Читать книгу Она того стоит - - Страница 2

Сон маленького малоэтажного города, укрытого деревянными заборами, прерывался ранним рассветом. Он пробивался через узкую форточку придомовой постройки, на стекле которой возились слепни, долговязые комары и мухи. Солнце будило здешних обитателей. Эту постройку в моей семье называли конюшней. Однако в столь тесном пространстве вряд ли могли жить лошади. Из копытных ютилась здесь коза, соседствуя с курами и кроликами.

Пятилетним мальчиком я собирал по утрам еще теплые куриные яйца, накладывал в кормушку свежескошенную ароматную траву, гладил по крепкой шее козу, ощущая вес ее мощных загнутых рогов. Мне нравилось находиться с животными. Во дворе радостно подавал голос рослый потомок пастушьих собак. Какой он был милый неуклюжий щеночек – иначе как Малышом никто его не называл. Даже когда пес вырос, мы звали его прежним именем, чем удивляли прохожих. Сам он не понимал, что стал крепкой немецкой овчаркой, и побаивался соседских псов, уступавших ему комплекцией. Казалось, Малыш воспринимал свою кличку буквально. Мне хотелось придать смелости Малышу, а заодно узнать, что могут рога против собачьих клыков. И я решил, что натравить пса на нашу козу Милку – интересная затея.

Был теплый весенний день, и моя семья сажала картошку, несильно отвлекаясь на меня. Я снял пса с цепи и повел к огороженному железной клеткой загону, куда животные обычно выходили из конюшни, чтобы подышать свежим воздухом зеленого огорода. Ничего не предвещало беды, пока я не сказал «Фас!» Тогда Малыш, громко лая, навалился лапами на железную сетчатую изгородь. Вопли испуганных животных выдали мой эксперимент взрослым. Мой дед, человек рассудительный и сдержанный, быстро посадил пса на цепь, потом молча снял ремень со своих штанов и пару раз крепко приложил его ко мне. Впервые в жизни меня так наказывали. В нашей семье не приветствовались подобные методы воспитания. Жгло сильнее крапивы. Физическая боль вскоре прошла; больше ранила меня злость близкого человека, вызвавшая во мне чувство беспомощности.

Я любил проводить время на сеновале над конюшней, развалившись на стогах сухой травы, в тишине, с книгой в руках. Наблюдал за животными сверху или оглядывал окрестности в бинокль деда: за нашим огородом, разбитым на шести сотках, виднелись гудроновые крыши гаражей, кирпичные трубы домиков в коллективных садах, речка и высокий лес на другом берегу.

Почти все мое детство я проводил здесь, у бабушки с дедом. А когда надо было возвращаться в родительский дом, я сопротивлялся. В один из вечеров, когда я должен был покинуть любимое место, отец вручил мне несколько банкнот небольшого достоинства, чтобы смягчить мое сопротивление. Я безотчетно взял деньги, но в ту же секунду бросился из дома, запрыгнул на лестницу, что вела на сеновал; отец попытался стащить меня за ногу, но я успел забраться на крышу. Когда его голова показалась над лестницей, я бросил ему в лицо скомканные деньги.

Отец не относился ко мне настолько плохо, чтобы я имел право так поступить. Дело было в другом.

* * *

Я родился в воскресное майское утро в тихом уголке государства, что вскоре распадется, как пазл: старый идейный клей перестал скреплять его части. Едва появившись на свет, я познал закон всемирного тяготения, рассказывала мама, – вывернулся из рук нерасторопной санитарки. И первым моим воспоминанием стало падение, но не это.

Мне два с половиной года. Отец везет меня на санках в детский сад. Он быстро идет по наметенному снегу, низко нагнув голову, чтобы ветер не дул в лицо. На поворотах из-за его спины я вижу восход и деревянные домики. В их окнах отражается ярко-оранжевая заря. На нашем пути вдруг возник узкий мостик через канаву, занесенную снегом. Санки немного шире мостика и, как только въезжают на него, резко накреняются. Я, плотно закутанный в черную шубку, валюсь в сугроб.

Мой отец был вторым ребенком в семье, жившей в небольшом городке союзной республики. Детство он провел в одноэтажном доме, который с фундамента построил его отец своими руками. Его родители работали на железной дороге. Такую судьбу выбрал и его старший брат, а мой отец, восторгаясь образами советских военных фильмов, решил стать офицером. По своей комплекции он был сутулым субтильным юношей. Но это его не останавливало. Шаг за шагом, превозмогая себя, он тренировался для сдачи нормативов по физической подготовке. Пытался поступить в столичную военную академию, но не был зачислен. По результатам этих экзаменов его приняли в другое военное учебное заведение.

На фотографиях среди курсантов он всегда на заднем плане, за стеной крепких мужских плеч. В свободные минуты отец писал лирические стихи в маленькой тетради. Ему было непросто занять свое место в среде, где ценились сила и стойкость. После окончания военного училища отца направили в административный центр другой области, там определяли место службы для каждого курсанта. Был жаркий летний день. Не ожидая, что процедура распределения будет торжественной, он явился в гражданской одежде. За неуважительное отношение к облику офицера отца отправили в самую отдаленную военную часть области.

После нескольких лет, проведенных в большом городе, ему было трудно привыкнуть к месту, куда некогда ссылали декабристов. Он часто ходил в городскую библиотеку, где выдавала книги пышноволосая девушка. Когда в какое-то из посещений он попросил труды Ги де Мопассана, она смутилась – знаменитый француз писал о женщинах легкого поведения. В следующий раз он не застал молодую библиотекаршу, а спустя некоторое время увидел ее во дворе школы. В нее – вовсе не фигурально – бросали камни ученики с группы продленного дня. Он тактично пресек это озорство. Вскоре они стали часто проводить время вместе: стреляли в лесу из табельного оружия списанными на учениях патронами, отдыхали на берегу широкой извилистой реки и гуляли по безлюдному осеннему городу.

В день, когда они с мамой подали заявление в ЗАГС, отец на радостях сильно выпил. До военной части его довела почтальонка, с которой он тоже встречался. Так она узнала, что он выбрал не ее. 30 января 1988 года состоялась свадьба. Пару лет спустя, за месяц до двадцатипятилетия отца, родился я. Маме было двадцать.

Она была поздним и единственным ребенком в семье учительницы литературы и инженера-электроэнергетика. Со средней школы каждое лето подрабатывала: садила деревья в парках, мыла бутылки на пивзаводе и работала в колхозе. Мечтательная натура, она жила в мире книжных романов, с которыми каждый вечер засыпала. После школы отучилась в техническом училище, но полученная профессия ей не пригодилась. Она искала свое место. В библиотеке она одновременно и работала, и читала. Когда на нее обратил внимание молодой военный, в ее мыслях возник романтический образ благородного офицера.

