Антон вымученно улыбнулся:

– Поверь, есть в деревенском совете пара страшных людей.

– Думаешь, будут проблемы?

– Кроме толкотни воды в ступе? Думаю, жадюга-землевладелец таки осмелится поднять вопрос о переизбрании старосты.

– По́лноте. В Талице любят Щуку, никто против него не скажет. Я побуду с отцом. А ты покажи им там!

***

Антон прошел по залитой солнцем улочке, по пути раскланиваясь с жителями этой оживленной деревни.

– Гой еси, Антон, – уважительно сказал встретившийся по пути плотник. Он крепко и сочувственно пожал ему руку и прихлопнул по плечу.

– Доброго дня, Антон, – сказала Евдокия Мелентьевна. Хоть и старенькая она была, а при виде Антона, поднялась с лавки, отбив поклон. Антон уж сто раз просил ему не кланяться, чай не барин, но старя Евдокия давнишнюю доброту Щуки старшего помнила и на сына его большую часть своего доброго расположения перенесла.

Антон остановился у большой и, по меркам этой деревни, просто роскошной избы. Что ж, у мельников других не бывает. Золотистая древесина, резной гребешок под крышей, ажурной резьбы наличники. От волнения перед грядущим Антон взял себя за гладкий подбородок большим и указательным пальцами.

Брился он не в угоду нелепому западному обыкновению, какое, к примеру, исповедовал упомянутый землевладелец, а силу того, что борода у него росла, прямо сказать, постыдная: жидкая и без курчи, точно у ордынцев, хотя иного внешнего сходства с последними Антон не имел. Все знают: жидкая бороденка – явный знак вырождения, с такой и невесту не найдешь. То-то дело Лавр! Антон ему по-белому завидовал. Вот кому ушли сила и богатство рода: медвежьего цвета, от уха до уха, кудрявая, густая, хоть в косы из нее заплетай.

Антон толкнул дверь мельницкой избы. Что он молодой – полбеды, куда хуже, что безбородый, аки де́вица. Куда там заседать в совете на почетном отцовском месте. Но никуда не денешься. Он миновал светлые сени, где его поклоном в пояс поприветствовала жена хозяина дома, а затем, через массивную дубовую арку, шагнул в светлицу.

За столом, вдоль окон с белыми занавесками, сегодня восседал совет деревни Нижняя Талица. Состоял таковой из шести высокоуважаемых старожилов. Их-то бороды, как и положено у добрых мужей, тянулись до груди. Впрочем, по части возраста больной старик в доме неподалеку превосходил каждого хотя бы на одно колено. Одежды собравшихся были незатейливы, сразу было ясно, что здесь нет никого из высоких сословий.

Жилистый кузнец, ярый стяжатель старых порядков и истовый последователь Сварога, сидел в черных, мешковатых штанах и асбестовом фартуке, заброшенном на голый торс. По блестящей шее было понятно, что он лишь недавно оборвал работу, чтобы поучаствовать в сходке. Мельник, хозяин дома, носил белую льняную рубаху с красной вышивкой на поясе и рукавах; по такому же образу был скроен сарафан его жены, что обслуживала скуповатый стол, и косоворотки аж семерых детей-погодок, которые и без того были похожи один на другого. У Амвросьи, что живет тут через два дома, тоже было семеро – всех схоронила, один Савка на свете кое-как прижился. А у мельника семеро и даже не хворают, вот какой крепкий род.

Справа сидел землевладелец. Глаза серые и цепкие, как у гадюки. Этот предпочитал дублет светло-коричневого оттенка с кожаными вставками, какие сейчас были в обыкновении на западе. Носил усы подковой, а бороду, пусть и густую, брил начисто – басурманин, что с него возьмешь? Сидел он рядышком с монахом.

