Читать книгу Жилины. История семейства. Книга 1 - - Страница 9

Папа встал с лавочки и неспешно пошёл вдоль улицы. Наконец он остановился у небольшого домишки, ничем не отличавшегося от прочих деревенских домов.

– Вот именно на этом месте и стоял наш дом. Тот, который построили Феофан с Прохором, сгорел дотла. Это произошло ещё при жизни Ивана, о котором мы с тобой речь ведём. Уже тогда его Первым, или Старшим, считали, поскольку у него самого сын Иван жениться собрался, но себя он по-прежнему просил просто Иваном называть. Он с семьёй, да и все его братья уже давно во Владимире жили и в Жилицы только на лето переезжали. Происходило это обычно ближе к концу мая, а до тех пор в доме всегда кто-нибудь из прислуги находился, вдруг хозяевам в голову что взбредёт и они в Жилицы во внеурочное время заявятся. Сам понимаешь, телефонов и телеграфов в те времена ещё не было, предупредить было сложно, если только с оказией какой. Поэтому в доме постоянно и порядок поддерживался, и печи топились, да и еда какая-никакая готовилась. А тут так удачно сложилось, что дом пустым стоял, ни сторожа не было, ни кухарки с горничной, никого. Все они по своим семьям разбежались. Горячая пора настала, начало мая, лишних рук в эту пору у крестьян не бывает. Пословицу небось знаешь: весенний день год кормит? Они, пословицы эти, просто так, сами по себе не рождаются, они результат многовекового народного опыта.

Отец опять замолчал, продолжая всё так же рассматривать дом, около которого мы остановились. На одном из окон занавеска слегка сдвинулась и показалось чьё-то лицо.

– Пап, пойдём дальше, а то хозяева дома нервничают. – И я ему на окно кивнул.

Отец взгляд в ту сторону бросил, понял, о чём я говорю, развернулся и вновь к колодцу направился. Там на лавочку уселся поудобнее и продолжил:

– Так что никого в доме, когда пожар занялся, не было, вот и не пострадал никто.

– Пап, постой, – перебил я его, – ты что такое говоришь? Наверное, плохо это, а не хорошо. Если бы в доме был кто, пожар можно было бы потушить.

– Послушай, сын, – возмутился отец, – интересно даже, кто тебя научил старших перебивать да с комментариями своими неграмотными влезать? Вопросом не владеешь – помолчи лучше, говорят, за умного сойти можно.

И он сам замолчал. Я смотрю, тяжело дышит, решил, может, плохо ему стало, но нет, он быстренько в себя пришёл.

– Пожар случился то ли на Егория – 6 мая, значит, – то ли днём раньше или позже. Иван в одной из своих книжечек это хорошо описал, да вот меня память подводить стала; то, что он Егорьев день указал, помню, а подробности запамятовал – в тот день это произошло или чуть раньше, а может, позже. Хотя сейчас это вряд ли важно. Хорошо помню только, что это посредине дня случилось. Весь народ в поле трудился – и мужики, и старики, которые ещё хоть чем-то могли в работе помочь, да и детишки мужеского пола лет с десяти, а то и с восьми. А бабы с девками на огородах спины не разгибали. Пора настала садить свёклу с морковью да репу с брюквой, про лук с капустой тоже не надо забывать. Что-то прямо в землю сажали, а что-то по горшкам сеяли, чтобы позднее, когда рассада поднимется, на грядку пересадить. В общем, пустой деревня в тот день была. Одни немощные старики да детишки малые, несмышлёные. Да и те по большей части в избах находились.

Отец снова замолчал и всё свой взгляд с одного дома на другой переводил. И такая тоска в этом его взгляде промелькнула, что меня даже передёрнуло всего.

– Ну ладно, это всё лирика, – сказал отец непонятно к чему. Скорее всего, на свои мысли откликнулся. – Давай продолжать, а то солнце, смотри, с макушки сползло и уже в сторону горизонта покатилось. Домой в темноте возвращаться придётся.

Сказал и снова замолчал. Потом встрепенулся и заговорил:

– Погода в тот день приличная стояла, тёплые дни пришли. Небо, правда, пасмурилось, что в это время года обычное явление. Вдруг поднялся сильный ветер и вдалеке громыхать принялось. Вроде это Тютчев так любовно про грозу в начале мая писал? – обратился он ко мне, кивок отметил и дальше речь повёл: – На грозу посмотреть и даже под неё попасть – милое дело, особливо когда взмокнешь от тяжёлой работы, а тебя, как из лейки, ливень поливает. Я по молодости лет тоже любил под проливным дождём в жаркий день побегать.

