Читать книгу Футураструктурология (Новый Вавилон). Часть 2 - - Страница 3

Новейшая история экономики – это период между серединой XX века и настоящим временем. Несмотря на то что основными причинами двух мировых войн были в большей степени экономические противоречия, мы сознательно исключаем эти периоды из нашего рассмотрения потому, что экономика предвоенного и военного периодов радикально отличается от мирной экономики. Военная (мобилизационная [150]) экономика воюющих стран рациональна потому, что служит единственной цели – достижению военного превосходства и победы любой ценой. В такой экономике рыночный спрос на получение удовольствий резко сокращается, в связи с этим происходит ее быстрая и глубокая структурная перестройка. Кроме того, колоссально возрастают риски физического разрушения объектов и гибели субъектов экономики, что также влечет за собой структурные деформации. Вместе с тем растет общественный спрос на удовлетворение ценности достижения покоя и личную и общественную безопасность. Мирная экономика начинается с все еще мобилизационной экономики восстановительного периода, когда спрос на удовольствия относительно низок, ибо высок спрос на восстановление инфраструктуры и жилищ. Эта экономика в значительной степени социализирована, и в ней приглушены рыночные процессы, которые бурно расцветают в невоюющих странах и странах, на территориях которых не было военных действий. В частности, этим можно объяснить успешность послевоенной экономики новейшего периода в таких западных странах, как США, Канада, Швейцария, и в части скандинавских государств.

Вместе с тем в мобилизационной экономике восстановительного периода есть свои положительные стороны. Относительно низкая потребительская активность здесь компенсируется перераспределением общественных ресурсов в пользу развития инфраструктуры и нового городского строительства. При этом происходит не только восстановление ранее разрушенных, но и создание новых градостроительных объектов, основанных на новых технологиях. Как ни ужасно это звучит, в этом проявляется великая созидательная сила послевоенной мобилизационной экономики. Элементы такой экономики характерны не только для военных и послевоенных периодов, в значительной степени успехи преодоления Великой Депрессии связаны с мобилизационными явлениями в экономической практике США и некоторых стран Европы. Гипертрофированные формы мобилизационной экономики выводят Советский Союз из постреволюционного кризиса и обеспечивают индустриализацию и научно-техническое развитие в период между Первой и Второй мировыми войнами. Более того, холодная либо санкционная гибридная война также порождает рационализированные мобилизационные процессы в экономике, направленные на национальное развитие (не обязательно сопровождающееся бурным ростом макроэкономических показателей).

Однако вернемся к периоду, начавшемуся в 50-х годах прошлого века. Возникло два не только военно-политических, но прежде всего два экономических блока стран мира, которые были условно поделены по принципу справедливости распределения общественного богатства между различными участниками экономического процесса. В одном блоке предполагался примат регулируемого сверху принципа распределения национальных богатств, в другом предполагалось, что основой распределения долей в общественном продукте является договор между сторонами экономического процесса, без какого-либо давления извне.

С высоты времен нам видно, что ни в одном из блоков эти декларируемые подходы не соблюдались всеми субъектами экономики. В социалистическом [151] лагере это выражалось в несоблюдении принципов справедливости распределения богатства между властью и народом, между творческим и рутинным видами деятельности, в межнациональных экономических отношениях и диспропорциях в пространственном развитии. В капиталистическом [152] лагере наблюдалась растущая дифференциация богатства и бедности, стимулируемое потребительское поведение у большей части общества при существенной дифференциации потребительских возможностей, постепенное снижение доли социальных общественных гарантий (образования, здравоохранения, пенсионного обеспечения) и их вытеснение в область специфических рыночных ниш. Отметим, что здесь и далее мы будем использовать понятия «социалистический» и «капиталистический» как традиционные представления экономики, не исследуя их содержания и их трансформации в различные исторические периоды. Нас пока также не будет интересовать дискурс о том, сколько в современном капитализме собственно капиталистического, а сколько социалистического, а также будет капитализм жить или умрет (а может быть, уже умирает).