Монах в своей снедающей скромности именовал себя «никчемушным почитателем Пророка». На людях он не смел вкушать ничего изысканнее постных щей и черного хлеба. Истово исполняя канонические обряды и говения, он не уставал клясть себя, а за одно и всех вокруг, за врожденную греховность и за слабое тело, требующее излишеств. При всяком подходящем и неподходящем случае приводил отрывки из Писания, стращая грешников. Антону этот щебетун вовсе не нравился: такой уважаемый чин носит, грамотен, столько тайных свитков прочел – казалось бы, глубже всех смертных должен суть вещей просматривать. У самого же глазенки юркие, заискивающие, подталкивает люд не к праведной жизни, а всё больше пожертвование сделать. Церкви в Талице, конечно, нет, только деревянная часовенка на отшибе, но освящена по всем правилам служителями Белхибарского Собора, чем местные до известной степени гордятся.

По правую руку от монаха восседал купчина в синем в крапинку кафтане; лицо его с рождения было запорошено веселыми золотыми веснушками.

Закрывал сходку мытарь, сборщик податей и налогов. Этот членом совета не являлся, однако присутствовал на собрании по долгу службы. Пожилой сударь с постным лицом примчался аж из Белхибара, столицы этого края. Там же стоит престол столбового бояры Зайца, который и является держателем доброй части земель Юго-Западного края. Ах, славный Юго-Западный! Самый своевольный из семи краев Княжества, если не считать диких Северных Земель, где, кроме призраков и дикарей, вовсе никто не живет. Самый спорный из-за отношений с соседями. Самый беспокойный, если поглядеть на противоборство молодого крестопоклонничества с неканоническими, как их теперь называют, ученьями Белых Богов. Самый богатый, если считать только доходы от земледелия.

Присутствие мытаря объяснялось тем, что предстояло в том числе решить вопрос о размере оброка на грядущую осень.

Все шестеро устремили взгляды на вошедшего.

– Мы можем начать, Антон? – осторожно осведомился мельник.

Тот кивнул и неохотно занял место старосты Щуки во главе стола.

– Что ж, – нетерпеливо пригладил ус землевладелец.

Приступив с формальностей, он вознес пылкий хвалебен Светлым Богам, видя, как при этом сверкают огоньками черные очи кузнеца. Кузнец, конечно, ни на малость не верил в искренность прозвучавших слов. Затем беспринципный землевладелец возблагодарил Господа Бога, учтиво переглянувшись с монахом. Завершил благодарностью в адрес мельника, который бескорыстно согласился принять собрание.

– Имеется масса дел, скопившихся за время бездействия старосты. Как и водится, каждому следует изложить свое дело совету, – проговорил землевладелец, а Антон пока что потерялся в своих мыслях.

На повестке стояли рядовые вопросы: об отстреле опасной дичи вокруг деревни – ее что-то развелось уж очень много, особенно волков, – о расширении полей на будущий год, определении культур, которыми будут засеваться поля, о размере содержания часовни, кладов и других общинных структур. К обсуждению подключались разные члены совета, и только землевладелец, загребущие руки, не пропускал ни одного, демонстрируя свою всепричастность.

В отсутствие старосты сложилось, что в вопросах каждый тянул одеяло на себя, пытаясь решить вопрос не на благо деревни, а с наибольшей выгодой для себя, так что собрание, на котором решались обыденные, не требующие даже раздумий вопросы, затянулось уже на добрые два часа. Мужи спорили, ругались, мирились, учтиво пожимая руки, но на следующем же вопросе ругань занималась по новой. В очередной раз монах, будто подливая масла в огонь, самозабвенно и с фальшивым распевом зачитал стих о том, как спорщиков из каких-то, то ли былых, то ли вовсе выдуманных времен, затеявших спор на семь дней, в итоге скормили рысям. В чём была мораль, члены совета, кажется, не поняли, но проголосовали-таки по последнему вопросу.

Наконец слово дали скучающему сборщику налогов. И конечно, его вопрос предстоял оказаться самым неприятным. Говорил сударь с выраженным придворным наречением, протягивая ударные гласные.

– Придворные звездочеты ждут, что этот год выйдет богатым на урожай. Потому Его княжеское Высочество предъявляет ко своим боярам великие требования. Не забывайте, в ту осень, в связи с неурожаем, бояра Заяц милостиво снизил оброк на Талицу, дабы обеспечить благосостояние вашего обиталища. Но казна после кровопролитной войны с восточной ордой алкает! Посему быть, – резюмировал он, сведя долговязые кисти рук, – ваш досточтимый бояра спускает вам требование об уплате оброка равное прошлогоднему… умноженному на три.