И он снова умолк. Молчал и о чём-то сосредоточенно думал: то ли молодость вспоминал, когда попасть под ливень доставляло удовольствие, то ли обдумывал, о чём и в какой форме рассказывать дальше. Я его не торопил. Сам спиной к колодезному срубу привалился, ноги вперёд вытянул и постарался предельно расслабиться. Обычно в такие минуты, которые, к сожалению, нечасто случаются, толковые мысли в голову приходят. Вот и тут ко мне одна дельная идейка касательно моей работы вернулась. Первый раз она в мою голову забралась в тот день, когда мне повезло и я посерёдке окияна-моря ставридку на «самодур» ловил. Я катушку спиннинговую что есть мочи крутил, смотрел, как серебристая цепочка рыбёшек, сидящих на крючках, из глуби морской к борту катера поднимается. «Десять штук, полная загрузка», – подумал я и тут вижу – предпоследний крючок пустым болтается. «Ладно, – махнул я рукой, – девять – тоже хороший улов». Вот тут та мысль мне в голову и залетела. Наверное, она на том, казалось бы, свободном крючке сидела, но задерживаться там не стала, а сразу же ко мне в голову шмыгнула. Я её раз десять затвердить старался, думал, до конца жизни не забуду, так нет, вечером попытался вспомнить – без толку. А вот тут стоило мне расслабиться, она и всплыла. Только я решил над ней подумать хорошенько, как папа вновь заговорил, и я её в сторону отодвинул, а сам со всем присущим мне вниманием принялся слушать продолжение его рассказа.

– Агриппина единственной свидетельницей произошедшего была. Она из своей избы вышла посмотреть, что на улице деется: стоит на речку пойти бельё полоскать или погодить немного. Насчёт погодить ей не показалось, действительно громыхало где-то неподалёку. Она голову к небу задрала, и как раз в этот момент сухая гроза вплотную к деревне подошла… Ты когда-нибудь видел сухую грозу? – неожиданно обратился ко мне отец.

Я лишь головой мотнул:

– Слышать слышал, а вот так, чтобы воочию, над своей головой это чудо природы увидеть, не доводилось.

– Вот и мне тоже, – согласно кивнул отец. – Хотя я тебя значительно старше, ни разу не приходилось под сухую грозу попадать. Много раз видел, как вдалеке, чуть ли не над горизонтом, молнии сверкали, да отзвуки грома до меня доносились, хотя небо там вроде совершенно не грозовое было. Я всегда в такие моменты сухую грозу поминал, но вот так, пусть не надо мной она сверкает, пусть только поблизости, – не бывало этого на моей памяти. И молнию, которая во что-нибудь врезалась, я тоже не видел.

И он опять замолк. Я решил его слегка поторопить, действительно солнце скоро зайдёт, вот и задал ему вопрос:

– Пап, а кто такая Агриппина? Я что-то о такой ничего не слышал.

– А, – махнул он рукой, – это крестная Ивана, которую тот со своей матерью уговорили перебраться в Жилицы. Когда её муж Пётр, бывший их сосед по Лапино, помер, в Жилицы пацан прискакал, о произошедшем чтоб сообщить. Иван с матерью на похороны и поспешили, да вовремя успели.

И отец вновь погрузился в молчание. Видать, нелегко ему всё это вспоминать было, сильно он нервничал, ведь рассказывал так, будто сам там присутствовал, хоть это и незнамо за сколько десятков лет до его рождения произошло. Вон как на его виске венка пульсирует. Я уж решил ему посоветовать опустить эту главу рассказа, но не успел, он уже к повествованию вернулся:

– После смерти мужа Агриппине в деревне одной-одинёшенькой пришлось бы жить, ведь из близких родственников никого у неё там не осталось. Сынок у них с Петром был, Прокопий, в соседней избе с молодой женой проживал, и всё у него ладно получалось. Настоящим тружеником вырос. Да вот незадача: три года они с Марией, так жинку его звали, вместе прожили, а детей у них всё не было. Узнал он, что во Владимире знахарка живёт, которая заговорами да травяными настоями страждущих от этой напасти избавляет. Верным делом занималась, почти без промахов у неё всё получалось. Желающих её помощью воспользоваться целая очередь образовалась. Одна беда: на настои много денег требовалось. Вот и решили Прокопий с Марией, что он зимой во Владимире извозом займётся. Новые сани всю осень мастерил, ладными они получились, а по первому снегу подался в стольный град, как в те времена все окрестные крестьяне Владимир звали. Да и сгинул там. Что случилось, никто так и не узнал. Исчез добрый молодец, и всё тут. Жинка его в родительский дом в соседнюю деревню вернулась. Дочери Петра с Агриппиной все замуж повыходили и тоже в соседних деревнях оказались. В общем, осталась Агриппина Селивёрстовна на старости лет одна.

– На кого же ты меня оставил? – сетовала она на похоронах мужа. – На смертном одре некому воды подать будет.

Вот Мария, матушка Ивана, и предложила своей то ли подруге, то ли старшей наставнице – в общем, близкому по духу человеку – поехать с ними и в хоромах, которые Иван для матери соорудил, вместе с ней немного пожить. Иван эту затею поддержал, и они Агриппину в Жилицы вместе с её немудрёным скарбом перевезли.

Первоначально она с Марией и её детьми в новом доме жила. К ним повадилась в гости ходить Авдотья. Так и образовался у них тесный вдовий союз, который, однако, нежданно распался. Мать Ивана скоропостижно скончалась, а Авдотья замуж вышла. Агриппина вновь осталась одна. Жить в одиночестве в огромных хоромах ей было в тягость, она и попросила Ивана, чтобы тот переселил её в обычную деревенскую избу. Свободного дома в Жилицах не было, и Ивану пришлось на другой стороне улицы, наискосок от своего жилища, построить для неё небольшую избушку. Жила там Агриппина тихо, ни с кем особенно не сталкиваясь, хотя её никто и не чурался. Ни в чём она нужды не знала. Всё, что для жизни ей надобно было, община предоставляла. Вот так и получилось: жила совсем старая, одинокая бабка – ей в то время уже за восемьдесят было – и жила. Ну, и в те времена, и сейчас тоже такое нередко бывает, я бы даже сказал, часто, – добавил отец, головой при этом покачав, как бы сочувствие всем одиноким бабкам выказывая.

