Читать книгу Кириньяга. Килиманджаро - - Страница 3

19 апреля 2123 года

Нгаи – творец всех вещей. Он создал льва и слона, просторные саванны и горы, подобные башням, сотворил кикуйю, масаи и вакамба.

Таким образом, вполне естественно, что отец моего отца и отец отца моего отца верили во всемогущество Нгаи. Затем явились европейцы, перебили всех животных, застроили саванны фабриками, а горы – городами, ассимилировали масаи и вакамба, и настал день, когда от всех созданий Нгаи остались одни кикуйю[1].

Именно среди кикуйю вышел Нгаи на последнюю Свою битву с богом европейцев.

* * *

Мой бывший сын склонил голову, вступая в мою хижину.

– Джамбо, отец мой, – сказал он. По всему было видно, что он, как обычно, чувствует себя неуютно в тесных стенах круглой постройки.

– Джамбо, Эдвард, – ответил я.

Он остановился передо мной, не зная, куда деть руки. Наконец сунул в карманы элегантного шелкового костюма.

– Я пришел проводить тебя в космопорт, – наконец сказал он.

Я кивнул и медленно поднялся.

– Пора.

– А где твой багаж? – спросил он.

– На мне, – сказал я и обвел жестом свое тускло-красное кикои.

– Ты больше ничего с собой не берешь? – удивился он.

– Больше ничего не понадобится, – сказал я.

Он помолчал, неловко переминаясь с ноги на ногу, как всегда, в моем присутствии.

– Выйдем наружу? – предложил он наконец, подходя к двери хижины. – Тут очень жарко, а мошкара просто донимает.

– Тебе следует научиться игнорировать ее.

– Мне нет необходимости ее игнорировать, – сказал он, словно защищаясь. – Там, где живу я, мошкары нет.

– Знаю. Там ее уничтожили.

– Ты так говоришь, словно мошкара была благословением, а не проклятием.

Я пожал плечами и вышел наружу, где пара моих кур старательно ковырялась в сухой красной земле.

– Превосходное утро, не так ли? – сказал он. – Я опасался, что сегодня будет так же жарко, как и вчера.

Я оглядел просторы саванны, преображенные в пахотные земли. На утреннем солнце поблескивали кукуруза и пшеница.

– Отличное утро, – согласился я. Потом развернулся и увидел величественную машину, припаркованную ярдах в тридцати: белую, изящную, хромированную.

– Это новая? – указал я на машину.

Он гордо кивнул.

– Я ее купил на прошлой неделе.

– Немецкая?

– Британская.

– А, ну да, – сказал я.

Самодовольство слетело с него, он снова стал неловко переминаться.

– Ты готов?

– Я давно уже был готов, – ответил я, открыл дверь и взобрался на пассажирское сиденье.

– Никогда еще не видел, чтобы ты так поступал, – заметил он, садясь в машину и включая зажигание.

– Как?

– Пристегивался.

– У меня еще не было настолько много причин избегать гибели в автокатастрофе, – ответил я.

Он принужденно улыбнулся и снова заговорил:

– У меня для тебя сюрприз.

Машина двинулась с места, и я в последний раз оглянулся на свое бома[2].

– Правда?

Он кивнул.

– Мы его по дороге в космопорт увидим.

– А что это за сюрприз? – спросил я.

– Если рассказать, то сюрприза уже не получится.

Я пожал плечами и не ответил.

– Мы поедем окольными дорогами, чтобы я мог показать тебе то, что хочу, – добавил он. – Кстати, ты в последний раз сможешь посмотреть на свою страну.

– Это не моя страна.

– Вот только не начинай снова…

– Моя страна полнится жизнью, – сказал я твердо. – Эта же страна закована в сталь и бетон или покрыта рядами европейских растений.

– Отец мой, – устало проговорил он, пока мы проезжали обширное поле пшеницы, – последние слон и лев убиты еще до твоего рождения. Ты никогда не мог видеть Кению полной диких зверей.

– Мог, – заверил я его.

– Как же?

Я постучал себя по голове.

– Вот тут.

– Это бессмысленно, – сказал он, и я почувствовал, как ему трудно сдерживаться.

– Что именно?

– То, как ты прощаешься с Кенией и летишь на какой-то терраформированный планетоид только потому, что хочешь воссоздать образ пасущихся животных.

– Я не прощался с Кенией, Эдвард, – терпеливо пояснил я. – Это Кения отвернулась от нас.

– Но это же неправда, – сказал он. – Президент и большинство министров из кикуйю. И ты это знаешь.

– Они называют себя кикуйю, – ответил я. – Это не делает их кикуйю.

– Они кикуйю! – заорал он.

– Кикуйю не живут в городах, построенных европейцами, – ответил я. – Они не одеваются в европейскую одежду. Они не почитают бога европейцев. И не ездят на европейских машинах, – добавил я целеустремленно. – Твой драгоценный президент всего лишь кехи – мальчишка, не прошедший ритуал обрезания.

