Читать книгу Жилины. История семейства. Книга 1 - - Страница 8

Я с удивлением наблюдал за отцом. Он так возбудился, а может, правильнее сказать, воодушевился, что даже руками начал размахивать. Таким я его видел лишь несколько раз в жизни. Первый раз на моей памяти это произошло, когда родился Валька, мой младшенький братец. В то время я почти взрослым был. Как же, уже в школу пошёл, пусть в первый класс, но всё же, поэтому хорошо происходящее запомнил. В те далёкие теперь времена до самого рождения младенца никто не мог предсказать, кто это будет – мальчик или девочка. Попытки по народным приметам угадать пол будущего ребёнка давали правильный результат примерно в половине случаев, поэтому рождение ещё одного сына привело папу в такое восторженное состояние, что это даже трудно описать. Тогда дело простым размахиванием рук не ограничилось, он от избытка чувств даже петь пытался. При этом отсутствие и слуха, и голоса ему нисколько не мешало.

Второй раз это случилось, когда Хрущёва сняли. Папа его терпеть не мог, говорил, что это с самого начала большой ошибкой было, ведь Хрущёв известный интриган. Вот как только он своего добился, то сразу же принялся подчищать грехи, которые успел во множестве насовершать во времена политических репрессий.

Ну а дальше был ввод войск в Афганистан. Папа тогда не единожды приводил слова какого-то выдающего политика прошлого – к сожалению, я забыл чьи. Речь шла о том, что народ победить нельзя, его можно лишь уничтожить. Из Афганистана мы вышли с большими потерями, и это касается не только убитых и искалеченных советских солдат, но и очень нехорошего осадка, оставшегося в памяти нашего народа.

А затем был сбитый на Дальнем Востоке так называемый «южнокорейский пассажирский «Боинг». Папа был включён в экспертную комиссию по расследованию той катастрофы. Правда, на место он не выезжал, но со всеми материалами был ознакомлен. Тогда он, так же как сейчас, очень эмоционально себя вёл, объясняя нам, что это была хорошо спланированная акция со стороны американских спецслужб. Советские доказательства, что тот «Боинг» спокойно где-то приземлился, а наше ПВО сбило его копию – американский самолёт-разведчик, никого в так называемом цивилизованном мире убедить не смогли. Или, скорее, они не захотели убеждаться.

В то же время танки, дошедшие аж до Красной площади в августе нынешнего года, почему-то у отца такого возбуждения не вызвали.

Сейчас же он, вскочив с лавочки и размахивая руками, внушал мне, что именно тогда, во время той самой первой холуйской ярмарки, в психике Ивана произошли коренные изменения, позволившие ему очень быстро превратиться в первостатейного купца.

– Понимаешь, сын, – вдалбливал мне в голову мой обычно очень уравновешенный отец, – именно тогда он познакомился со всеми людьми, впоследствии сыгравшими огромную роль в его судьбе.

Удивительно мне это было. Отец у меня был правдоискателем. Солгать он не мог ни при каких условиях. Иногда крутился, как уж на сковородке, но лгать не лгал. Недвусмысленности и предположений он терпеть не мог, а тут такая вера в то, о чём он мне рассказывал. У меня же сомнений всё равно осталось очень много.

А отец вновь на лавку уселся и свой рассказ продолжил:

– Первым, кого они увидели, войдя в балаган, был сам Феофан. Вот кто искренне обрадовался при виде Ивана:

– Ванюша, добрый день. Рад тебя видеть. Как сам? Всё в порядке? А мой, вишь, опять приболел. Лежит в избе, матушка вокруг него квохчет, аки наседка. – вздохнул Феофан. – Он ведь у нас единственный. До него трое родилось, и все мальчики, но ни один не выжил, все померли. Кто в годик, а один так до трех лет прожил, такой крепкий был, мы с женой нарадоваться не могли. Потом год неурожайный случился. До голода не дошло, но люди исхудали очень, вот после этого у нас мор и произошёл. Кровавый понос начался, много народа от него в деревне умерло, и нашего Ванятку сия судьба не миновала. Лекари сказали, что это дизентерия. Мы тогда на Вологодчине жили, молодыми ещё были. Я в ватаге трудился. Дóма избы рубили, а в эти края доставляли и ставили. Вот вскоре после смерти Ванечки мы здесь неподалёку церковь новую собирали. Разговорился я со священником местным, очень известным в то время, светлая ему память. Поведал ему о горе нашем. Он внимательно меня выслушал, но ничего не ответил. Молча повернулся и ушёл. Меня даже обида попервоначалу взяла. Как так, к тебе человек пришёл, горе своё выплеснул, а ты промолчал, и всё. Но на следующий день вернулся ко мне тот батюшка – ещё раз добрым словом его помяну – да сказал, что мне надобно место жительства сменить. Всё, мол, в той деревне, где мы раньше жили, будет нам с Любашей о нашем умершем сыночке напоминать. И предложил он нам в эти края перебраться, даже занятие для меня подыскал. В соседней деревне опытный плотник надобен был, вот он с общиной деревенской и переговорил. Нам с женой место для избы на краю деревни выделили и избу всем миром поставили. Я работал с утра до ночи. Мужики убедились, что я в этом деле действительно дока, ну и сделали меня старшим. Здесь у нас Проша и родился. Жена очень тяжело его рожала, думали, не выживет. Но, слава Христу, всё обошлось, вот только детей нам больше Господь не дал. Так-то Проша здоровый и сильный. Видели бы вы, как он топориком ловко работает. Залюбуешься. Но вот стоит ему с работой закончить, как сразу на него хворь непонятная наваливается. Мы уж несколько лет назад его даже к одному известному профессору в Москву возили. Из немецких стран тот профессор к нам приехал. По-нашему говорить ещё совсем не умел, через толмача мы с ним общались. Он посмотрел, послушал и сказал, что мальчик вполне здоров и все болезни у него в наших с ним головах. Дескать, и мы, и он сам много думаем об этом. Особливо его матушка. Чуть что – в крик: «Ах, Проша расхворался! Ах, Проше полежать надобно!» А профессор нам разъяснил, что парню работать больше требуется, тогда и на хвори времени хватать не будет. Вот всё это лето он топориком махал. Ты не видел, а мы такой ладный терем для купца в Вязниках поставили. Сами ходили потом вокруг и даже не верили, что это наша работа. Да и все, кто ни увидит, считают, что заморские мастера тот терем соорудили. А там вся отделка снаружи – Прошиных рук дело. Это он своим топориком настучал. – И Феофан как-то жалобно и горестно улыбнулся.