Затем, уже без паузы, к рассказу вернулся:

– Агриппина вначале голову за дверь высунула, а затем и сама вышла, уж больно интересно на улице было. Небо серое, облака плотные, но вовсе не дождевые, а молнии одна за другой где-то за рекой в землю бьют, и гром непрерывно грохочет, да всё громче и громче. «Сухая гроза, – ахнула про себя старушка. – Сколько на свете живу – никогда такого не видывала. Слышать слышала, как без этого, а вот видеть не довелось», – думала Агриппина, а сама глаз с неба не сводила. Ведь того и гляди до Жилиц это природное диво доберётся – как можно такое пропустить?

И гроза действительно добралась. Ветер, который и без того сильным был, в настоящий ураган превратился. Хорошо, что деревья, росшие вокруг, ещё полную листву не успели набрать – их бы все с корнем из земли повырывало, а так лишь в дугу согнуло, хотя, по правде говоря, на земле валялось множество сломанных веток. Последняя молния неподалёку, за самой речкой, в землю воткнулась, гром в ответ громыхнул, и какая-то тишина наступила. Лишь ветер свистел да деревья кряхтели от натуги, жаловались, наверное, Всевышнему.

Агриппина только тут спохватилась, что она простоволосой на улицу вышла. Бельё прокипятила да решила голову в порядок привести. Платок сняла, косу переплести надумала, но до конца даже не доплела – громыхнуло особенно сильно. Вот любопытство её за порог и выгнало. А тут в наступившей тишине поняла, что сплоховала, и испуг на неё напал. Увидит ведь кто – позора не оберёшься. Хуже, чем простоволосой на людях появиться, ничего срамнее не бывает. Она уж даже назад поворотилась, чтобы в избе скрыться, как яркая вспышка за плечом заставила её оглянуться.

– Представляешь, Ванюша, – рассказывала она позднее Ивану, – из облака медленно-медленно начала молния выползать. Там, на самом верху, она толстой, словно дубинка, была, а внизу в ветвистое дерево превратилась. Я даже перекрестилась при виде такого чуда. Ну, мне, конечно, так показалось, что это медленно было, а на деле – в мгновение ока произошло.

И она в возбуждении затараторила, подтверждая этим, что всё тогда быстро случилось:

– И вот это дерево всеми своими ветвями в твой терем вонзилось. Он сразу же со всех сторон вспыхнул, словно его какие супостаты соломой обложили. Так полыхнуло – пламя аж до облаков достало, а потом такой оглушительный, раскатистый гром грянул, что у меня уши до сих пор болят. Я долго стояла, крестилась, просила Господа нашего, чтобы он смилостивился, но где там. Ветер в настоящий ураган превратился. Он от пожара языки пламени отрывал и раскидывал в стороны, а там они за дело принимались. Вначале конюшни занялись, а затем и твой бывший дом загорелся вместе со всем двором. Тут ветер вроде поутих немного, я даже ещё раз перекрестилась, думала, что всё, успокоился Перун, принял огненную жертву и далее пойдёт, но нет. Погнался дальше Перун по непроходимым чащобам, зарослям и топким болотам, разыскивая коварного Велеса. Ясно мне стало: завтра же Ярилин день, вот он и разбушевался пуще обычного.

Заметив недоуменное лицо Ивана, она всплеснула руками и принялась сказки рассказывать:

– Так ты этой истории не знаешь? Послушай меня – и всё сам поймёшь. В стародавние времена было много богов, а главным среди всех был Перун-громовержец. И был у него друг Велес. Всё между ними хорошо было, пока не женился Перун на красавице Додоле. Тут Велеса как подменили. Охватила его страсть неистовая, и решил он своего добиться. Превратился в прекрасный цветок и попался Додоле на глаза. Лишилась она чувств, едва вдохнула его аромат. А Велесу только того и надо было. Принял он своё обличие и овладел Додолой. От этой связи родился у богини сын – Ярило. Узнал про всё это Перун, и завязалась у него с Велесом битва не на жизнь, а на смерть. Долго она длилась, в конце концов загнал Перун своего врага в чащи непролазные. Простил он Додолу, ведь она невиновной оказалась, и Ярилу простил – тот вообще ни при чём был. Но вот как Ярилин день приближается, Перун снова начинает своего давнего врага разыскивать, посылая молнии в разные стороны.

– Вот и тут, – продолжила Агриппина, – так произошло. Вновь ветер поднялся, и дальше заполыхало. Когда первые мужики с полей прибежали, пылало уже пять домов и занялся двор у шестого. Мужики к горящим избам даже подходить не стали, там уже крыши проваливались. Надо было остальные дома спасать, ведь ветер всё дальше и дальше раскалённые головешки раскидывал. Вся деревня сбежалась. Мужики баграми брёвна растаскивали, а бабы с детьми воду с реки таскали и эти догорающие брёвна из вёдер поливали. Господь, видя такое рвение, смилостивился. Ветер потихоньку стих. Гроза ушла так далеко, что её уже даже слышно не было.