Для своих родителей я был испытанием. Материнское молоко у меня не усваивалось, я не спал по ночам и часто марал пеленки. Моя молодая мама заочно училась в юридическом университете, не желая всю жизнь провести дома, у плиты. Многие заботы обо мне взяли на себя ее родители. Дом моих бабушки и дедушки стал для меня главным – по-настоящему моим – домом.

История их знакомства несколько напоминает встречу моих родителей, только она произошла не в библиотеке, а на киносеансе. Каждое воскресенье жители их поселка собирались около крохотного кинескопа в одном из домов. Здесь вернувшийся после трех лет срочной службы рядовой встретил молодую учительницу. Они сыграли свадьбу и уехали в город, где требовались специалисты их профиля. Им предоставили дом, в котором они прожили всю последующую жизнь. Бабушка стала любимым педагогом нескольких поколений школьников, а дед со своей бригадой электрифицировал большую часть населенных пунктов области.

После десятилетий благотворного труда бабушка вышла на заслуженных отдых. Десятки выпускников из года в год приходили к ней домой, выражая благодарность за доброе и трепетное отношение к ним.

Я родился, когда бабушка уже была на пенсии, и стал главным ее воспитанником. В детский сад я ходил редко, а потом и вообще перестал из-за частых простуд. Дед еще работал, поэтому все время я проводил с ней.

Весной по утрам мой взгляд радовала цветущая черемуха, склонившаяся над серым шифером крыши. Ее раскидистые ветви закрывали все пространство над домом. Водосточный желоб всегда был забит ягодами к середине лета. Бабушка делала из ягод черемухи необычайно вкусное варенье. А какие изумительные она пекла булочки! Я с нетерпением ждал, когда поднимется засов печи и их снимут с противня. Еще я любил вареную сгущенку, которую часто получал по вечерам.

В один из таких волшебных вечеров я никак не мог выпустить ложку изо рта, завороженный психоделическим клипом на песню «Хару Мамбуру». Сладкий густой вкус смешался с вязкими мыслями: я пытался понять, что происходит в «чудесатой» анимации и о чем поется на непонятном языке.

Бабушка занималась моим развитием. Мы читали с ней сказки, составляли из кубиков с буквами слова, учились складывать на счетах, находили в Большой советской энциклопедии иллюстрации насекомых, птиц и животных. Она срисовывала их на картон, вырезала и оборачивала клейкой прозрачной лентой. Я же рассматривал рисунки и запоминал названия обитателей этого мира. Больше всего на меня произвели впечатление пауки, сколопендры и богомолы. Мир насекомых, с их странными формами, непропорциональными конечностями, крыльями, усами, огромными глазами, был загадочен и притягателен. У деда в серванте хранился высушенный жук-носорог, которого он изредка давал мне посмотреть. Я восторгался этим гигантом, которому нашлось место среди миниатюрных представителей насекомого мира.

Как-то раз мама переписывала показания счетчика в столовой и увидела там черного пузатого паука. Ее пронзительный крик заполнил весь дом. Она, в панике забившись в угол, просила убить паука. А я, пятилетний, в недоумении наблюдал за экзальтированной сценой, пока не почувствовал мамин ужас. С тех пор меня не оставляет иррациональный страх: я ведь любил насекомых, а теперь стал бояться пауков.

Бабушка же всегда была спокойной и терпеливой. Когда в доме случалась редкая ссора, она мудро говорила: «Все пройдет. Время лечит».

Бабушка почти все время проводила со мной, ее участие я ощущал, даже когда она смотрела «Санта-Барбару». Имена Круза и Мейсона остались в моей памяти, как и знаменитая заставка сериала с галереей белых арок.

Бабушка включала мне на проигрывателе пластинки с композициями Майкла Джексона, под которые я любил танцевать. С ней мы смотрели диафильмы в помещении просторной ванной комнаты, где не было окон. Она открывала алюминиевый тубус с пленкой, вставляла ее в фильмоскоп, закрывала дверь. В полной темноте на стене возникало волшебство. Начиналось все со слайда с названием «Диафильм», где в центре красовалась размашистая стилизованная буква Ф. И оживали различные истории в оранжевом свете проектора.

В просмотре телевизора бабушка меня не ограничивала; я смотрел и «Улицу Сезам», и «Спокойно ночи, малыши», и различные мультфильмы.

С бабушкой я был окружен заботой и вниманием. Именно при ней я впервые испытал то, что сейчас называют автономной сенсорной меридиональной реакцией. Мне было пять лет. Она склонилась над кубиками, из которых я составил слова. Она держала их в руках и переставляла. Я с наслаждением наблюдал за этим. В затылке волнующе пульсировало. Импульсы приятными мурашками расходились по шее, плечам и рукам. Такие чувства у меня появлялись всякий раз, когда кто-то пристально разглядывал важные для меня вещи, будь то мой фотоальбом или школьный дневник с хорошими отметками.

По вечерам дед часто возвращался с работы с шоколадным яйцом «от зайчика». С ним мне нравилось проводить время не меньше, чем с бабушкой. С дедом мы использовали темную ванную для другого волшебного действа, связанного с пленкой. У него было несколько фотокамер. Он часто снимал для себя мероприятия, проходившие в городе. В ванночках дед вымачивал бумагу под красным светом. Потом на ней проявлялись изображения, которые он развешивал сушиться, закрепляя прищепками. Я воспринимал это как фокусы.

Летними вечерами я сидел на верстаке в гараже – качал ногами, слушая старый радиоприемник, пока дед возился с любимой синей «тройкой». Он позволял мне натирать ее до блеска.

В гараже было чисто и уютно. Здесь стояли шкафы, аккуратно набитые различными коробочками и баночками с деталями. На стене висел чехол для различных инструментов, напоминавший растянутую поясную сумку с кармашками. Свет настольной лампы озарял это удивительное пространство.

Мне тоже хотелось иметь подобный уголок – только свой, который бы я устроил в антресоли над входом в дом. Меня всегда тянуло наверх, недаром я любил ходить по крышам и проводить время на сеновале.

Эта идиллия периодически нарушалась необходимостью возвращаться на выходные к родителям. «Военный дом» – так в семье называли служебную квартиру отца, с которой у меня не было эмоциональной связи.

На домашних фотографиях запечатлено, как я сижу на горшке и смотрю диснеевские мультсериалы, которые мама записывала для меня на видеомагнитофон. Однако у меня другие воспоминания. В туалете, под унитазом, в паутине, укутанной пылью, было паучье гнездо. Меня охватывал страх, когда оно дрожало под весом толстых обитателей. А на кухне из дыры под мойкой часто вылезали длинные тощие крысы. Как можно догадаться, эти встречи тоже не приводили меня в восторг.