Иван даже онемел от всего услышанного и не знал, что ответить, да и надо ли здесь что-либо говорить.

Всё это происходило летним солнечным днём. В балагане, несмотря на маленькие, подслеповатые окошки, было достаточно светло, однако у глухой, без окон стены и в углах царил полумрак. Там и скрывался, боясь громко разрыдаться, Тихон. Он практически вжался в стену, судорожно стиснутые руки причиняли ему сильную боль, ведь ногти буквально врезались в ладони и кровь уже начала сочиться из ран. Но эта физическая боль позволяла ему хоть немного унять боль душевную, которую ему доставил рассказ Феофана.

«Надо же, – думал Тихон, сглатывая слезы, – два человека, две судьбы, но насколько всё схоже. Нет, в мелочах, конечно, ничего даже близкого нет, но в главном и общем всё как будто одним переписчиком о нас с ним в книге судеб написано».

Он уже и не слышал, что рассказывал дальше Феофан, голос доносился до него откуда-то издалека, но что этот голос говорил, до разума Тихона не доходило. Он весь вновь погрузился в тот кошмар, от которого, как он надеялся, избавился окончательно и навсегда. Только человек, что стоял прямо напротив входа и был ярко освещён солнцем, своим рассказом невольно вмешался в его бытие и нарушил то состояние покоя, которого он с таким трудом наконец добился. И вот теперь он опять вынужден страдать, переживая вал мучительных воспоминаний.

Тогда, много лет назад, был такой же, как сейчас летний солнечный день. Молодой и довольный собой и жизнью Тихон возвращался домой. Ему удалось сбыть почти всю партию отцовских сапог, которую приказчики не могли продать целый год. Ну как же было не радоваться и даже, что скрывать-то, гордиться собой: «Вот ведь какой я умный да ловкий». Лошадь уже приближалась к повороту на улицу, где они все жили. Вот-вот должен был появиться дом, где обитали отец с матерью и младшими сёстрами, а следом покажется и его жилище, примыкающее к отцовскому и составляющее с ним как бы одно целое, чтобы в дождливую погоду по улице не бегать. В этот момент прямо в нос ему ударил отвратительный запах пожарища. Тихон с ужасом смотрел и глазам своим не верил. Там, где ещё совсем недавно, каких-то пять дней назад, стояли два новых бревенчатых дома под одной крышей, теперь зияло пепелище. Лишь две печи, почерневшие в бушевавшем пламени, как надгробья, торчали из кучки недогоревших деревяшек.

Он остановил лошадь ещё на углу и дальше пошёл пешком, ожидая, что сейчас его окликнет звонкий и такой желанный голос Антонины, его верной и преданной жены, а уж насколько любимой, могла знать только она одна. Вместо этого он услышал совсем другой голос, голос своей младшей сестры, десятилетней Авдошки:

– Тиша, горе-то какое, – жалобно проговорила она и громко, навзрыд заголосила, хотя это ей, хохотушке и придумщице, было совсем не свойственно.

– Какое горе? О чём ты говоришь? Где отец? Пусть попляшет, я все его сапоги сбыл, да с хорошим наваром.

Он ещё продолжал что-то говорить, скорее машинально, поскольку увидел на голове сестры чёрный платок и каким-то отстранённым чувством, почти на уровне интуиции начал понимать, что случилось нечто ужасное и непоправимое.

Замолчав, он посмотрел в упор на Авдотью, поднявшую лицо, по которому струйками текли слёзы, и та, поняв его невысказанный вопрос, скорбно кивнула головой:

– Все-все сгорели, никто не уцелел. Гроза сильная поздно вечером началась. Молния прямо в дом угодила, он как свечка полыхнул.

«Всё кончилось, – мелькнуло в его голове, – никто не уцелел, значит, и мне тоже жить не следует».

Он покачнулся и упал навзничь, сильно ударившись головой об острый обод какого-то колеса, валявшегося на дороге.

Только через несколько дней Тихон пришёл в себя в чужом, незнакомом доме. Голову разрывала сильная боль. Он приподнял руку и дотронулся до неё. Голова оказалась перевязана какой-то материей.

– Где я? – хотел громко спросить Тихон, но смог только что-то прошептать.