…Папа помолчал немного, дал мне переварить всё услышанное и завершил эту часть своего рассказа:

– За Иваном сразу же конного послали. Но пока тот до Владимира добирался, пока Иван сюда лошадь гнал так, что та вся в мыле пришла, пожар совсем утих. Так, кое-где дымок поднимался, но это уже было не страшно, вот никто и не старался эти места водой заливать – умаялись все.

Иван по пепелищу побродил, видать, пытался что-то найти. Но где там что найдёшь, лишь сапоги все сажей угваздакал, и всё. Закончилось это тем, что он, обойдя чугунную громадину камина, который при падении со второго этажа треснул и пришёл в полную негодность, пнул с расстройства скрючившегося и оплавившегося Кота в сапогах, стоявшего ранее на крыше, ведь именно в него угодила молния, вылез на дорогу и произнёс слова, которые потом в свою книжицу записал:

– Это мне свыше знак дан. Закончился прежний этап нашей жизни. Начинается другой. Надеюсь, что дальше никакие невзгоды нам грозить не будут.

– Кто же тогда мог предположить, – задумчиво произнёс папа, – что через какие-то шесть десятков лет в Жилицы привезут шестилетнего мальчика, Ваню Жилина, Ивана Седьмого, который единственный из всей семьи каким-то чудом уцелел во время моровой язвы – эпидемии холеры, обрушившейся на Россию в 1849 году, и всё начнётся снова.

Мы ещё какое-то время молча посидели у колодца, затем папа сказал:

– Ну что, сын, понял, зачем я тебя сюда привёз? – и, не дожидаясь моего ответа, встал и направился в сторону машины, приговаривая при этом: – Пошли, пошли. Нечего здесь штаны просиживать. Остальное я тебе потом доскажу.

Мы уже у самой машины были, когда папа неожиданно прошёл мимо неё и зашагал в сторону шоссе. Я следовал за ним, не вполне понимая, что он надумал. Но когда позади ещё сотня метров осталась, я сообразил, что мы к колокольне идём.

– Как и любой человек, я не безгрешен и совершил в жизни множество ошибок, – начал отец, – большинство по недоразумению, где-то когда-то что-то не так понял. Ну, они, как правило, и забываются достаточно быстро. А некоторые, как занозы в памяти, время от времени беспокоят и беспокоят. Вот и за ту ошибку, о которой хочу тебе сейчас рассказать, я себя корю уже давно. Хотя, честно говоря, корить надо не меня, опутанного лозунгами и призывами того времени, а тех, кто это всё устроил; но их что укорять, большинство из них друг друга перестреляли в те страшные предвоенные годы, а меня вот горечь от содеянного мучает до сих пор.

Мы прошли ещё немного, и над нами в буквальном смысле навис кусок ржавой цепи, свисающий с макушки колокольни. Я принялся её рассматривать, слушая одновременно речь отца:

– Представь себе картину. С кавказской войны, пусть тяжело раненный, без ноги, на всё же живой, вернулся герой, боевой офицер – поручик, кавалер ордена Анны IV степени. Позднее-то ему ещё целую кучу медалей вручили, но тогда, когда он воротился, их ещё придумать не успели. Медали были такие: «За покорение Чечни и Дагестана», «За покорение Западного Кавказа» и крест «За службу на Кавказе». Я их хорошо помню. В детстве часто рассматривал, потом, это уже после революции случилось, они сгинули куда-то.

Папа было вновь замолк, но быстро спохватился и продолжил:

– Так вот, его отец, а мой прапрапрадед, Иван Четвёртый значит, или, как его в семье звали, Иван Меньшой, в благодарность Господу за спасение сына построил в Жилицах вторую церковь, которую освятили в честь Грузинской иконы Божией Матери. Жилицы немаленьким селом к середине девятнадцатого столетия стали, почти сотня дворов в них была. При въезде со стороны Камешкова в селе стояла тёплая деревянная церковь во имя Пресвятой Троицы. Очень древняя – больше ста лет ей было. Прапрапрадед хотел её снести ввиду ветхости, а на том месте каменную поставить. Прошение в Святейший Синод написал, но там не позволили, сказали, старая церковь вполне ещё пригодна. Правда, разрешили вторую поставить и место указали – на погосте, но она, хоть и большой была, и даже колокольня при ней имелась, скорее роль часовни исполняла, а службу в ней служить было нельзя. Я в этом мало что понимаю, только это и знаю. Буквально через год у старой церкви кровля провалилась. Хорошо, это не во время службы случилось. Осталось село без храма, пришлось верующим в соседнее село, в Кторово, ходить. В то самое село, откуда моя матушка родом была.

Солнце жарило совсем по-летнему, отец отошёл в сторону и встал в тени от колокольни, рассматривая её долгим взглядом. Некоторое время мы с ним простояли молча. Я понимал, что он в своей памяти прокручивает все те годы, в которые вынужденно вернулся. Наконец вновь послышался его голос:

– Ведь что самое поганое – вот хочу сказать, а язык во рту ворочаться отказывается.

Я на него посмотрел, а он сидит бледный и головой из стороны в сторону крутит.