Предложение было встречено возмущением каждого члена собрания. На три! А еще хотели дороги до соседних деревень отбить, открыть свою льняную артель для жима льна и выделки тканей. Куда там, с голоду б не помереть!

Спор понесло пуще, когда участники принялись за расчеты: сколько полей распахано вокруг деревни, сколько здесь живет трудоспособных мужей, сколько нужно на содержание вдовам и сиротам, сколько, вообще, можно получить ржи, ячменя, пшеницы и льна с действующих полей.

По малу багровел и землевладелец, постепенно переходящий с высокого купеческого наречия на всё более приземленные словечки. Понимал, хапужник, что львиную долю придется оплатить именно из его земельных доходов. Мужи долго препирались, пока один из них не заявил, что решение вопроса требует вычислений, которые с ходу не провести. Владевшие математикой землевладелец и купец вызвались выполнить расчеты зерна и дохода, получаемого деревней за сезон.

Княжеского чиновника это весьма раздосадовало, поскольку означало, что он застрял в этом староселье еще минимум на день. Но и без одобрения деревенского совета он уехать не смел: если деревня не примет заявленный оброк по добру, начнется долгая административная процедура расчета, принудительного установления и побрания оброка, которая потребует в разы больше усилий от бояры. Мытарю, ясное дело, за такое разгильдяйство неслабо прилетит по шапке, ведь его задача и заключается в том, чтобы, зная как и чем живет деревня, взять с хлебопашцев столько, сколько возможно, но без нарушения вольницы, документа о жизни деревни на боярской земле.

– Более никто не желает говорить? – спросил Антон.

Устав от минувшей перепалки, люди молчали, восстанавливая дыхание, но и переглядываясь друг с другом с заговорщически. Всякий ожидал, что кем-то будет вынесен еще один, не менее больной вопрос, о котором каждый вполне осведомлен, да не желает вскрывать этот нарыв.

– Тогда мы, с позволения нашего хозяина мельника, вновь соберемся здесь завтра в обед, когда расчеты будут завершены, – подвел итог Антон, спеша закрыть сходку.

Землевладелец решительно поднял руку:

– У меня, право, есть вопрос, коль остальные изволят молчать. И касается он старосты деревни.

– Староста Щука на излечении, идет на поправку, – с показным спокойствием ответил Антон. – Если более вопросов не имеется…

– Да ради Светлых Богов! – фыркнул землевладелец, удерживая скрещенными руки на груди и демонстрируя тем свою сдержанность. – Понимаю, уважаемые мужья, что дума вам глубоко неприятна, но что поделаешь, коль таково положение дел. Сколь глаз не вороти, как говорится. Деревне нужен староста!

– В деревне есть староста.

– Дорогой Антон, – милостиво улыбнулся землевладелец, – все понимают, что добрый Щука, на своем девятом десятке, уже одной ногой на том свете, побереги Господь его душу, – опять сделал уважительный кивок монаху и перекрестился.

Монах тоже наспех осенил себя и сложил руки на груди, будто в молитве, забубнил. Мельник лениво вторил этим двоим, купец потянулся тоже сотворить крестное знамение, но провел троеперстием только ото лба к пупу и на том сник. Кузнец только брезгливо поморщился.

Землевладелец со змеиными глазами продолжил:

– Щука уже как вторую луну не исполняет своих обязанностей. Нет смысла оттягивать, – он положил ладонь на стол и объявил страшное: – надлежит выбрать нового голову.

Повисло молчание, члены совета переглянулись. В душе каждый соглашался со сказанным и всё же не решался открыто поддержать постановку вопроса против действующего головы. Сместить добряка Щуку, который за двадцать лет своего «правления» вытащил деревню из лютой бедности, выстроил часовню, помог жителям открыть несколько лавок и производств, казалось немыслимым. Конец эпохи.

– Вообще-то, – несвойственно тихо кузнец буркнул себе в бороду, – и правда надобно что-то сделать.