Во дворе родительского дома всегда играла компания мальчишек старше меня. Я был для них чужим. Они постоянно издевались надо мной: отводили на стройку, чтобы выкинуть мою любимую игрушку в котлован; угощали конфетами, которые оборачивались пустыми фантиками, стоило к ним прикоснуться; кидались маленькими дикими яблочками; гоняли меня вокруг дома прутиком, как поросенка.

Лучом света в этом темном царстве была для меня Карина, моя ровесница. Она жила над нами, на втором этаже. Рома, который положил на нее глаз, не упускал ни единой возможности со мной подраться. Карине он не нравился, и мы часто прятались от него за кустами.

Как-то раз мне нестерпимо захотелось в туалет, и я попросил Карину прикрыть меня спиной, чтобы никто не видел, как я писаю. В это время проходил мимо наших кустов сослуживец отца. Он рассказал моим родителям, что я показывал девочке свои половые органы. Мои объяснения ни отец, ни мама не восприняли всерьез, а я не понимал, почему они придают такое значение столь незначительному факту.

После этого случая я видел Карину лишь однажды, когда мои родители пришли в гости к соседям. Ее правая рука была в гипсе. Она показала мне кровать, с которой неудачно упала. Я очень жалел ее тогда, но не знал, чем могу помочь.

В военном доме я постоянно ждал, когда меня заберет бабушка. Мои частые вопросы о том, когда она придет, злили отца. Помню, как «в воспитательных целях» он закрыл меня в ванной без света. По полу ползала огромная двухвостка. Я стучал в дверь, чтобы меня выпустили. Оцепенев от отчаяния, стал смотреть на вытяжку, через которую струился дневной свет. Он был моим спасательным кругом в окружающем мраке.

Как-то отец повез меня на рыбалку. Мы стояли у водоема, больше похожего на лужу. Комары искусали меня с ног до головы. Одетый в майку и шорты, я мерз и чесался. Ближе к вечеру отец понял, что рыба здесь не водится. Его машина завязла в грязи. Мимо проезжала «Нива», которая попыталась нас вытащить. Отец привязал трос к бамперу. Когда «Нива» тронулась, он оторвался. Мы заехали в магазин, чтобы купить рыбы. Отец не мог вернуться с пустыми руками. Это была единственная рыбалка в моей жизни.

Из-за отца мне пришлось испытать и совсем неприятные, болезненные ощущения. Мне пять лет. Областная больница, передо мной – врач. Он долго держит над спиртовой свечой узкий инструмент, похожий на загнутую иглу. Затем просит маму открыть головку моего члена. Вводит этот инструмент внутрь. Ужасная боль пронзает меня. Меня отводят в другой кабинет. Я должен раздеться ниже пояса и залезть на холодный стол. Совсем близко ко мне разные по ширине приборы, напоминающие железные дубинки. Вот врач берет самую широкую, и я прошу взять поменьше. Он смеется в ответ и вводит эту холодную штуку в меня ректально. Я умоляю вытащить ее из меня, но врач вкручивает свой изуверский инструмент все глубже. Когда наконец я выхожу из кабинета, сразу бросаюсь к маме и вцепляюсь в нее.

Когда я стал старше, она рассказала, что это обследование было следствием венерической инфекции, которой ее заразил отец. Он не стеснялся проводить время с другими женщинами без презерватива.

После этого я долго не видел отца. Почти забыл, как он выглядит.

Однажды я пошел покупать жвачку в центральный киоск ради наклеек внутри. Взял с собой старый широкий кошелек, который мне отдал дед. Он был большим, из-за чего приходилось держать его двумя руками перед собой. Неожиданно передо мной возник отец. Я так испугался, будто бы увидел задиравшего меня подростка. Он спросил, почему я несу кошелек на виду. А у меня даже не было мысли, что его могут отобрать на улице, где ходят взрослые. Отец засунул мне кошелек за пояс, прикрыв футболкой.

За год до школы меня решили отдать в детский сад, чтобы я привык к обществу других детей. В целом новая обстановка меня увлекала. Однако я сильно пугался, когда дети носились, кидаясь игрушками. Я забирался на подоконник, чтобы быть подальше от них. В сон-час они мешали мне спать. У бабушки я всегда спал днем. Садиковская еда мне не нравилась, и я ел только хлеб и гороховую кашу. От вида густого киселя и молочного супа с пенкой меня тошнило. После полдника я только и думал о том, чтобы меня скорее забрали домой.

В один из пасмурных осенних вечеров отец приехал за мной в детсад. Он редко это делал. Мы медленно и тряско катились по дорожной колее, он рассказывал непонятные вещи: «Теперь ты не единственный ребенок в семье. У тебя появился братик». Я молча недоумевал, как и откуда этот братик мог появиться. А отец продолжал: «Теперь ты старший. Больше никто не будет обращать внимания на твои капризы. Он очень крикливый, нам придется постоянно ночью вставать, чтобы успокаивать его».

Он говорил и говорил, но я не слушал, не в силах осознать этот поток странных речей.

– Хочешь познакомиться с братом? – издевательски спросил он.

– Я возьму топор и зарублю его, – резко ответил я.

Отец громко засмеялся.

Его раздражало, что бабушка с дедом растят меня нежным. Он считал – я должен почувствовать настоящую жизнь.

Если бы не разговор в машине, возможно, я отнесся бы к появлению брата по-другому. Но к моему счастью, родители оставили меня у бабушки с дедом, посвятив себя заботам о младенце, который появился на свет не в последнюю очередь из-за большого заблуждения, что ребенок может скрепить разваливающийся брак. Лишь спустя полтора года, когда мама решила уйти от отца, я стал жить с ней и братом.

В шесть лет меня решили отдать в нулевой класс. Я должен был пройти собеседование. Бабушка меня хорошо подготовила: научила читать, считать и писать. Однако, когда меня попросили рассказать стихотворение, я испугался. Со мной никто не учил стихи. Я не нашел ничего лучше, чем произнести шутливую присказку деда: «Села муха на варенье, вот и все стихотворенье». Учительница посмеялась и сказала, что возьмет меня к себе в класс. Со временем я понял: находчивость может спасти в тупиковых ситуациях. Однако тогда я искренне верил, будто рассказываю стихотворение, только очень короткое.

Нулевой класс располагался в том же помещении, где была группа моего детсада. Все мои одногруппники учились со мной. На стены повесили старые плакаты с комбайнами и советскими трудовыми лозунгами. Впервые я увидел профиль Ленина.

Мне нравилось, что половину дня мы сидели за партами, а потом шли в спортзал разминаться. Я там часто забирался по лестнице на узкий подоконник под потолком. Согнув спину, смотрел в узкие форточки, пока меня не просили слезть оттуда.