Однако даже этот слабый скорее стон, чем шёпот, был всё же услышан. В горницу вбежала Авдотья.

– Тиша! Очнулся.

Начался долгий путь к выздоровлению. Его спас случай. Уездный лекарь проезжал мимо по улице. Самого падения он не видел, а вот его последствиями налюбовался вдосталь. Кровь лилась, как это принято говорить, рекой, хотя откуда реке в человеческом организме взяться. Тем не менее вытекло её немало, и, кабы лекарь вовремя не подоспел, не выжить бы Тихону. А тут вот так счастливо всё сложилось.

Хотя какое уж тут счастье. Тихон выздоровел, молодой организм справился с болезнью, только теперь это была тень того ухаря и красавчика, которого знала и любила вся округа. Весельчак и затейник, каким его помнили друзья и знакомые, превратился в мрачного, ворчливого человека. Улыбка пропала с его лица, казалось, навсегда. Одно время он даже хотел наложить на себя руки, но проговорился об этом Авдотье. Та рухнула перед братом на колени с мольбой:

– Тиша, не покидай меня, мне тоже тогда жизни не будет!

Он посмотрел на её исхудавшее лицо и понял, что одна обязанность у него ещё осталась, и эта обязанность вынуждает его остаться на этом свете. Должен он… нет, скорее обязан жить, чтобы сестру замуж выдать. Иначе ей в монастырь придётся идти, а там не жизнь, а мука. Вот эти мысли и удержали его от последнего шага.

К кому только ни обращалась случайно уцелевшая сестра, которая, когда несчастье случилось, в гостях у подруги засиделась, всё было без толку. Ему прописывали успокоительные, он пил их и внешне оставался таким же спокойным, как и до их приёма. Только спокойствие это было какое-то неживое. Словно выпустили из него весь воздух, а вместе с ним и живую человеческую душу, и одна лишь бренная оболочка по белому свету скиталась.

Но, к счастью, произошла ещё одна случайность. В уезде появился новый батюшка, он совсем недавно окончил архиерейскую школу и в ожидании получения прихода был прислан в их храм на своеобразную практику. Временем свободным он располагал и заниматься мог чем угодно, что душа его пожелает. Вот отец Рафаил, так звали молодого иерея, и начал проводить регулярные беседы с Тихоном. Он объяснял, что гибель родителей, жены и двоих детей, мальчика и девочки, не была наказанием за какие-то грехи. «Они все были настолько чисты и богобоязненны, что, по-видимому, Господь признал их право при жизни в рай попасть», – вот такие слова слышал от отца Рафаила Тихон.

К духовному выздоровлению дело шло очень медленно. Лишь немного начала оттаивать душа Тихона, так батюшка пришёл с известием, вновь повергшим страдальца в прежнее состояние. Оказывается, отца Рафаила перевели служить не только в другой приход, а вообще в другую епархию – во Владимирскую. Однако через каких-то два десятка дней батюшка вернулся.

– Сын мой, – обратился он к Тихону, – я за тобой. Бери сестру, и поедем все вместе. Мне приход дали в Жилицах. Это в Вязниковском уезде Владимирской губернии. Удивительно, но там самый центр русских офеней. Мне кажется, что там твоё место, ведь ты хороший торговец. Там ты найдёшь спокойствие для своей души. Думаю, что деньги на покупку избы и товара у тебя найдутся. Да там не такая уж и большая сумма требуется. Главное другое. Есть там человек один, Павлом зовут. Вот он пообещал мне, что тебя одного не оставит, а будет у тебя учителем и наставником.

Тихон так до конца и не понял, почему согласился на этот переезд. Наверное, основным было то, что за месяцы болезни он так прикипел душой к этому немного странноватому священнику, что боялся остаться без своего поводыря, как спустя несколько лет он назвал отца Рафаила. Да и родственники, у которых временно жили погорельцы, ему советовали так поступить. Нет, они вовсе не гнали несчастных брата с сестрой, а советовали от души, поскольку понимали прекрасно, что продолжать жить в том месте, где произошло горе-злосчастье, нельзя. Вот Тихон вместе с Авдотьей и решились отправиться в дальний путь.

Денег у них было не так уж и много, но их хватило и на жильё, и на товар. Его он закупал в присутствии деда Павла. Вернее, было всё скорее наоборот: дед Павел покупал, а Тихон рядом стоял, опыта набирался.

Так и пошло. Авдотья подросла, замуж за хорошего парня вышла. Был он не местным. Всё тот же отец Рафаил по церковным делам ездил в другой уезд да привёз с собой мальчонку лет двенадцати, которого Федотом звали. После очередного мора, случившегося в его родном уезде, он остался не только без родителей, но и вообще без кого-либо из близких. У батюшки у самого уже трое малышей было, так он ещё четвёртого по закону усыновил. Мальчишка очень разумным и работящим оказался, и приёмной матушке по хозяйству помогал, и с её детьми меньшими в свободное время занимался. Грамотой овладел, батюшка надеялся, что он по его стопам пойдёт, а у Федота душа к другому лежала. Он крестьянским трудом заниматься хотел, от земли никуда ехать не желал.