– Если даже он и мальчишка, то ему пятьдесят семь.

– Его возраст не имеет значения.

– Но его достижения имеют. Он вдохновитель проекта Турканского акведука, обеспечившего влагой весь Северный Приграничный округ.

– Он кехи, который отдает воду туркана, рендилле и самбуру[3], – согласился я. – И что из этого приличествует кикуйю?

– Почему ты корчишь из себя упрямого старого дикаря? – раздраженно спросил он. – Ты учился в Европе и Америке. Ты знаешь, чего добился наш президент.

– Я так говорю именно потому, что обучался в Европе и Америке. Я видел, как Найроби превратился во второй Лондон, с пробками и грязью, а Момбаса стала подобием Майами со всеми опасностями и болезнями этого города. Я видел, как наши люди забывают о том, что значит быть кикуйю, и гордо величают себя кенийцами, словно Кения представляет собой нечто большее, нежели произвольные линии на европейской карте.

– Линии эти нанесены уже почти триста лет назад, – заметил он.

Я вздохнул.

– Сколько ты меня знаешь, Эдвард, а так и не научился меня понимать.

– Понимание – улица с двусторонним движением, – сказал он с неожиданно прорвавшейся горечью. – Когда же ты наконец попробуешь меня понять?

– Я вырастил тебя.

– Но ты и по сей день меня не знаешь, – сказал он, продолжая нестись на опасной скорости по ухабистой дороге. – Мы вообще хоть раз говорили как отец с сыном? Ты вообще со мной обсуждал хоть что-нибудь, кроме темы кикуйю? – Он помолчал. – Я единственный кикуйю, игравший в сборной страны по баскетболу, но ты ни разу не пришел на мой матч.

– Это европейская игра.

– Справедливости ради, американская.

Я пожал плечами.

– Это не имеет значения.

– А теперь это и африканская игра тоже. Я играл в единственной команде в истории Кении, обыгравшей американцев. Я надеялся, что ты будешь мной гордиться, а ты никогда не вспоминал об этом.

– Я слышал много историй про Эдварда Киманте, который играл в баскетбол против европейцев и американцев, – произнес я. – Но я знал, что это не может быть мой сын, поскольку я нарек своего сына именем Кориба.

– А моя мать дала мне второе имя Эдвард, – сказал он. – И поскольку она со мной разговаривала, поскольку с ней я мог поделиться своими тяготами, а с тобой – нет, я и выбрал имя, данное ею.

– Твое право.

– Мне начхать на свои права! – Он осекся. – Так не должно быть!

– Я остаюсь верен своим убеждениям, – сказал я. – Это ты пытался стать кенийцем вместо кикуйю.

– Я кениец, – сказал он. – Я здесь живу и работаю, я люблю свою страну. Всю страну, а не только маленький участок.

Я тяжело вздохнул.

– Ты настоящий сын своей матери.

– Ты про нее не спрашиваешь, – заметил он.

– Если бы с ней было что-то не в порядке, вы бы мне сообщили.

– Это все, что ты можешь сказать о женщине, с которой прожил семнадцать лет? – возмутился он.

– Это она отправилась жить в город европейцев, а не наоборот, – сказал я.

Он рассмеялся без тени радости.

– Накуру – не город европейцев. Там живут два миллиона кенийцев и менее двадцати тысяч белых.

– Любой город по определению принадлежит европейцам. Кикуйю не живут в городах.

– Ты вокруг посмотри, – раздраженно сказал он. – Больше девяноста пяти процентов кикуйю сейчас живут в городах.

– Значит, они больше не кикуйю, – ответил я невозмутимо.

Он так крепко стиснул руль, что у него посерели костяшки пальцев.

– Я не хочу с тобой ссориться, – произнес он, пытаясь сдерживать эмоции. – Мне кажется, что мы только этим всю жизнь и занимаемся. Ты мой отец, и вопреки всему, что было между нами, я тебя люблю; я надеялся, что хотя бы сегодня мы сможем помириться, поскольку больше не увидим друг друга.

– Я не возражал бы против этого, – сказал я. – Я не люблю споров.

– Для человека, который не любит споров, ты двенадцать лет осаждал правительство требованиями спонсировать твой новый мир.

– Я не люблю споры, – повторил я, – а вот их результаты – люблю.

– Они уже решили, как его назвать?

– Кириньяга.

– Кириньяга? – удивленно переспросил он.

Я кивнул.

– Разве не восседает Нгаи на Своем золотом троне на вершине Кириньяги?

– На горе Кения нет ничего, кроме города.

– Вот видишь? – усмехнулся я. – Европейцы исказили даже имя священной горы. Пора нам даровать Нгаи новую Кириньягу, с которой будет Он править Вселенной.

– Наверное, это правильно, – сказал он. – В современной Кении для Нгаи осталось слишком мало места.

Неожиданно он начал сбрасывать скорость, а потом мы свернули с дороги и поехали через поле, на котором недавно собрали урожай. Мы двигались очень осторожно, чтобы не повредить его новой машине.