Он заметил, что я волнуюсь, и рукой махнул:

– Да стой ты спокойно, ничего со мной не случится. Сейчас с духом соберусь и признание сделаю.

Он глубоко вдохнул и прямо на выдохе заговорил:

– Представляешь, я, – и он себя в грудь постучал, – принял самое деятельное участие в разрушении церкви, которую мой предок построил. Я в то время учился на рабфаке имени Артёма, в комсомол там вступил, вот, поддавшись пропаганде, и надурил. Молодые умы, перемен жаждущие, легче лёгкого с пути праведного сбиваются.

Он задумался, но буквально на минуту.

– Теперь не знаю, как и искупить свою вину перед памятью моих предков.

Вновь недолгое молчание, и снова до меня донёсся его негромкий голос:

– Представляешь, – повторил он, – жаркое лето. Я, студент рабфака, приехал в деревню на каникулы. Там мама с Матрёной жили. Мы, остальные дети, Фимка с Марфой и я, все в Москве на одном рабфаке учились, пусть и на раз-ных курсах, но как занятия окончились, всей гурьбой матушку навестить поехали. От учёбы передохнуть да помочь там, где мужские руки требуются. Прошло буквально несколько дней, и из Владимира прибыла целая команда взрывников, специалистов по подрыву зданий и сооружений. Принцип, по которому составлялся список церквей, подлежащих уничтожению, никто не знает. Но вот в него попала эта церквушка, не древняя, находящаяся на погосте. Кому она могла помешать? Ведь службы в ней не проводились, туда лишь перед похоронами приходил батюшка из соседней церкви, чтобы совершить обряд отпевания усопшего, и всё. До сих пор я продолжаю задаваться одним и тем же вопросом: кому она могла помешать? – Он недоумённо покачал головой. – Хотя в то время сомневаться в правильности решений, принятых на самом верху, было нельзя.

Тут отец голову даже как-то вверх вздёрнул, а затем заговорил уже без запинки:

– Прибывшие подрывники привычно заложили фугасы и отошли в сторонку. Их командир крутанул ручку динамо-машины. Толпа народа, собравшегося со всей деревни, привычно безмолвствовала, как это завсегда бывает, и не только у нас, а и по всему миру. Везде всё одинаково происходит. Сказать, что был мощный взрыв, нельзя. Хлопнуло достаточно громко, но больший шум издали кирпичи, падающие друг на друга, – церковь рассыпалась, как будто её там никогда и не было. Народ ахнул. Никто не ожидал, что это вот так легко, как бы играючи может произойти. Крутанул человек, одетый в военную форму, ручку, приделанную к какому-то ящику, и внешне очень прочная церковь, которую, казалось, на века ставили, рассыпалась, а вместо неё лишь груда кирпичей на земле осталась.

Народ решил, что всё, дело сделано. Но, оказалось, разрушителям этого было мало. Едва осела пыль, они за колокольню принялись. Процедура была ровно такой же. Четыре заряда под углы, взрыв – и толпа вновь ахнула, на этот раз значительно громче. Но причина была совсем другой. Колокольня стоять осталась. После взрыва она на глазах всех собравшихся подпрыгнула и встала на своё место. Взрывчатка закончилась, подрывники уехали, а колокольня стоит. Народ шуметь начал, послышались выкрики вроде «Слава тебе, Господи!», ситуация начала выходить из-под контроля. Всё районное партийное начальство в кружок собралось – вопрос решать, быть им ещё начальством или сегодня последний день, а завтра, может, кое для кого из них навсегда тишина наступит.

Потом вроде выход нашли. Колокольня-то от фундамента оторвалась и теперь просто под собственным весом стояла. Вот кто-то и предложил её набок повалить. Пригнали два единственных колхозных трактора, притащили мотки металлических тросов – и началось. Все комсомольцы, и твой отец в первых рядах, начали обматывать колокольню тросами, которые крепко-накрепко прикрепили к тракторам и дёрнули. Результат был налицо. Оба трактора заглохли – двигатели не выдержали перегрузки, а колокольня – вот она, до сих пор стоит. Тогда же оперативникам из НКВД оставалось одно. Они принялись палить по кресту из всех видов оружия, которое у них имелось. Одна шальная пуля в цепь попала и порвала её. И это всё, чего они добились. С тем пришлось и уехать, а колокольня, которую наш предок построил, стоит.

И на глазах моего боевого отца появились слёзы покаяния.

– А дядя Фима с сёстрами где были в это время? – не выдержал я и встрял со своим, возможно, не совсем уместным вопросом.

– Они все в общей толпе находились вместе с нашей матушкой, – ответил отец и после небольшого молчания добавил, на меня посмотрев: – Наверное, представляешь, каких я пенделей от них наполучал, когда мы вечером ужинать уселись?

– Это-то я себе хорошо представляю, – ответил я.

– Я после того случая тоже, – задумчиво, как бы врастяжку произнёс он и замолчал.

Я решил, что пора поезд на другой путь направить, и к отцу обратился:

– Пап, а можно я один маленький вопросик на засыпку задам?

– Конечно, конечно, – оживился тот.

– Ты рассказывал, что Ивану надо было пять с лишним вёрст от деревни до тракта идти, а тут до шоссе всего с полкилометра.