Настало время, и отца Рафаила настоятелем в большой храм в губернский город перевели, а Федот в деревне остался да с Авдотьей слюбился. Вот они и поженились. Свадьбу широко гуляли. Приёмные родители со всем своим многочисленным семейством из губернии приехали. Вся деревня приглашена была. Деньги к этому времени у Тихона водиться стали немалые, вот он для своей любимой сестрёнки и расстарался. А затем и детишки-шалунишки у них пошли. В общем, всё шло, как матушкой-природой заведено.

Тихон рядом с ними свой дом поставил, мало того что большой, так ещё и с амбаром торговым. По его собственному наброску мужики избу рубили. Там, где у всех прочих людей скотина живёт, он товар свой хранил.

По достатку мог бы и работников нанять, чтобы самому с тележкой или санками не маяться, но он решил до конца жизни по Руси ходить да добро творить. Такой он на себя обет возложил. Цены не ломил, как другие, но и в убыток себе не торговал. Товар выбирал качественный, чтоб не стыдно потом перед бедняками было, все заказы выполнял чётко и в срок – если они не были невыполнимыми, конечно. Поэтому и уважали его крестьяне, ждали и встречали всегда с радостью, а случайно забредших к ним торговцев особо не жаловали.

Тихон постоял в сторонке, в себя пришёл, всё прошлое, что с ним приключилось, в глубины памяти опять убрал и конец рассказа про Прохора выслушал. А пока слушал, ус свой пожевал, помозговал немного да к Феофану обратился:

– Меня Тихоном зовут, офеня я. Ходёбщиками нас ещё прозывают, или коробейниками. Знаешь, небось, кто такие офени? Да и как не знать, коли вся ярманка на нас держится. Так вот, я человек уже немолодой, кое-чему научился в этом деле. Может, не дока, конечно, но всё одно знаний накопил много. Ивана себе в ученики взял. Случайно это получилось, не отрицаю, но, знаешь, иногда случайность многого стоит. Бывает, выбираешь, готовишься, надеешься, а всё впустую. А вот с Иваном очень всё ладно получилось.

Тут он к Ивану повернулся и, глядя на него в упор, свои следующие слова как впечатал:

– Ты, Иван, так голову высоко не задирай, я тебя ещё не хвалю, да и хвалить пока особо не за что. Но в том, что ты в хорошего торговца со временем можешь вырасти, больших сомнений нет, если ты, естественно, будешь по-прежнему ко всему относиться с почтением и уважением.

Он замолчал, подбирая слова, а затем продолжил:

– Так вот, Феофан, какая мысль мне в голову пришла, пока ты душу свою перед Иваном раскрывал. Может, ты её сможешь по достоинству оценить, а может, нет, это уж как получится. А мысль – вот она. Одним учеником больше, одним меньше – какая разница. У меня один всего есть, так, может, мне и второго взять? Не из корысти это говорю, чтобы ты понял, а просто вдвоём им полегче будет ту хворь, которой Прохор недужит, искоренить. Походит он по Руси-матушке ножками своими, на народ простой деревенский посмотрит да себя покажет. В дороге, с коробом за спиной, грусти и печали некогда предаваться. Ну а как дело до применения его умений дойдёт, он в вашу ватагу вернётся и опять топориком махать примется.

Тихон снова замолчал, в самый угол отошёл и принялся там всякую мелочь деревянную рассматривать, образцы которой на лавке разложены были, а всё остальное в небольших рогожках у стены стояло.

Феофан предложением Тихона был сильно удивлён, точнее, ошарашен. Он после так сам и сказал, но пока стоял и размышлял. Иван даже засмотрелся на него. Желваки у Феофана раздували щёки без перерыва. На лоб морщинки вертикальные то набегали, а то исчезали без следа. Брови за ними следовали, а может, и наоборот, кто ж это разберёт. Но когда на лбу морщины появлялись – тут же брови вниз опускались, хмурились. И ясно, что мысли в голове непростые закрутились, тяжёлые. Ну а если брови вверх поползли, тревожные морщинки на челе пропали и глаза повеселели – значит, о чём-то добром Феофан задумался.

Тут Тихон снова подошёл, крутя в руках детскую игрушку, погремушкой в народе прозванную.

– Вот тебе для принятия решения ещё одна подсказка. Таких игрушек я хотел бы у тебя, Феофан, несколько тысяч купить, если в цене сойдёмся. Скажи, сколько ты за них желаешь?

Феофан от такого напора даже немного растерялся, но быстро себя в руки взял и ответил с лёгким, но отчётливо слышимым в его голосе опасением или недоверием:

– Думается мне, что по пятачку будет самая что ни на есть справедливая цена. Ну, это, конечно, если много брать будешь. А если одну-две, для себя, так копеек по восемь.

– Не знаю, не знаю… – протяжно проговорил Тихон. – Я сказал, что тысячу штук готов купить, а ты – пятак. Две копейки, может, и дёшево, хотя справедливо, как мне кажется, но ради знакомства я готов по три копейки все твои погремушки взять.

– Тысяч у нас нет, пара сотен, возможно, имеется. Сговоримся – посчитаем. Три копейки – это не цена, за такие деньги такой товар я продавать не собираюсь. Пусть тут лежит. Есть он не просит. Полежит, полежит, но долго не пролежит, найдётся купец.

Феофан говорил тихо, внушительно, но очень осторожно, побаиваясь, вдруг Тихон раздумает брать.

Тихон ничего отвечать не стал, отвернулся даже и начал балаган рассматривать. Феофан занервничал:

– Но если будешь действительно много брать, то можно копеечку одну скинуть. Так что моя последняя цена будет четыре копейки за штучку. – И он вопросительно на Тихона уставился.