Из всех предметов мне не нравился лишь английский язык. Меня раздражали транскрипции и слоги, которые читались по-разному. После одного из таких занятий мне стало обидно, что я ничего не понимаю, и, забившись за трубу в раздевалке, я успокаивал себя мыслью, что вечером посмотрю «Спокойной ночи, малыши». Однако жизнь в школе открывала особый мир, где у меня была своя роль: теперь я приходил домой с историями, словно взрослый, вернувшийся с работы.

К этому времени, как и обещал отец, я перестал быть центром вселенной. Теперь на меня возлагалась ответственность смотреть за младшим братом. От злости я показывал ему голый зад, пока никто не видел. Потом осознал, что роль человека, которому доверяют опеку, интереснее, чем роль опекаемого. У меня появилась частичка власти взрослых.

Из нулевого класса нас перевели сразу во второй. Теперь я стал самостоятельно ходить в школу. Соседняя группа сверстников в это время именовалась первым классом. Видя их на прогулке, я чувствовал себя взрослее, а разница была лишь в эфемерной цифре. В среднюю школу все пошли в один год: они из третьего, а мы из четвертого класса.

На восьмой день рождения мама мне подарила «Энциклопедию для маленьких джентльменов». Эта книга еще больше открывала мне взрослый мир. В ней содержалось много познавательной информации, как правильно вести себя в обществе. Только одна часть оставалась мне недоступна – бабушка заклеила прозрачной клейкой бумагой главу о сексе. Терзаемый интересом, я все же не решился ее вскрыть.

В тот год во мне начали просыпаться половые инстинкты. Впервые я ощутил это, когда смотрел фильм «Бэтмен и Робин». Ума Турман появилась на экране в обтягивающем зеленом костюме ядовитого плюща, и во мне возникло непонятное будоражащее чувство. Я попытался спросить у мамы, нормально ли испытывать что-то подобное. Она меня не поняла – подумала, я говорю с ней о сюжете.

Раньше я уже видел сексуализированные образы в кино, но никак не реагировал. Мой дед несколько раз при мне смотрел фильм «В осаде» со знаменитой сценой, где танцовщица в стрингах вылезает из торта. И вот мне семь, и дед неожиданно закрывает мне рукой глаза на пикантном моменте.

В новогодние каникулы 1998 года по телевидению шла реклама «Шоугёлз» Пола Верховена. Я прочел в телепрограмме, что кино будут показывать поздно вечером, и старался не заснуть. Прокравшись в другую комнату, включил телевизор. Неожиданно пришел дед и отправил меня спать, однако сам не вернулся в кровать. Похоже, он тоже ждал этого фильма.

* * *

Поздним летом того же 1998 года я наблюдал неприятную сцену. Отец с мамой громко ругались у кустов малины, рядом с соседской деревянной изгородью. Он толкнул ее на забор. Мама поцарапала ему лицо и сорвала очки. Отец пытался ее схватить, но она вырвалась. Тут на громкую ссору вышла бабушка и взяла топор. Сказала, чтобы ноги его здесь не было.

Мама смогла отсудить у хлебозавода, на котором трудилась юристом, четырехкомнатную квартиру. Отец сделал в ней хороший ремонт. Кухня выложена плиткой, в комнатах стояли новые двери из хвойного бруса, потолки в коридоре увешаны зеркалами. Люди, впервые приходившие в гости, думали, что это второй уровень.

Когда мама забрала у отца ключи от дома, он взял в гараже лестницу и стал долбить в окна квартиры. Разбил одно из них и сильно порезался. Не удержавшись, упал с лестницы, но не успокоился. Пошел в дом к моей бабушке, чтобы поговорить с женой. Дед положил его лицом в пол на крыльце. Отец сказал, что так просто это не оставит. Вскоре мама развелась с ним, а он уехал из города.

* * *

В январе 1999 года наш класс во время продленки повели на центральную площадь покататься с горки. Это была высокая крутая деревянная конструкция. У меня не было ледянки – пришлось съезжать на брошенном кем-то куске ДВП. Никто не контролировал, сколько человек одновременно взбирается на горку. Взрослые говорили о своем, сбившись в кружок. Я несколько раз скатился. С нами зачастили съезжать ребята постарше. Я не успел отойти от подножия горки, когда вдруг на скорости мне в голову ботинками влетел подросток. Меня развернуло, и еще несколько человек въехали мне по лицу. Я встал. Кружилась голова, жутко звенело в ушах. Я посмотрел на горку – там громко плакала одноклассница, которая мне нравилась. Я попросил учительницу помочь этой девочке. «Илья, она несколько дней не ходит в школу. Ее здесь нет. Что с тобой?» – ответила она мне. Заметив мое припухшее лицо и отпечатки подошв на моей куртке, учительница отправила меня домой.

К вечеру меня стало тошнить. Головные боли не прошли и спустя неделю. Я не мог концентрироваться. Врач прописал таблетки, но они не помогали. Со мной стали происходить странные вещи: мне важно было дотрагиваться до вещей минимум два раза. Иногда я не мог остановиться и трогал ручки дверей и выключатели по пять-шесть раз. Я не мог уснуть. Без конца ерзал на своей раскладушке (кровать была занята бабушкой и дедом, а диван – мамой и братом). Бабушка садилась рядом со мной. Просила считать до ста, обещая, что так я быстрее засну. Я сбивался, начинал все сначала – не мог остановить этот процесс в голове.

В школе начали замечать мои странности. Один раз, когда ребята толкались в раздевалке, кто-то упал. Я почувствовал, что должен дотронуться до него ногой несколько раз. Со стороны это выглядело так, будто я пинаю человека. Одноклассники знали, что я не дерусь, думали – дурачусь. Однако классный руководитель не могла оставить такое поведение без внимания, попросила маму сводить меня к психиатру.

Наш врач дал направление в областную больницу, и в конце февраля рано утром меня повезли туда. На заднем сиденье укачивало. Голова болела еще сильнее. Я держался за поручень над окном, пытаясь сдержать таким образом тошноту. Заодно придерживал мамин широкоплечий пиджак, висевший рядом.

Врач спросила, почему я так себя веду. Я не знал, как правильно сформулировать ответ. Сказал: «Чувствую, если не сделаю так, мне станет плохо». Врач допытывалась, слышу ли я голос внутри себя. Я не слышал. Объяснил еще раз, что лишь чувствую необходимость повторений. Может, мной управляют человечки изнутри, спрашивала она. Я сказал, что не знаю. А не вселился ли в меня дух? Я пришел в замешательство. Пришлось ответить, что мной, вероятно, кто-то руководит, потому что сам я не хочу часто дотрагиваться до предметов. Врач выписала мне направление на госпитализацию, подозревая у меня детскую шизофрению. Временное обсессивно-компульсивное расстройство от сотрясения мозга врач не допускала. В этой больнице клеймили, а не лечили.