– Ответ самый что ни на есть простой. Раньше тракт шёл немного в стороне. Ведь мы, как из Владимира выехали, оказались на дороге, которая левее пошла, а двести с лишним лет тому назад она прямо на Нижний была нацелена. Вот чтобы отсюда до той, старой, добраться, надо было очень постараться.

– Я смотрю, пап, ты хорошо подготовился к нашей встрече.

– Естественно. Я к ней готовился почти год. Даже в Ленинскую библиотеку записался. Так что всё, о чём рассказывал, абсолютно достоверно. Понял? Тогда ладно, давай дальше слушай.

Он присел на сложенную кем-то стопку кирпичей. Вероятно, нашёлся какой-то умелец, который начал колокольню, простоявшую в одиночестве полвека, потихоньку разбирать. Мне рукой отец показал на соседнюю такую же кучку и начал рассказывать. Сидеть было не очень удобно, но стоило мне вслушаться в папин рассказ, как я обо всём забыл и вновь оказался в этом же краю, только двести с лишним лет назад.

– Первым делом Иван за строительство дома принялся. Вот-вот лето начаться должно, а им некуда малых детей на природу вывезти. Строительством, как всегда, компания Кроковых занималась. Феофан Селиванович, седовласый господин, на вид ещё крепкий, но в связи с почтенным возрастом – ему к тому времени уже за семьдесят перевалило – практически отошедший от всех дел и доверивший их своему любимому чаду, на этот раз решил сам тряхнуть стариной. Собрал лучшую бригаду, которая буквально за пару недель возвела большой дом с мезонином, с остеклённой отапливаемой террасой и с пристроем, у которого был отдельный вход, чтобы в нём могла жить прислуга. Тот дом дошёл до нашего века, я в нём тоже прожил много лет, практически до 1930 года, пусть не постоянно, только летом, но, поверь, это были лучшие годы моей жизни.

Неожиданно он встал, отряхнул рукой брюки, огляделся, но, не найдя ничего лучше той кучи, с которой только что поднялся, вздохнул и вновь на неё уселся.

– Дом, – продолжил он, устроившись поудобней, – разумеется, неоднократно перестраивался и достраивался, а окончательный свой вид обрёл к середине прошлого века. Но постоянно семья жила в губернском центре, во Владимире, а в деревню перебиралась лишь на лето, когда дети заканчивали учиться. В семье этот дом назывался усадьбой. Топили там круглый год, поэтому, как выдавалось свободное время, запрягали лошадей, и все, кто мог и хотел, отправлялись в Жилицы. Бывало, что каждые выходные большая часть семьи, кроме тех, кто был занят в лавках, проводила в усадьбе. Семья всегда была большой. Потери, которые пережил Тихон, наперсник основателя нашего рода, Ивана Первого, были учтены, и поэтому меры пожарной безопасности применялись самые современные.

Снова наступило молчание, на этот раз долгое. Я уж решил, что всё, экскурс в историю закончился, но тут отец снова заговорил, уже с какой-то явственно слышимой печалью:

– Представляешь, через что надо было переступить твоей бабушке, когда она собственной рукой подносила факел к нашему семейному гнезду?

– Пап, о чём это ты, а?

– Я о той трагедии, которая произошла здесь в 1930 году, но подробней об этом я расскажу тебе позднее, когда дойду до нынешнего века, а пока мы с тобой ещё в середине восемнадцатого. Вот и давай придерживаться хронологии.

И он опять продолжил свой долгий рассказ:

– Ночевать Тихон с Иваном отправились в тот же трактир, где ужинали. Там наверху комнаты для отдыха имелись. Оказывается, Пафнутий Петрович их тоже загодя оплатил, и они терпеливо ожидали своих постояльцев. Спал Иван, как говорится, без задних ног. Не столько физически устал накануне, сколько впечатлениями новыми переполнен был. И все их надо в голове уложить, обдумать да понять, что в глубины памяти отправить, поскольку в ближайшее время вряд ли понадобится, а что на поверхности держать, время от времени в уме перебирая, чтобы не забылось.

Проснулся моментально, как толкнул кто. За окном темно ещё было. Вроде не зима, день пока длинный, а на улице темно. Удивился даже, но спать больше не хотелось, решил вниз спуститься. Глядь, а там свеча на столе горит, за столом сидит Тихон и в своей книжице что-то быстро пишет. При звуке шагов голову поднял, Ивана увидел, улыбнулся.

– И тебе, друг мой, не спится? Хорошо мы с тобой вчера время провели. Ни минутки зря не потратили. Сегодня ещё в несколько мест заглянем, и всё. По этой ярманке можно долго гулять, когда дел других нет, а ты развлечься желаешь. У нас же с тобой пожар может вот-вот начаться. Нам спешить надобно, другие-то офени времени терять не будут. Видел, сколько их здесь шатается из лавки в лавку? И ведь не просто так шатаются, они товар закупают. А товар этот почти такой же, как и наш с тобой. Ткани разные, на любой вкус. Ну, эта тема вечной будет. Их купят, сошьют что надо, а вещи – они ведь непрочные, они рвутся, пачкаются – другим словом, изнашиваются. Значит, на следующий год в этой избе снова отрез купят. Это точно. Браслеты, зеркальца, иголки швейные, заколки да гребешки различных фасонов, платки расписные тоже всегда востребованы будут. Тут спора быть не может, этот товар у любого уважающего себя и своих покупателей торговца должен быть всегда и в большом количестве. Тут и мы уж постарались да назаказывали вчера таких вещиц множество великое. А вот та тема, которую я недавно для себя открыл – ножички складные, которые купец один из Павлова-на-Оке привозит, – она далеко не вечная. Сам он их производит или у кого другого закупает, это и неважно. Главное, что сюда, в Холуй, их доставляет. Пока они у меня долго не задерживаются, кто из мужиков ни увидит, тут же за кошель хватается. Но ведь ножик такой почти вечно служить может. Если не потеряется где, то много лет как новенький будет. Один купили – и всё, можешь даже не доставать. Сразу же своим хвалиться примутся.