Тот опять погремушку, которая на столе лежала, в руку взял, бородку свою погладил и вновь начал игрушку рассматривать, как будто первый раз увидел.

– Четыре, говоришь? Вот смотрю на игрушку эту – и понять не могу, за что ты такие деньги получить хочешь? Ясно одно: если бы я для себя её покупал, то сколько бы денег в кошеле лежало, столько бы и заплатил. Ну, это ежели без неё мне никакой жизни дальше нет. Мне же она нужна, чтобы хоть какие-то деньги на ней сделать. Заработать я на ней хочу, понимаешь?

Куда делись степенность и показушная леность. Теперь с Феофаном разговаривал купец. Его напор всё возрастал и возрастал:

– Ты подумай, ведь дети, в зыбках лежащие, без погремушек не обходятся. У всех в избах они имеются. Поэтому прикинь, сколько усилий потребуется мне приложить, чтобы человек это купил. – Он кивком на погремушку показал. – Давай ни тебе, ни мне: три копейки и одна деньга. Только учти, платить буду на следующей Фроловской.

Феофан больше раздумывать не стал, и они ударили по рукам. Напряжение спало, и Тихон как бы продолжил давнишний разговор:

– Мне так кажется, что здесь без Прохоровых рук не обошлось. Но тут он уж не топориком помахивал, а станочком токарным воспользовался. Так ведь?

Заметив согласный кивок, он заговорил дальше:

– Насчёт игрушек этих у меня одна задумка появилась. Иван тут мастерицу знатную нашёл. Муж у неё плотник. Много всякой мелочёвки из обрезков специально для неё оставляет, а не в печку суёт. А она из той мелочёвки такие расписные вещицы творит, что слюнки бегут глядючи. Но с игрушками, твоим сыном сделанными, те поделки и рядом поставить нельзя. Вот я и подумал: а почему бы игрушки эти той мастерице на раскрас не дать? Вот тогда такой товар получится, что его с руками все рвать будут. И у твоего сына лишний интерес к работе появится, и у тебя небольшой, но всё же привесок к заработку. Вы же не просто так эти погремушки делали и на ярманку их везли? Не так ли? Ты их продать желал. Я теперь постараюсь тебе с этим помочь. Единственно нам с Ваней придётся срочно к этой мастерице наведаться. Вдруг она в отказ пойдёт – тогда других искать надобно будет. Поэтому, ежели ты добро дашь, мы на следующий день, как Фроловская закончится, лошадку какую-нибудь найдём и днём одним – времени у нас свободного маловато осталось – к этой мастерице поедем, чтобы поделки твои показать.

– Ну, лошадь я тебе свою дам, да вместе с возчиком. А игрушки эти хоть все ей вези, коли уговоришь пораскрашивать, не второй же раз ехать. Цену согласовали, порядок оплаты тоже, так что забирай, а вот насчёт Проши нам с Любашей поразмыслить требуется. Решение наше я тебе завтра или послезавтра скажу, так что заходи – всегда будем рады видеть тебя с Иваном.

Они пожали друг другу руки, церемонно раскланялись и разошлись.

– Ну, Иван, – громко говорил Тихон, чтобы перекричать шум и гомон, в который они попали, едва выйдя из балагана, – если моя задумка удастся, то мы с тобой можем прилично заработать. Да дело даже не в этом. Сейчас подобные погремушки, которые каждой семье необходимы, где младенцы есть, родители сами мастерят как могут. А мы новое направление в этом деле откроем. Хотя нового здесь, наверное, и нет совсем. Ведь если человек способен сотворить что-то живописное, он и сам такую вот погремушку для своего чада смастерит. Мы же с тобой ими всех, кто пожелает, пусть хоть в одной деревне, но обеспечим. Вот в чём моя задумка. – И он даже шапку свою снял и голову нетерпеливо почесал.

Весь остальной день прошёл так, как это и наметил Тихон. Они успели заглянуть почти во все те лавки, где он в прошлом году товар брал. И везде Иван наблюдал одну и ту же сцену. Тихона встречали как дорогого гостя, прежде всего предлагали им чаю горячего или, наоборот, кваса хлебного или ягодного, холодненького, чтобы и самим охолодиться немного, на улице-то жара стоит. Ягоды в том году уродились, так что квасов всяческих наварили достаточно. Затем Тихон Ивана как помощника своего представлял. Ну, на мальца если только мельком смотрели, а Тихона начинали расспрашивать. Как его здоровье, не хворал ли зимой? Да как жизнь в тех местах, где он прошлый год бродил? Да не встречалось ли ему нечто диковинное, никем ранее не виданное? И прочие подобные вопросы задавали. И только после того, как чаша пустела, начинался серьёзный разговор. И самым первым вопросом везде был один и тот же: «Нет ли претензий к товару?» И только затем следовали вопросы «Всё ли продал?», да «На всех ли хватило?», да «Будешь ли ещё брать?» Когда вопросы заканчивались, доставали амбарную книгу. В длинном списке покупателей отыскивали имя Тихона и сверяли записи в книге с копией расписки, им предъявляемой. Только после всего этого из торбы, которую Тихон ни на секунду из рук не выпускал, появлялся кошель, и он отсыпал оттуда требуемое количество серебряных, а чаще медных монет.