Антон устремил на него жгучий взгляд, ведь с кузнецом-то у отца были самые дружеские отношения, и от него последнего он ожидал подобного хода. Кузнец же поспешил оправдаться:

– Мы тут сладились принимать решение о выплате оброка, – уютно окая, принялся растолковывать кузнец, – мотематику вот купец собралси вести, счета водить будет, цифирь собирать. А коли нет старосты, который такое решение одобрит, м-м, ну к чему, спрашивается, вся эта тягомотина?

Остальные недоуменно поглядели на уважаемого последователя Сварога. Сказанное им было непонятно, но перебивать никто не смел.

– А что ж? Мужи дорогие! – взыскательно оглядел он остальных, удивляясь их непрозорливости. – Княжескую вольную-то нашу давно ль видали? У меня в ларе хранится – могу принести. Там он же и сказано: «…а всякое решение совета Нижней Талицы касательно княжеских податей да будет утверждено избранным старостой деревни». Выходит, без старосты и решение об оброке не сладится.

Мытарь встрепенулся, выронив изо рта кусок солонины, и упер в стол обе ладони:

– Поддерживаю! Староста в деревне должен быть всегда и непременно! Без его-то одобрения, уж простите, грош цена всем вашим решениям, – ткнул указательным пальцем в скатерть. – Вековая традиция! Так-то, мужи, без старосты, почитай, и деревни-то нет. Предупреждаю! Ежели завтра, к вечерней, решения не будет, привилегию на рубку леса у Талицы заберут. Уж вы меня не первый год знаете, я прослежу. За каждый лиственничный ствол будете в Белхибар гонять и очередь на прием к бояре высиживать.

Антон грозно глянул на чиновника, понимая, что его угрозами руководит вовсе не фискальный порядок, а мелкий интерес скорейшего отъезда из этой не такой уж значительной в масштабах Княжества деревеньки.

– Отец жив, он только утром приходил в себя!

– У-й, и то верно, – забурчал из-под рыжей бороды купец. – Ну не по-людски же. Как он разозлится на нас, когда поправится и узнает, что мы, молодцы́, его уж и сместили. Ох, устроит нам старец Щука.

– Вот уж Щука-то лучше прочих бы уразумел наши действия, – заявил землевладелец. – Надо выдвигать кандидатов!

– И кто на примете? – ехидно спросил Антон.

Но землевладелец, сделал вид, что ехидства не заметил, наоборот – степенно кивнул в ответ на этот очень к месту заданный вопрос и завел о том, что новым старостой следует выбрать человека, конечно, обученного грамоте и счету, обязательно знающего иноземные языки, ибо Талица это вам не заглушье какое-то в глухом Северо-Восточном. Чай не медвежий угол, мы-де недалеко от западного большака стоим. Еще староста должен разбираться в делах учетных, чтить традиции и, конечно, владеть большими земельными наделами.

– Ведь кто будет лучше заботиться о земле, чем ее рачительный хозяин?

– А вот вам! – купец без стеснения выставил над столом пухлую дулю. – Нипочем я этого ростовщика не сделаю нашим головой. К нему уж и так треть рядовичей в закупы ушла – на полях горбатятся. Да он деревню с потрохами продаст в первый же свой день.

– Так, может, нам выдвинуть нашего дорогого купца? – тут же отразил землевладелец. – Ужто и купеческую грамотку пожаловали?

Купец покривился: больно топорный укол – землевладелец мог бы надумать и получше. Купца хоть и звали купцом, однако больше из уважения к этому состоятельному общиннику. Да и сам «купец» секрета не делал, что рода он даже не рядо́вого, а холопского. Хоть он и выкупился на волю еще по молодости, до купеческой грамоты ему еще сто лет возить по городам лен и шерсть, которыми он торгует. Купец и не обиделся, а почуяв куда дует ветер, ответил:

– Не нужно выдвигать нового человека. У нас уже есть способный малый, который в период Щукиного недуга занимался делами, – указал ладонью на Антона. – Так отчего б не оставить его?

– Я очень уважаю сына старосты, но слишком уж он молод. Куда ему управлять целой деревней? – не восприняв это предложение всерьез, благодушно ответил землевладелец, да было поздно.