Тихон умолк и начал в своей книжонке странички перелистывать. Иван даже решил, что всё, разговор окончен, но нет.

– Я давно уже понял, – продолжил Тихон, – что нужен новый товар, особенный, которого сколько ни купи – всё равно к нему рука тянуться будет. Вчера, кажется, повезло. Пока мы из одной лавки в другую переходили – ты тогда как раз в отхожее место убежал, – я кусок одного разговора интересного услышал. Задержался даже, нагнулся, якобы с сапог пыль решил стряхнуть. И вот каков тот разговор был. Один весьма недурно одетый господин, видно хозяин какой-то, своему помощнику нравоучение читал и упомянул, что тот у купца Гладышева книжек мало купил. Ты же знаешь, как я к книжкам трепетно отношусь. Я с ними готов сколько надо нянчиться, потому что книга не только для обучения наукам всяческим нужна, она и для развлечений пригодна. Читаешь иную, и как будто в другой мир и другое время переселяешься. Но это только человек обученный грамоте да соответствующего воспитания понять может. Сам знаешь, что крестьяне у нас почти все поголовно букв не различают, значит, и искусству чтения не обучены. Обучить их грамоте, а того более, приучить к чтению – задача такого масштаба, что мы с тобой и подобные нам решить её не сможем. Это забота государственная. Но вот свой вклад в это дело, пусть и небольшой, да притом с неплохой выгодой для себя, мы внести обязаны.

Он рукой к своей шевелюре потянулся и, пятерню в неё запустив, на некоторое время задумался, но потом, как бы спохватившись, продолжил почти скороговоркой, навёрстывая упущенное время:

– Из того разговора я понял, что этот неизвестный мне Гладышев сюда, на ярманку, книжки для простых людейпривёз. Я с самого утра хочу найти, где его лавка, да в книжках тех покопаться. Если это то, о чём я давно мечтаю, то мы с тобой на этот товар сядем и им заниматься с особым усердием будем. Понял мою мысль? Ну а теперь, если всё равно не спится и тебе заняться нечем, выйди на улицу да по ярманке прогуляйся. Походи там, куда мы ещё дойти не успели. Вдруг этот Гладышев вывеску над входом повесил. У нас ведь половина купцов малограмотные, они и вывески рисованные вешают, а этот, если я правильно понял, книгоиздателем является, значит, и вывеска у него должна быть со словами. Ну, может, и рисунок какой там окажется, но это скорее чтоб внимание привлечь тех, кто азбуке не обучен. Иди, Ваня, погуляй. Погода славная, смотри, заря занимается, значит, всё уже рассмотреть можно.

Иван к двери было направился, но сверху шаги донеслись. Он как за ручку дверную рукой взялся, так и застыл. Любопытно стало, кто там ещё спуститься решил. А может, просто по коридору пройтись да назад в свою комнату вернуться? Нет, шаги приближались. Вон и ноги появились на лестнице, а за ногами и сам человек в полный рост возник.

– Здравствуйте, господа хорошие! Я вчера как заснул, так и очнуться никак не мог, – проговорил, неспешно спускаясь, Пафнутий Петрович. – Вы куда-то ушли и, по-видимому, долгонько не возвращались. Гуляли, должно быть, да развлекались. А сегодня я проснулся с чувством, что прямо подо мной кто-то шебуршится, и голоса как будто послышались. Ну, я и решил пойти проверить, а это, оказывается, вы, полуночники, тут разговариваете. Ранёхонько вы встаёте, ранёхонько. Ну, да это и кстати. Вот что, Ваня, – посмотрел он в сторону парня, который продолжал стоять у двери, – иди-ка ты туда, куда Тихон попросил тебя сходить, а мы с ним немного посекретничаем.

Иван вышел из трактира и пошёл по ярманке. Погода действительно славная стояла. Тепло, сухо, солнце с минуты на минуту на небе появится. А на ярманке тишина, лишь птички пытаются своими трелями её прогнать. Иван и по сторонам смотреть не забывал, и вчерашний вечер, особенно его окончание, вспоминал.

Вчера они с Тихоном долго по ярманке гуляли, представления всякие смотрели, которые в потешном ряду заезжие комедианты да паяцы разные показывали. Вместе со всем народом хохотали до изнеможения, за бока держась. Так всё интересно было, такая умора, что от смеха даже животы разболелись. Иван впервые такое лицедейство видел, да что там, он и слыхом-то о нём прежде не слыхивал, а что такое возможно, и представить себе не мог. Вот поэтому он и не унимался долго. Уж на что Тихон всё повидал, так и тот, на комедиантов глядючи, веселился изо всей мочи.