После этого, как правило, на столе возникала бутыль с хмельным и наполнялись чарки. Тихон только губами прикасался к краю сосуда и отставлял его в сторону. Хозяин или приказчик всегда поступали ровно так же. Покупателей у них было много, шли они один за другим бесконечной чередой, и если с каждым пить, то к вечеру спьяну можно так наторговать…

Чарки ставились на стол, и Тихон перечислял, что и в каком количестве он готов закупить на начинающийся торговый год. Всё это тщательно записывали в амбарную книгу, по несколько раз проверяли, так ли записано, после чего называли дату готовности товара, и Тихон с Иваном, который ходил за ним словно привязанный, отправлялись в следующую лавку. В одной лавке Иван при выходе обернулся и заметил, как приказчик бережно из невыпитых чарок всё обратно в бутылку переливал.

Целый день они из лавки в лавку ходили, а к вечеру, когда с голодухи ноги уже еле передвигали, Тихон решил в трактир отправиться, чтобы перекусить. Эти заведения, на любой вкус и кошелёк, стояли длинной чередой в самом конце центральной улицы. Народа во всех было много. В некоторые столько набивалось, что присесть было некуда, а во многих дым стоял коромыслом да хмельные речи звучали. В такие трактиры Тихон только лишь заглядывал да дальше шёл. Наконец он отыскал то, что нужно. В небольшом заведении, где всего несколько столов стояло, было почти пусто. Лишь у окна сидел один небедно одетый человек, и всё.

Тихон как вошёл, так сразу к тому столу и направился. Подошёл, шапку снял и спросил:

– В добром ли здравии, Пафнутий Петрович, будете?

Тот, к кому обратился Тихон, никак не мог распроститься с косточкой, которую тщательно обгладывал. Он даже глаза прищуривал от удовольствия и так этим занятием увлёкся, что ничего вокруг не замечал. Но через мгновение, когда до него, по-видимому, дошло, что это его кто-то окликнул, оторвался и, словно на пружине, даже подпрыгнул.

– Тихон Петрович! И вам доброго здоровья и в делах ваших богоугодных всяческих успехов. Простите, сразу не заметил и руку подать по-человечески не могу – вишь, в жиру она вся. Человек! – прикрикнул он так, что половой, стоявший около дверей, вздрогнул и стремглав помчался к столу. – Ты что пустой бежишь? Утирку мне принеси, руки вытереть надобно. Вы меня простите, заждался и так есть захотел, что распорядился ягнёночка молоденького на вертеле мне пожарить, да вот, видно, увлёкся им чересчур.

Чистая тряпица появилась в руках незнакомца через несколько секунд, и тот, вытерши руки, протянул их обе Тихону ладонями вверх. Тихон положил сверху свои, и оба засмеялись.

– Ну, здравствуй, Тиша, рад тебя видеть, – проговорил незнакомец.

– А уж как я рад, Пафнуша, даже сказать не могу, – отозвался Тихон.

И они опять засмеялись.

Иван смотрел на них обоих, и ему показалось, что этого Пафнутия он уже давно знает, настолько характером тот был похож на Тихона. Такой же открытый и приветливый.

– Всю ярманку обошли, тебя разыскивая, – вновь заговорил Тихон, – я уж даже решил, что ты приехать не смог. Дела какие-нибудь важные задержали, а ты эвон где обосновался. Какое-то место для меня новое нашёл.

– Дык, – улыбнулся ему тот, кого Пафнутием назвали, – ты тогда, в последний ярманочный день, как дела все справил, так сразу домой закупленный товар повёз, а я один остался. У меня ведь ещё встреча важная намечена была. Ну, пока я её ждал, всю ярманку обошёл и этот вот недавно построенный трактирчик приметил. Посмотрел-посмотрел да и сговорился с его хозяйкой: трактир этот у неё на пять лет на все ярманки в аренду взял. Здесь тихо, спокойно. Наверху светёлки имеются, где мы отдохнуть от трудов праведных сможем. Так что ты теперь сразу сюда иди. – И он снова приветливо улыбнулся.

– Да, Пафнутя, извини, – спохватился Тихон, – позволь тебе представить моего ученика, да, пожалуй, уже не просто ученика, а скорее, несмотря на немалую разницу в возрасте, моего друга – Ивана.

Пафнутий с любопытством на спутника Тихона посмотрел, а тот растерялся даже и не знал ни что ему сказать, ни как себя вести следует.

– Ну что ж, Тиша, поздравляю. Долгонько ты к этому шёл, а тут вдруг разродился.

– Да неожиданно это как-то получилось. Зашёл я, понимаешь, в дом, где он с родителями жил, товар нахваливаю, а он на него ноль внимания. На меня смотрит – и всё. Я вид делаю, что не замечаю его взгляда, не собирался я брать себе помощника, а потом меня самого любопытство разобрало, вот я и начал с ним разговор вести. Ну а закончилось сам видишь чем.