Мама купила мне в ближайшем магазине продукты, а затем отвела меня на третий этаж. Она нажала на черный звонок, и через мгновение в огромной железной двери зашевелились скрипящие шестерни, будто открывался вход в средневековый замок. Мне сказали сидеть в коридоре, пока моя мама общается с заведующим отделением. Вокруг ходило много детей разных возрастов. Впереди стояла очередь перед кабинетом, где выдавали лекарства. Я сел в самый угол, ближе к окну, надеясь, что меня здесь не оставят.

Мама позвала меня в кабинет к заведующему. За столом сидел крепкий улыбчивый мужчина средних лет. Он сказал, что хочет узнать меня поближе, из-за чего мне придется остаться здесь на несколько дней. Потом вызвал медсестру, чтобы та проводила меня.

Лучше не брать все продукты в сумке с собой, сказала она, предложила оставить в комнате для персонала. В палате, куда меня привели, было двадцать коек – в три ряда. Моя – третья с краю от входа. Я положил в тумбочку полотенце с мылом. Ко мне сразу же подошли парни постарше. Спросили, есть ли у меня конфеты. Я ответил, что нет. Они порылись в моей тумбочке и ушли разочарованными. Все это напоминало мне летний лагерь в школе. Там в сон-час меня постоянно пинали в кровати или отбирали подушку.

Еще помню: на школьном стадионе несколько вожатых щелкали семечки, один из них сказал, чтобы я не дергался, пока засовывал мне в ухо шелуху. Я пытался вырваться, но он удерживал меня, стремясь, казалось, набить скорлупой мою голову с обеих сторон. Она была острой и мокрой от его слюны. В туалете я помыл уши, но что-то застряло внутри. Я рассказал про случившееся отцу, когда он за мной пришел. Он попросил показать того, кто это сделал. В коридоре школы я пытался отыскать обидчика, увидел парня, который стоял вместе с ним. Отец взял его за грудки, прижал к стене. Тот испуганно сказал, что он ни при чем, лишь стоял рядом. Мне стало стыдно, что я показал не на того, попросил отпустить парня. Отец поднялся к директору школы с угрозами организовать всевозможные ведомственные проверки. После этого я больше не посещал летние лагеря.

Из палаты меня позвала мама. Она сказала, что попытается связаться с отцом. Он переехал в этот город и, может быть, заберет меня. Если нет, она приедет за мной в следующие выходные.

В сон-час я лежал в кровати, ошарашенный тем, как внезапно оказался в своем нынешнем положении: вдали от дома, среди душевнобольных. У меня резко отпало желание прикасаться к предметам больше одного раза, но это не изменило ситуации. Я должен был принимать таблетки, от которых хотелось спать.

Я сидел в конце коридора, ожидая прихода отца, и глядел в окно. Солнце садилось за густой лес. Внезапно меня позвали в служебное помещение. В телефонной трубке я услышал знакомый голос. Отец сказал, что допоздна дежурит в пожарной части, но постарается меня забрать. Я сел у выхода и наблюдал за лампочкой, которая загоралась, когда кто-то нажимал на звонок. «Пора идти в палату», – сказала медсестра около восьми вечера. Я вцепился руками в край скамьи. Никогда больше я так не ждал отца. Лампочка загорелась. Я привстал, чтобы увидеть, кто войдет в дверь. Он! Я бросился обнимать его. Отцу выдали мои препараты на вечер.

Я радовался, что иду с ним домой, а не остался брошенным в переполненной палате. Квартиру – совсем маленькую – отец снимал неподалеку, рядом с пожарной частью, в которой работал. Мы поужинали на небольшой кухне с квадратным столом, а потом легли в комнате, где едва умещались кровать с креслом. Эта комната сильно отличалась от просторного зала в маминой квартире. Я вспоминал, как мы с отцом оставались там летом, смотрели допоздна фильмы, засыпая на ковре, когда еще не было мебели.

Утром я вернулся в больницу, не боясь, что останусь здесь на ночь. Заведующий отделением познакомил меня с лечащим врачом Анной Генриховной, молодой стройной длинноволосой блондинкой. Я потом часто замечал их вместе. В окно наблюдал, как она садится к нему в машину. Заведующий сказал, что мне требуется честно отвечать на все вопросы Анны Генриховны, потому что она будет писать научный труд обо мне. Мне понравилась мысль, что я стану героем ее работы.

Она каждый день давала мне различные задания. Это было интереснее, чем проводить время в палате. Основным видом досуга здесь был просмотр телевизора в большой комнате. Многие приносили с собой видеокассеты. В больнице я увидел впервые «Люди в черном», «Звездный десант», «День независимости». Складывалось ощущение, что фильмы про инопланетян специально подбирали под вкусы здешней публики. После обеда ребята постарше смотрели сериал «Беверли-Хиллз, 90210».

Первая неделя прошла быстро. Когда меня привезли на выходные к бабушке, она не выпускала меня из объятий. Брат тоже радовался моему возвращению. Подарил мне свою поделку. Я ел любимые Pringles и радовался, что снова стал центром внимания. Мои навязчивые состояния почти исчезли. Я больше не страдал от бессонницы – во многом из-за сильных таблеток, от которых моментально засыпал. Когда пришло время мне возвращаться в больницу, дед плакал. Но меня подбадривал: «Терпи казак – атаманом будешь!»

Лечащий врач сказала родителям, что я должен круглосуточно в течение недели оставаться в отделении. Ей хотелось понаблюдать за моим поведением во время сна. Я уже немного привык, поэтому не боялся ночевать там.

В моем расписании появилась звукотерапия: нескольких человек клали на мягкие матрасы в палате с голубыми оттенками и включали на магнитофоне звуки океана с пением дельфинов. Еще нас начали готовить к танцевальному выступлению для родителей.

Перед длинными мартовскими выходными маме по обыкновению выдали для меня таблетки, прием которых нельзя пропускать. В субботу она поняла, что таблеток мало – на три дня точно бы не хватило. В аптеке без рецепта их не получить. Она срочно повезла меня к отцу. Никто не обратил внимания, что я надел валенки.

Днем мы были у отца в квартире. Мама осталась на обед. Я подглядывал из коридора, как они в залитой светом кухне сидят рядом, общаясь как старые друзья.