Они от одного балагана в том потешном ряду к другому переходили, и везде народа полным-полно толпилось. Тихон с большой опаской в толпу лез, опасаясь воришек, коих среди народа немало толкалось. Ухо востро надо было держать – стоит только зевнуть, как без капитала останешься. Поэтому он кошель, который во внутреннем кармане своей жилетки булавкой пристегнул, рукой на всякий случай придерживал, а в самой толчее пытался к Ивану поплотнее тем боком, где деньги хранились, прижаться. Да и Иван старался не зевать, а по сторонам посматривать, но как тут усмотришь, когда там, на подмостках, такое творится.

Вот у одного балагана только случайность их, наверное, от беды и уберегла. Тихон на секунду всего расслабился да рукой к глазам потянулся – смахнуть слезу, от смеха покатившуюся, как рука воришки-мошенника, долго этого момента выжидавшего, в тот самый заветный карман и проникла. Да так ловко, что хозяин и не заметил. Но тут, к счастью, впереди стоявший человек с толстенным пузом, задыхаясь от хохота, на Тихона навалился. Не нарочно, конечно, но Тихон следом за ним сам падать начал. Да так удачно это получилось, что он подмял под себя воришку. Тот руку из кармана с кошелём, в ней зажатым, выдернуть не успел, вот кость и хрустнула. Вор завопил как резаный, народ расступился сразу, а когда понял, что произошло, всерьёз за мошенника принялся. Били его молча и основательно, никто не жалел. Тот на небольшом пятачке, окружённый со всех сторон, весь в крови, ужом крутился, а его сапогами, кто куда попасть успел, угощали и угощали. Жизнь воришке спасли полицейские, прибежавшие на шум. По закону после появления полиции избиение виновного могли приравнять к попытке предумышленного убийства, поэтому раздосадованный народ, ворча, разошёлся, а прерванное представление продолжилось.

Послушали Тихон с Иваном и певчих с гуслярами. Те так душевно песни пели. Слушать и слушать их хотелось бесконечно. В общем, развлеклись по полной. На постоялый двор вернулись глубокой ночью, когда гулянье потихоньку затихало, да и спать уже хотелось.

«Как же мне повезло, что к нам в избу тогда Тихон Петрович заглянул, – думал, широко шагая, Иван. – Каким же я счастливым человеком уродился, что с ним встретиться довелось. Он такой умный, столько всего знает, с ним всегда так интересно. Чего только не придумывает, и, что самое главное, всё у него получается».

Он как раз успел дойти до той лавки, где вчера Тихон заказал много всяческой мелочёвки для рукоделия. Именно после её посещения они пошли обедать и встретили Пафнутия Петровича. Иван сделал ещё буквально несколько шагов и почти носом упёрся в небольшой закуток, над которым виднелась вывеска: «Книжная торговля Гладышева».

«Нашёл!» – хотелось во весь голос закричать Ивану, но он сдержался – не маленький, чтобы так себя вести. А потом так можно всех торговцев перебудить. Они ведь всю ярманку в этих лавках живут. Он дошёл до конца ярманочного городка, но больше ничего интересного не обнаружил и уже никуда не спеша, с чувством выполненного долга отправился назад. Когда подошёл к трактиру, солнце поднялось над деревьями, окружающими ярманку, и Иван ещё немного постоял, подставив лицо под его ласковые лучи, затем повернулся и решительно потянул дверь на себя.

В трактире было тихо. Тихон продолжал что-то писать в своей книжице. Пафнутия Петровича не было видно. «Наверное, он в комнату наверх поднялся», – решил Иван. Чтобы не мешать, он осторожно присел на краешек стула и застыл. Тихон поднял вверх палец, что означало: вижу, мол, но подожди чуток, пока точку не поставлю. Но вот в чернильнице щёлкнул замок. Песок, которым пишущий промокнул последние слова, был ссыпан назад в мешочек, и Тихон кивнул головой:

– Давай рассказывай.

– Есть такая лавка, дядя Тихон, есть. Так и называется: «Книжная торговля Гладышева». Самое интересное, что она почти соседствует с той лавкой, где мы бусы с лентами, помаду, духи да иглы с нитками шёлковыми покупали.

– Ты хоть в окошко заглянул?

– А там окошка нет. Лавка совсем маленькая. Одна только дверь и имеется.

– Ладно, поедим – сходим, вместе посмотрим, что там да как. Теперь что дальше. Я думаю, ждать ещё два дня, пока ярманка закончится, смысла нет. Сегодня всех обойдём, товар заказанный соберём. Возьмём телегу, твоими друзьями обещанную, и завтра с утреца в путь отправимся. Вначале в Жилицы заедем, это же почти по дороге, совсем небольшой крюк сделать придётся, но он нам много времени сэкономит. Всё лучше будет, чем сюда возвращаться, а уж потом с товаром домой ехать.

– Мудрый ты человек, Тихон, – послышался голос Пафнутия Петровича, – так всё грамотно по полочкам разложил.

– Как ты тихо подкрался, Пафнутя. Я даже не услышал, что ты вниз спускаешься.

– Я вовсе не крался. Шёл и шёл. Просто вы так громко говорили, что ничего не слышали.

В этот момент вчерашний половой начал из кухни на стол еду носить, так что разговор сам собой и закончился.