Выговорил он всё это и замолк, а потом спохватился и продолжил:

– Да, Иван, познакомься. Это мой давний и очень хороший приятель – Пафнутий Петрович. Он не торговец, а прикидывается только, что коробейник, или, лучше сказать, играет эту роль. На самом деле он учёный человек, профессором в Академии наук в Санкт-Петербурге служит. А наукой он занимается прелюбопытнейшей. Изучает обычаи русского народа в различных краях Руси Великой. А больше всего его занимает утварь крестьянская. Ей он особое внимание уделяет. Ты, наверное, и сам знаешь, что даже в окрестных деревнях одну и ту же вещь, в обиходе используемую, могут по-разному обзывать. Да и по внешнему виду она различаться может. Вот он эти различия и пытается узнать да в книжицу свою потом записывает. Ну а чтобы в доверие к крестьянину войти, он в офеню преображается, но не так торгует, как разговоры разговаривает да на нужные ему слова своего собеседника навести пытается. Вон, видишь, как вырядился? Внешне вроде офеня и есть, так вот сходу и не отличишь. Но если присмотреться, то ряженый он, никакой не офеня. Шапка ухарская на голове сидит как приклеенная, а рубаха-то, рубаха – ты только подивись. Шёлковая, цвета прям небесно-голубого, разве что облака по ней не плывут. Но зато полюбуйся, какими узорами расшита. Красота, да и только. Длина нормальная, зад прикрывает, как положено, а вот фасон подкачал. Не нашенский фасон, иноземный какой-то. Мы рубахи носим с косым воротом и на пуговки застёгивающиеся. Это чтобы крестик нательный из-за шиворота не вываливался, когда мы поклоны земные в церкви бить истово принимаемся. А у него она с прямым разрезом, да и воротник отложной. Не дело это, Пафнутя, дорогой, ох не дело, – обратился он к своему приятелю. – Тебя же самый первый мужик раскусит. Сразу поймёт, что ты липовый офеня. Ты же в академии, небось, в ливрее ходишь? Вот и не знаешь, как простой люд даже по праздникам одевается. Он ведь, – теперь Тихон к Ивану повернулся, – знатного и очень древнего рода, известного с давних пор, чуть ли не со времён Рюрика. Великокняжеских кровей он, так что при его появлении все шапки должны с головы снимать и низко кланяться. А мы вот ручкаемся с ним да за одним столом сидим, трапезничать вместе собираемся.

Тихон продолжал разглагольствовать, а сам нет-нет да в сторону Пафнутия посматривал. Иван с одного на другого глаза переводил. Тихон говорил, а улыбка у него настолько широкая, чуть ли не во всё лицо. Видно было, что очень он рад встрече. Соскучился по приятелю, вот и начал в его адрес шутки отпускать. Пафнутий Петрович же сидел спокойно, на Тихоновы слова почти не реагировал, иногда улыбался слегка, и всё.

– Ну что, выговорился наконец, балабол ты наш? – перехватил он инициативу, стоило лишь Тихону на секунду умолкнуть, чтобы дух перевести. – Вот ведь наставник тебе достался – такой выдумщик, да болтун при этом, я тебе скажу, – обратился он с улыбкой к Ивану. – Небось, в дороге рта не закрывает?

Тут выражение лица Пафнутия неожиданно поменялось, и Иван понял, что всё, дальше он говорить будет и слова его следует воспринимать серьёзно, шутки кончились.

– Ну, это всё так, тоже болтовня пустопорожняя. А если всерьёз говорить, то ты, Иван, к нему прислушивайся, это редкого ума человек. Всё, чему он тебя научит, в жизни обязательно пригодится. Поэтому ни слова, ни полслова не вздумай пропустить. Ведь слово улетит – захочешь, не вернёшь.

Он снова улыбнулся чему-то и опять вполне серьёзно продолжил:

– Ну а всё, что он обо мне наболтал… – Он на секунду задумался, а затем вновь заговорил: – Хотя в основном всё так, это зря я почти бранным словом выразился. Всё так, конечно, но это только с одной стороны, а с другой – кое-какие мелкие неточности в его характеристике моей персоны имеются. И прежде всего по поводу моего княжеского достоинства. Рода-то я действительно княжеского, и является он одним из древнейших на Руси, только я там сбоку припёку. Моя прабабушка, Елисавета Егоровна, против воли отца своего, князя Егория Леонтьевича Кирилловского, из дома бежала с одним гусарским прощелыгой. Влюбилась, понимаешь, и всяческий стыд потеряла. Хорошо, что хоть венчались они по церковному обряду. Пятерых детей она ему родила, четырёх девиц и одного мальчугана. Гусар тот Петром именовался, вот мальчуган и стал Петром Петровичем. Всё бы хорошо могло сложиться, если б мой прадед не оказался картёжником, пьяницей и отчаянным бретёром. Чуть что, за пистоль хватался. Вот и дохватался. Застрелили его. Да не на войне, где это почётным считается, а на дуэли.

Он опустил голову и продолжал говорить совсем тихо, наверное опасаясь чужих ушей, хотя в трактире они так и оставались единственными посетителями. Половой в другом конце с кем-то невидимым лясы точил – судя по фривольному тону, с некой девицей. Так что опасаться вроде было нечего, хотя кто ж это знал наверняка.

Пафнутий Петрович голову поднял и на Ивана посмотрел. Теперь было отчётливо видно, что жизнь хорошенько помяла и этого, в общем, далеко ещё не старого человека.