В праздник отец сводил меня в театр юного зрителя. Я, шурша упаковкой на весь зал, ел шоколадную линейку. Потом он на рынке купил мне ведерко клубничного джема. И я с удовольствием намазывал джем на хлеб с маслом, пока смотрел с отцом по Первому каналу премьеру фильма «Перекресток» с Леонидом Ярмольником. Хорошо, что таблеток не хватило. Благодаря этому я провел прекрасный день – с отцом ощущалась атмосфера нового времени. Мне нравилась суета большого города. По вечерам мы смотрели «Улицы разбитых фонарей». В сериале все казалось настоящим – не таким, как в мыльных операх, которые любила бабушка. В больнице я провел полтора месяца. На консилиуме врачи задавали мне множество вопросов по поводу моих навязчивых состояний. Я пояснил, что несколько дней назад потрогал выключатель три раза, а в целом почти перестал так делать. Последний вопрос, который меня крайне удивил, касался моего рисунка «Робокоп».

– Ты хочешь быть роботом?

– Нет, мне нравится быть собой. Робот не может чувствовать мир так же, как человек. В кино он сильно от этого страдает. Он сам хочет снова стать прежним.

Они что-то записали и отпустили меня. В коридоре сидели мама с отцом. Она нервно убирала назад волосы желтой плоской расческой. Когда родителей пригласили в кабинет, мама засунула ее в свой кожаный сапог.

Мне поставили диагноз «детская шизофрения» и признали ребенком-инвалидом. Врачи сказали родителям, что меня необходимо учить базовому самообслуживанию. Пророчили: якобы мне сложно будет жить в обществе без помощи близких. Советовали перевести меня на домашнее обучение.

Я пришел с мамой к классному руководителю – очень доброму и чуткому педагогу. Она спросила меня, готов ли я вернуться в класс. Я ответил, что мне нравится быть в школе со всеми, а дома мне будет скучно учиться. «Не стоит портить будущее ребенку», – сказала учительница. И меня вернули в класс.

Я пропустил полтора месяца учебы и должен был их восполнить, но из-за таблеток мне плохо думалось. Меня освободили от уроков английского языка. В пятом классе я мог бы с самого начала учить немецкий, который считался более легким. Мама боялась прерывать прописанное лечение. По телефону отец сказал ей, что от такой терапии я превращусь в отсталого. Он не хотел быть безучастным и предложил отвезти меня к целительнице. Мама отнеслась к этому скептически, однако была готова прибегнуть к любым методам, кроме таблеток.

Любовь Алексеевна жила в деревне, в часе езды от нашего города. Отцу ее посоветовал сослуживец. После нескольких встреч с ней его дочь престала заикаться. Отец уже обращался к этой женщине с просьбой помочь восстановить отношения с мамой. Она ему отказала, потому что не занималась приворотами.

Отец взял отгул и приехал за нами, чтобы отвезти к целительнице. С заднего сиденья в темноте был виден лишь желтый свет фар на грунтовой дороге. Мама говорила, что отец свернул не туда. Он в ответ обвинял ее: если бы ее родители не позволяли мне смотреть «Фредди Крюгера», я не стал бы таким… По его мнению, фильмы ужасов сломали мне психику. Он всегда находил простые причины всех проблем, не принимая во внимание остальные обстоятельства.

Мы добрались до деревянного зеленого дома. У входа нас встретил молодой мужчина и проводил внутрь. На кухне ждала полная женщина лет пятидесяти. Она жизнерадостно улыбалась. Добрым взглядом окинула меня с головы до ног. Немного поговорила со мной, а потом несколько раз поводила яйцом вокруг моей головы. Разбила его и показала черный желток, затем бросила в печь. Сказала, что нам еще один раз надо приехать. Взяла всего пятьдесят рублей. В следующий раз она сделала то же самое. Потом поставила меня на край комнаты, направляя в мою сторону две загнутые металлические палочки. Они вращались у нее в руках. Она пятилась до другого конца комнаты. Таким образом целительница восполнила мое энергетическое поле. Любовь Алексеевна сказала, что теперь со мной все будет хорошо. Я больше не пил таблетки. Голова у меня не болела, а тяга к «повторениям» исчезла навсегда.

* * *

В августе 1999 года на электроподстанции дед заготавливал траву для козы. Как-то он взял меня с собой. Вокруг не было людей, только ярко-зеленая трава среди возвышающихся фантастических конструкций. Повсюду раздавался гул от электричества в проводах и трансформаторах. Я будто попал в неизвестную цивилизацию, а для деда это была привычная рабочая атмосфера.

Он велел быть осторожным и ничего не трогать. На своем опыте он знал, как это – попасть под высокое напряжение. Деду повезло: бригада быстро среагировала, доской отбила его от трансформатора, и он выжил, хотя на теле остались сильные ожоги.

Я с восхищением смотрел на шумящие – словно мощь переполняла их – плоды инженерной мысли. Дед окликнул меня, чтобы я не зевал. Мы перевернули траву. Так она быстрее сохла.

Через пару дней к нам присоединилась и бабушка, чтобы собрать подсохшую траву в прицеп.

Деду не давал покоя один небольшой участок, хозяин которого не стал косить траву. Дед решил не отказываться от возможности запасти побольше сена и, пока стояла хорошая погода, быстро прошелся косой по территории. Ехать сюда снова, лишь за этим маленьким участком, он не хотел.

Дед накидывал вилами свежую траву на сухую. Ее надо было притоптать и подвязать сверху – так она не вываливается во время транспортировки. Бабушка забралась наверх. Трава была совсем свежей и потому скользкой. Бабушка не смогла удержать равновесие – упала с прицепа на спину. Дед подошел к ней, протянул руку. Она не двигалась. Сказала, не чувствует тела. Дед тут же сел на мотоцикл и поехал на проходную, чтобы вызвать скорую.

Через полчаса бабушку погрузили на носилки. Под ней оказался большой камень, из-за которого ее позвоночник был сломан. А в больнице, перекладывая бабушку на каталку, ее положили на живот. В таком положении она провела несколько часов. Кто совершил эту чудовищную медицинскую ошибку, установить было невозможно. Если бы они оставили бабушку на спине, у нее был бы шанс на лучший исход.

Мама просила отца использовать связи в МЧС и вызвать вертолет – перевезти бабушку в областную больницу. Ему отказали, ведь пациентка пенсионного возраста.

Когда бабушку привезли домой, мы все надеялись на ее скорое выздоровление. Повесили перед ней на стену картинку с изображением лягушки, схватившей за горло цаплю, которая пытается заглотить добычу. Сверху рисунка – девиз: «Никогда не сдавайся!». Даже соседи не то в шутку, не то всерьез говорили о бабушке: как начнется сезон заготовок, сразу встанет с постели.

Отец взял отпуск и приехал к нам, чтобы помочь. Он привез маме в подарок дорогой кожаный портфель с кодовым замком, а мне кассетный плеер. Со всем домашним хозяйством раньше справлялась бабушка. Дед совсем не умел готовить, а мама была занята на работе, и отец взял на себя приготовление еды.