– Куда мы едем? – спросил я.

– Я же тебе сказал: у меня для тебя сюрприз.

– Какой может быть сюрприз в чистом поле? – спросил я.

– Увидишь.

Внезапно он остановился в двадцати ярдах от колючих кустарников и выключил двигатель.

– Смотри внимательно, – прошептал он.

Я мгновение глядел на кусты, не различая ничего. Потом что-то быстро шевельнулось, и картинка в моей голове внезапно прояснилась: я увидел настороженно глядящую на нас сквозь листву пару шакалов.

– Тут не было никаких животных уже больше двадцати лет, – прошептал я.

– Кажется, они сюда после последних дождей забрели, – тихо ответил он. – Думаю, питаются грызунами и птицами.

– Как ты их нашел?

– Я не искал, – ответил он. – Мой друг из управления по охране дикой природы сказал, что они здесь. – Он помолчал. – На следующей неделе их, наверное, поймают и перевезут в заповедник, пока они тут ничего не натворили.

Шакалы здесь смотрелись абсолютно неестественно: они охотились в колеях, оставленных огромными молотилками и зерноуборочными комбайнами, искали убежища в саванне, которой не существовало уже больше века, прятались от машин, а не от других хищников. Я ощутил неожиданное родство душ с ними.

В полной тишине мы минут пять наблюдали за ними. Затем Эдвард посмотрел на часы и решил, что пора продолжить поездку в космопорт.

– Тебе понравилось? – спросил он, когда мы выехали обратно на дорогу.

– Очень, – сказал я.

– Я надеялся на это.

– Ты сказал, их перевезут в заповедник?

Он кивнул.

– Думаю, в тот, что в нескольких сотнях миль к северу отсюда.

– Шакалы бродили по этим землям еще задолго до прибытия фермеров, – заметил я.

– Они – пережиток старины, – ответил он. – Им тут больше не место.

Я кивнул.

– Наверное, это правильно.

– Перевезти шакалов в заповедник? – спросил он.

– Что кикуйю, которые населяли эту землю до кенийцев, отбывают на новую планету, – сказал я. – Мы тоже пережиток старины, нам тут тоже больше не место.

Он прибавил скорость, и через некоторое время мы выехали из сельскохозяйственной зоны в окраины Найроби.

– Чем ты займешься на Кириньяге? – спросил он, нарушив долгое молчание.

– Мы станем жить там, как подобает жить кикуйю.

– Я имел в виду тебя лично.

Я усмехнулся, предвкушая его реакцию.

– Я собираюсь стать мундумугу.

– Шаманом? – повторил он недоверчиво.

– Именно.

– Не могу поверить! – произнес он. – Ты образованный человек. Зачем тебе сидеть скрестив ноги в грязи, бросать кости и толковать знамения?

– Мундумугу также и учитель, и хранитель племенных обычаев, – сказал я. – Это почетная профессия.

Он изумленно качал головой.

– Значит, я должен буду объяснять людям, что мой отец стал шаманом?

– Тебе нечего смущаться, – сказал я. – Просто говори, что мундумугу Кириньяги зовут Кориба.

– Это мое имя!

– Новому миру – новое имя, – сказал я. – Ты отбросил его ради европейского. Теперь я его подберу и оберну во благо.

– Ты серьезно про все это? – проговорил он, когда мы въезжали в космопорт.

– Отныне меня зовут Кориба.

Машина остановилась.

– Надеюсь, отец мой, что ты прославишь это имя больше, чем я, – сказал он в заключительной попытке примирения.

– Ты прославил имя, какое выбрал для себя, – ответил я. – Этого вполне достаточно для одной жизни.

– Ты говоришь то, что действительно думаешь? – спросил он.

– Конечно.

– Тогда почему ты никогда не говорил этого раньше?

– Разве? – удивился я.

Мы вылезли из машины, и он проводил меня в терминал вылета. Там он остановился.

– Дальше мне нельзя.

– Спасибо, что подвез, – сказал я.

Он кивнул.

– И за шакалов, – добавил я. – Отличное получилось утро, правда.

– Я буду скучать по тебе, отец мой, – сказал он.

– Знаю.

Он словно бы ждал продолжения фразы, но я не придумал больше ничего. Мгновение мне казалось, что он обнимет меня и прижмет к груди, но вместо этого он потянулся ко мне, пожал руку, пробормотал очередное прощание, развернулся на пятках и ушел. Я думал, что он сразу сядет в машину, но, выглянув в иллюминатор корабля, который должен был доставить нас на Кириньягу, я заметил, как он стоит у огромного панорамного окна и машет рукой, а в другой руке комкает носовой платок.

Потом корабль взлетел, и я больше ничего не увидел. Но перед мысленным взором стояла та пара шакалов, глядящая на чужаков на земле, которая сама стала им чуждой. Я надеялся, что они приспособятся к новой жизни в заповеднике, на искусственно созданной для них территории. Что-то подсказывало: вскоре я узнаю ответ.