– Князь Егорий Леонтьевич дочку беспутную после смерти мужа её в дом принял и даже обратился за высочайшим благословением, чтобы мальчику, который к тому времени уже подрос, чин в армии дали да княжеским титулом дозволили именоваться. Так что дед мой, Пётр Петрович, действительно снова князем Кирилловским стал. Да вот беда, он как верой и правдой царю-батюшке да Отечеству нашему отслужил, во многих войнах участвуя и не раз кровь свою проливая, да домой, в наше родовое поместье, вернулся, женился на девице одной, тоже княжеского рода. Но сразу ясно стало, что долго ему не протянуть. Кашлял он уж очень сильно. Но дочку одну ему супруга успела подарить. Это моя мать и есть. Так что она урождённая княгиня Кирилловская, а я… – он махнул рукой, – безродный не безродный, из старых, ещё московских дворян отец мой был, но вовсе не из знатных, да и фамилию я от него унаследовал совсем не звучную, ладно не поганую совсем – Крюковым я обзываюсь. Нет, ты пойми, я не жалуюсь и очень своих родителей люблю и жизнью своей, в общем, весьма удовлетворён. А рукой я махнул, вспомнив Тишины слова, что мне кланяться следует. Это и есть чушь собачья, потому я и назвал его балаболом. – И он снова заулыбался.

– Ладно, – прервал его Тихон, – хватит воду в ступе толочь да потом в решете её носить, пора и поесть немного. Естество своего требует.

И он рукой подозвал к столу полового, велев тому подавать что заказано.

За то время, что Тихон с половым парой слов обмолвился, Иван сумел того хорошенько рассмотреть. Перед ними стоял, скорее всего, его ровесник, а может, даже и чуть моложе. Высокий белобрысый парень с симпатичным лицом, к которому была будто приклеена улыбка. Казалось даже, что, когда он молча глядит на посетителя, его улыбка сама без слов выговаривает извечное: «Чего желать изволите-с, господа хорошие?»

На столе, как по мановению волшебной палочки или словно он скатертью-самобранкой накрыт был, появились не только ложки с вилками да ножами, не только хлебница с благоухающим, ещё даже тёплым караваем, но и супница, почти доверху наполненная стерляжьей ушицей, а затем и грибочки солёные со сметанкой да капустка квашеная, подсолнечным маслицем пахучим заправленная. Все трое, включая Пафнутия Петровича, который вроде бы уж насытиться должен был, рты перекрестивши, за еду принялись.

Ивану, который особыми разносолами, даже живя в доме Тихона, под опекой Авдотьи, избалован не был, всё, что сейчас на столе стояло, казалось верхом кулинарного искусства. Он ел с такой скоростью, что, казалось, за ушами трещать должно. Тихон с Пафнутием Петровичем посматривали в его сторону с улыбкой, а он никак остановиться не мог.

Наконец Пафнутий легонько тронул Ивана за локоть:

– Ванюшка, да не части ты так. Никто у тебя из-под носа это не заберёт. А потом, оставь место в животе для порося молочного, в печке запечённого.

Иван чуть не поперхнулся, услышав про порося.

– А что, ещё одна перемена разве будет? – с набитым ртом не проговорил, а скорее пробормотал он.

– Даже две, – утвердительно кивнул головой Пафнутий Петрович. – Горячий поросёнок, пшённой кашей набитый, и пироги к чаю на любой вкус. Что сможешь в себя запихнуть, то перед тобой и поставят. Поросёнок уже готов, я его заказал, пока Тихона ждал. Знал, что он обязательно будет меня искать и, пока все кабаки с трактирами не обойдёт, нигде меня не обнаружив, ни в одном из них не остановится. Я его уже хорошо знаю, всё так и произошло.

– Пафнутий Петрович, а почему везде народа полно, а здесь мы одни сидим?

– А тут хитрость совсем небольшая. Я денег дал достаточно, чтобы нам с Тишей никто помешать не мог.

Вот тут Иван в первый раз по-настоящему осознал, что такое сила денег. Именно в том трактире он и решил, что из штанов своих вылезет, ночи спать не будет, но столько денег зарабатывать станет, чтобы вот так легко и без напряжения их тратить.

Долго они там втроём сидели. Тихон с Пафнутием какие-то разговоры, Ивану не вполне понятные, вели, а он о жизни своей, так счастливо продолжающейся, раздумывал да вехи на последующем её пути намечал. Когда сумерки наступили и на ярманке лавки одна за другой закрываться начали, Пафнутий, извинившись, спать отправился – он накануне почти не спал, всю ночь в карете провёл, – а Иван с Тихоном на улицу вышли прогуляться. Вот там Иван к Тихону с вопросом и пристал:

– Дядя Тихон, а откуда у этого Пафнутия Петровича денег столько, что он целый трактир может столько времени без работы держать?

– Милый мой, нам бы его заботы! Наследство небольшое ему досталось. Всего-то пара имений да холопов с полтыщи человек. Он же как-никак княжеских кровей. Он и не на такое способен, однако человек разумный, деньгами во все стороны, как некоторые, не швыряется. Наоборот, копит их и приумножает. А ещё он наукой своей разлюбезной занимается, куда часть денег и определяет.

На улице было совсем уже темно, но небо над ярманочным городком ярко подсвечивалось снизу. Видать, там горели фонари, да и звуки музыки, доносящиеся до трактира, свидетельствовали, что там кипит жизнь.

– Давай-ка, друже, – предложил Тихон Ивану, – пойдём прогуляемся туда, посмотришь, как народ веселится. А завалиться спать мы завсегда успеем. Ты как, возражать не будешь?

Иван лишь головой успел кивнуть, как Тихон уже на пяток саженей от крыльца отошёл и ходко направился туда, где развернулось гулянье. Ивану пришлось за ним почти вприпрыжку бежать.