Бабушка рассказывала мне, как правильно доить козу. Когда-то я пробовал, несколько раз, но теперь это стало моей постоянной обязанностью. Сначала положить в кормушку перед козой сено, чтобы та могла долго стоять на месте. Потом поставить ведро так, чтобы коза не сбила его копытом и не навалила туда своих «горошин». Протереть влажной тряпкой вымя и хорошо смазать руки маслом. Наконец, крепко сжимать соски, вытягивая их вниз. Так я делал каждый вечер.

Отец явно воспринял свой приезд как возможность вернуться в семью. Однако через две недели мама сказала, что у них ничего не получится, – она встречалась с другим мужчиной. Прошел год с момента развода, но отец был очень разочарован, сильно напился в городе. Вечером пришел в комнату к бабушке, прося прощения. Он закрыл дверь передо мной с братом, а через несколько минут вышел с опущенной головой и в слезах.

Отец тяжело переживал развод. От обиды ему хотелось сделать больно моей маме. Он обратился к женщине из бараков на окраине, занимавшейся черной магией. Сказал, что хочет свести со света родителей своей жены. Та посоветовала закопать их фотографию в свежую могилу, затем найти на кладбище гвозди и положить рядом с домом родителей супруги. Он все сделал. Напившись, он раскаялся за свои глупые поступки. Бабушка сказала, что не держит зла на него – Бог ему судья. Отец уехал из города в тот же день.

Я пошел в четвертый класс. Показывал домашние работы бабушке, поднося к ее лицу тетради. Она всегда проверяла мои задания.

Теперь я ходил за продуктами. Стал понимать, где дорого, а где нет. Как-то раз вышел из магазина, а у входа стояли два парня. Они выдергивали у меня пакет, требуя деньги. Я сказал, что все потратил на продукты. Один из них выхватил у меня булку хлеба, быстро сел на велосипед и начал кружить по улице. Я пытался его догнать. Он смеялся, а потом кинул мне булку в лицо. Она упала в мокрую грязь. Денег на новый хлеб у меня не было.

В доме стояла напряженная атмосфера. Мама ушла в сферу частных юридических услуг и зарабатывала мало. Ее ухажер Николай, похожий на Патрика Суэйзи из фильма «Приведение» 1990 года (об этом мама сама не раз говорила), был водителем с небольшой зарплатой. Он несколько раз катал нас на машине, угощая чипсами, однако помочь чем-то существенным не мог. Все деньги уходили на дорогие лекарства для бабушки. Часто приходилось есть яичную лапшу быстрого приготовления, брикеты которой заполняли сервант, не оставляя ни единого просвета. Я стремительно набирал вес. На новогоднюю елку я нарядился в костюм факира, и мои щеки казались шире чалмы на голове. Жилетка еле застегивалась. Я боялся, что пуговки могут в любой момент слететь с нее, от этого постоянно потел, испытывал одышку.

В преддверии 2000 года к нам в гости приехали тетя Шура, младшая сестра деда, и ее муж, дядя Володя. Он был директором поселковой школы, а она завучем. Тетя Шура страдала от избыточного веса. Дядя Володя, стройный в молодости, теперь тоже обзавелся пузом. Моя тетя всегда рассказывала какие-то диковинные истории о методиках целительства, редких травах, энергиях духовного мира и прочее. Дядя Володя был добрым практичным человеком с большим чувством юмора. Мне и брату нравилось проводить с ним время. Даже когда он хорошо выпивал, сохранял чувство собственного достоинства. Он был прирожденным педагогом, тактично давал нам наставления. В новогоднюю ночь мама, дед и я написали на маленьких свертках пожелания, вложив их в лапы маленького дракончика – символ наступающего года. Этот брелок, как капсулу времени, мы убрали далеко в шкаф. Затем отправились на городскую площадь, чтобы встретить наступление нового тысячелетия.

С наступившим 2000 годом легче не стало. Дед винил козу: для нее он косил это проклятое сено. Мама считала, что жадность деда до нескошенного участка привела к таким последствиям. Еще она была зла на моего отца. Ездила к Любовь Алексеевне с просьбой помочь. Та сказала, что не в силах исправить ситуацию.

Маме постоянно приходилось отлучаться с работы, чтобы менять «утку» и повязки на пролежнях. Бабушке делали массаж для улучшения кровотока. Осторожно переворачивали на бок, приподнимали до сидячего положения, подкладывая под спину и голову подушки. Однако это мало помогало. У нее были жуткие темные пятна на спине и под локтями. Однажды к нам домой пришел хирург. Я видел срезанную гнилую плоть в ведре, которое он вынес из комнаты. Мне приходилось кормить бабушку с ложечки, подтирая платком ей подбородок. Она стойко держалась, но спустя полгода не хотела больше так жить. Я слышал, как она просила маму поставить ей какой-нибудь укол или задушить подушкой во сне. Тело стало невыносимой тюрьмой для нее.

Я все чаше оставался в школе на продленке. Был с теми, кого вечером забирали родители. Сам я мог уйти в любое время, но не хотелось домой. Часто за соседней партой делала домашнее задание девочка с длинной косой, которая мне нравилась. Она была так популярна, что каждый мальчик хотел сфотографироваться с ней для выпускного альбома. Среди одноклассников была конкуренция за ее внимание. Причем я получал это внимание невольно, когда самый симпатичный парень демонстрировал, как легко заваливает меня на пол. Однако это было не издевательство, а скорее спортивное состязание за ее расположение. Я всегда терпел поражение. На перемене я решил отомстить красавчику, сломав в его пенале карандаши, пока никто не видел. Однако мне стало стыдно от такой подлости. Я решил действовать смело. На классном часе встал с задней парты и при всех признался, что влюблен в самую красивую девочку на свете. Уборщица, стоявшая рядом, сказала о моем поступке – очень мило. Одноклассники дико смеялись. Учительница потребовала тишины. После этого инцидента одноклассница не хотела со мной фотографироваться. Учительница попросила ее постоять перед камерой еще минуту. Девочка сказала, что фотография со мной ей не нужна. Ее вклеили только мне в альбом.

Я закончил начальную школу без троек. Показал бабушке очередную грамоту за успехи в учебе, фотографии в выпускном альбоме. Она хвалила меня, но не испытывала радости. Тумба, на которой я раньше собирал конструкторы Lego, была заполнена всем медицинским: флаконы с мазью, марля, большие шприцы для промывания ран. Вечернее солнце сквозь сиреневые занавески окрашивало воздух в гранатовый цвет. Когда-то она читала мне здесь сказки Ганса Христиана Андерсена, а теперь лежала, словно заколдованная страшной неведомой силой. По ночам звала дочь. Когда к ней подходила моя мама, бабушка испуганно кричала – не узнавала ее, считая, что дочери шестнадцать лет. Бабушка престала понимать, где находится. Просила помочь ей встать, потому что опаздывает на занятия к ученикам.