– А что ж? – поднял голову кузнец. – По-моему, у него до сих пор получалось. Явно же, вот, Антон наш! Да всё как было сказано: он и грамотен, и по-западному что-то могёт, и честен, и о деревне болеет. Да и тятька его кой-каким премудростям, поди, обучил.

«По-западному могёт», конечно, было преувеличением. Старый Щуки и правда между делом научил Антона именно что какому-то западному языку, да Антон и понятия не имел, где страна с этим каркающим, шипящим наречием лежит и даже как она правильно называется, то ли Святая, то ли Священная империя и еще каких-то там наций, Бог ее знает. Говорят, это даже и не страна, а кучка мелких княжеств. На западе у них с языками вовсе непонятно, трех шагов не ступишь, чтобы границу очередного графства-швабства не пересечь, и везде говорят по-своему. «То-то дело у нас в Княжестве», – тоскливо думал Антон, отвлекшись от неинтересной болтовни за столом. От Старецграда в Западном до Порта Соя в Восточном – сорок пар лаптей истопчешь дорогами, а язык всё один. Говор, конечно, разный. Колька на нижне-княжеском бачит, как и многие тут в Талице. Кузнец, он из Сварги родом, по-северному окает. А всё едино, захочешь – поймешь, никуда не денешься.

«Ох, вот бы сейчас, как отец по молодости! Котомку через плечо и дай Бог ног до края света идти, а не этой грызней заниматься», – с тоской выдохнул Антон, но быстро подавил эту малодушную мысль.

– …Так что думаю, предложение, внесенное купцом, вполне разумно. Я тоже за Антона, – тем временем согласился и мельник, изобразив на лице извинения перед землевладельцем.

Последний явно был не готов к такому повороту.

– Ну а… а что ж реликвия?! – разыграл он последний козырь, ударив ладонью по столу.

Члены совета разом повернули головы в его сторону.

Вот так так.

Тут-то Антон понял, отчего ростовщик на протяжении всей сходки выглядел таким взволнованным. Молодой Щука полагал, что руководит землевладельцем лишь корыстный интерес должности, но теперь становилось ясно, что та была еще и дорожкой к более ценной, чем сами богатства, вещи.

– Да-да, уважаемый совет! – пылко оглядел землевладелец каждого поочередно. – Не забыли? Реликвия Великих Героев, что хранится в Нижней Талице уж много веков. С годами мы о ней позабыли. А ведь Княжеский монетный двор выплачивает огромные суммы за подобные вещи. Глядишь, отдали бы безделушку да не только на этот год остались при своем, но и получили бы привилегию от налога еще на пару лет. Чем вам?

– Так ведь никто не знает, где она схоронена. Кроме старого Щуки ж.

– Разве? – с нажимом спросил землевладелец и даже привстал, уперев взгляд в Антона. – Сегодня отчаянные времена. Я понимаю, что старший Щука ревностно берег вещицу, но когда как не сейчас нам ею воспользоваться?

– Я от совета ничего не скрываю, – твердо заявил Антон. – Отец не поведал мне ни о том, что это за предмет, ни где таковой сокрыт.

– И мы должны в это поверить? – усмехнулся землевладелец. – Не слишком ли расточительно обладать такой вещью в одиночку, Антон?

***

Собрание длилось еще долго, более и более походя на допрос, возглавленный пристрастным землевладельцем. Все знали, что Щука и, следовательно, Антон были каким-то образом породнены аж с потомками первых героев и что сквозь века к старому Щуке пришла одна из вещей истинных героев. Такие вещи, как всем известно, обладают воистину сказочными свойствами. В чём заключалась сила предмета, схороненного в Талице, никто не ведал, но одно его существование порождало розни.

После собрания хмурые мужи побрели по домам раздумывать над случившимся. Антон, выйдя на улицу, отметил, что солнечное поутру небо уже накрепко сковали тёмно-серые тучи, увидев в том плохое предзнаменование. Он отправился домой, размышляя как бы не допустить ростовщика, который, без сомнения, имеет большой вес в совете, до управления деревней. Однако на подходе к дому услыхал, как оттуда доносятся нечеловеческие крики и немедленно поспешил к отцу! Ведунья уже начала операцию.