Поздним вечером 13 августа 2000 года мама зашла в комнату к бабушке – та не дышала. В этой семье все женщины отмечали восьмидесятилетие. Трагический случай помешал бабушке дожить до шестидесяти шести. Скорая не стала забирать ее на вскрытие – причина смерти была ясна.

Дед и мама плакали. Я еще не успел почувствовать скорби, однако, глядя на них, тоже уронил слезу. Когда я лег в кровать, мне стало страшно, что в доме находится мертвый человек. В голове всплывали образы из мистических произведений Гоголя.

Утром мама взяла меня с собой в магазин – покупать обувь для бабушки. У нее была маленькая стопа, тридцать четвертого размера. Мама выбрала черные туфли. Дома она примерила их на бабушку – сильно болтались. Мама поехала обратно в магазин, обменяла их на кеды. Мне было не по себе, что кто-то купит обувь, которую надевали на умершего человека. Кеды же хорошо держались из-за плотной шнуровки.

Перед поездкой за сеном бабушка завила себе парик и оставила его в шкафу. Дед удивлялся, зачем ей в тот день был парик. Получилось, будто она его подготовила к своим похоронам.

Пришли женщины, чтобы обмыть усопшую.

В комнату занесли гроб. Я смотрел издалека. Двое мужчин взяли бабушку с двух сторон. Она была как негнущаяся доска. В гробу у нее изо рта полилась кровь. Я отвернулся от страха. Мой брат в это время был в детском саду. Мама уехала договариваться о возможности организовать похороны в этот же день. Деду позвонили, чтобы он забрал документы из больницы. Мне пришлось остаться в доме одному. Он плотно закрыл соседнюю комнату, чтобы мне не было страшно. Все зеркальные поверхности в доме были занавешены, включая экран телевизора.

Я сидел в полной тишине и пил растворимый кофе, крепко сжав кружку в руках. Вдруг из комнаты послышались странные звуки: то ли скрип, то ли стон. Я почувствовал напряжение по всей голове. Подошел к окну. Смотрел на дорогу, ожидая, когда там появится фигура деда. Я боялся отвернуть голову от окна. Смотрел до тех пор, пока не услышал, как он заходит в дом.

Ближе к обеду начало приходить множество людей. Были бабушкины коллеги, ее бывшие ученики и соседи. Стучались и бессовестные дармоеды, которые хотели попасть на поминальный обед. Пришла моя очередь подойти к бабушке. Мама и дед поцеловали ее в лоб, а я не смог. Она была бледной и маленькой, а гроб казался огромным. На миг я оцепенел от ужаса, потом, очнувшись, ушел на кухню. Мне было сложно все это принять. Я отказался ехать на кладбище. Искоса посмотрел, как выносят гроб. Внезапно осознал, что остался в доме совсем один. В комнате кружила оса. Я выбежал на улицу. Стоял во дворе, ожидая, когда кто-нибудь вернется. Николай и мама приехали забрать меня на поминальный обед в столовую. Около сорока человек, и все говорили о бабушке самые добрые слова. Мне стало стыдно: я знал ее больше них, но вел себя весь день так, будто она была для меня чужой. В памяти всплывало, как она подарила мне карманную книгу Ершова «Конек-Горбунок», которую я везде носил с собой; как я плавил пластилин о горячую трубу, пока она неотрывно смотрела «Гусарскую балладу» по телевизору; как она приходила после бани в завязанном тюрбаном полотенце; как они с дедом в полной темноте сидели рядом на диване в свете кинескопа.

Дед не мог больше терпеть присутствие Милки. Через день после похорон они с дядей Володей зарезали ее. Весь двор был залит кровью. Пес Малыш наконец получил голову вожделенной жертвы. Команда «Фас!», услышанная от несмышлёного мальчишки много лет назад, до сих пор не давала ему покоя. Из года в год он кидался на козу при любой возможности. Один раз чуть не лишил её глаза. Теперь же он неторопливо вылизывал ее морду, а потом стал жадно обгрызать. В течение долгового времени он зарывал рогатый череп в разных уголках огорода. Когда мы случайно его находили, Малыш моментально забирал свой трофей в другое место.

Морозилка была забита мясом старой козы. Я не смог его есть – жесткое и с отвратительным привкусом. На нервной почве у меня язык покрылся язвами. Несколько дней я пил лишь куриный бульон. Все набранные за год килограммы внезапно ушли.

Тетя Шура предложила деду приехать со мной к ней в гости, чтобы отвлечься от произошедшего. Я раньше никогда не был у нее. Они жили в обычном деревенском доме, с огородом и цветами во дворе. На открытом воздухе стоял их зеленый автомобиль «Чебурашка».

Смена обстановки всегда на пользу. Мы гуляли по деревне, смотрели видеокассеты. Тетя Шура предложила съездить всем в поселок, где дед и она провели детство. Он не хотел, ссылаясь на меня – я очень плохо переносил дорогу. Однако у меня был настрой на приключения. Мы выехали уже после обеда. Меня заметно поташнивало. Пришлось остановиться у часовни. Когда я в нее зашел, стало легче. Она наполнила меня энергией, будто все невзгоды ушли.

Место, в котором дед провел детство, было в глухом лесу и не имело названия. Его отмечали на карте как точку №**. Место, где не больше тридцати домов, скрылось от времени. А деду и его сестре казалось, будто они отсюда и не уезжали. Тетя Шура попросилась к жильцам дома, в котором они выросли. Дед не стал входить, чтобы не стеснять хозяев. Она рассказала, как там все изменилось. Мы остановились около места, где раньше была площадка для отдыха. Дед говорил – тут они играли в волейбол и смотрели кино с бабушкой под открытым небом, когда приезжал киномеханик. Ему нужно было вспомнить начало их пути, осмыслить свою историю, последняя глава которой завершилась.

Мы провели в гостях несколько дней, пока не захотели домой. Проезжая кукурузное поле, дед остановился, чтобы нарвать початков. Мы стояли, опершись на багажник, и хрустели сочными кукурузинами.

– Ты можешь сесть спереди, – предложил дед.

– Я думал, можно только с двенадцати лет, – удивленно ответил я.

– Садись, ты уже взрослый, – твердо сказал он.

С переднего сиденья открывался вид на зеленые дали, окутывавшие узкую дорогу. Край оранжевого солнца прятался за горизонт. Темно-синее небо благословляло наше возвращение дождевыми каплями. Они повисали на стеклах машины, светясь, как огни. Этот путь больше не вел к страданиям. Дед всегда говорил, что дождь – предвестник хорошего.