Заметим, что в конкурентном блоковом периоде присутствовал социально-политический заказ на идеологическую конкуренцию и безудержную пропаганду преимуществ того или иного образа жизни.

Этот конкурентный блоковый период продолжался приблизительно до начала пятого технологического уклада, который мы можем условно назвать укладом микроэлектроники и информатики. На самом деле это был революционный прорыв в организации производственных процессов, связанный с полной или частичной автоматизацией производств, что позволило перейти к новому этапу массового производства дешевых потребительских товаров. Использование машинных малолюдных технологий привело к массовому вытеснению трудовых ресурсов, которые могли найти себя только в сфере оказания индивидуальных услуг, в том числе связанных с творческими процессами.

В условиях «бесчеловечной» капиталистической экономики это происходило естественным путем – широким распространением малого бизнеса и индивидуального творчества (в какой-то мере подобно НЭПу в Советской России и лучшим проявлениям доиндустриальной капиталистической экономики). В социалистической регулируемой экономике это компенсировалось созданием системы избыточной гарантируемой занятости в традиционных видах деятельности и расширения мобилизационных механизмов в экономике. Эти явления объективно демонстрировали различия в структуре занятости в 60-х годах прошлого века в социалистическом и капиталистическом блоках.

В капиталистическом блоке нарастало потребительское многообразие, обусловленное, с одной стороны, гибкостью массового машинного производства товаров, с другой – массовым предложением многообразных индивидуальных услуг и результатов индивидуальных творческих процессов, а также открытостью глобального рынка. Быстро росло многообразие форм доступных удовольствий.

В социалистическом блоке примат рационального потребления приводил к регулированию номенклатуры потребительских товаров и фиксации сверху рациональных объемов индивидуального потребления удовольствий. Кроме того, социалистический потребительский рынок оставался частично закрытым.

В результате к началу 70-х годов сформировался существенный разрыв в структуре потребления населения экономических блоков. Этот разрыв непрерывно углублялся с развитием экономики стран капиталистического лагеря, имевших более позитивную довоенную историю потребления. Социализм продолжал наращивать объемы производства промышленной и сельскохозяйственной продукции, с уклоном на первичный (добывающий) и вторичный (обрабатывающий) сектора экономики, а капитализм устремился к преимущественному развитию третичного сектора (сферы индивидуальных высокотехнологичных услуг).

Таким образом, лидеры и идеологи социалистического блока недооценили естественную структуру человеческих ценностей, включая ложную ценность стремления к обретению богатства. Они слепо надеялись на идеологическую парадигму социалистического человека с приматом духовных ценностей. Между тем внутри социалистического лагеря нарастали противоречия, связанные с ограничениями в потреблении удовольствий. Сначала они проявились в тех странах, которые вошли в социалистический блок по итогам Второй мировой войны. Затем начали нарастать в тех республиках Советского Союза, которые приросли новыми территориями также в новейший период.

Кроме того, поскольку внутренний потребительский рынок был ограничен заниженными нормативами потребления и развивался крайне слабо, наметился кризис между двумя основными блоками социалистического воспроизводственного сектора: производства средств производства и предметов потребления. Избыточное предложение трудоориентированных средств производства на внутреннем рынке приводило к искусственному сдерживанию развития безлюдных технологий, при этом производство предметов потребления на стареющих производствах становилось все более загруженным ручным трудом. Была высока доля ручного труда и в ряде добывающих отраслей и в инфраструктуре. Нарастание искусственных диспропорций на внутреннем рынке делало экономику все более зависимой от внешней рыночной конъюнктуры. Вместе с тем развитие добывающих технологий и расширение первичного сектора на Западе и на Востоке породило конкурентное предложение, с которым экономика социалистического лагеря и прежде всего Советского Союза не смогла справиться. Резкое искусственное снижение цен на внешних рынках подорвало экспортно ориентированную сырьевую экономику Советского Союза, что и привело к объективным условиям разрушения сначала социалистического лагеря, а затем и самого советского государства. Поражение социалистической экономической парадигмы было сокрушительным, и его не спасли запоздалые и слабые действия по внедрению квазирыночных механизмов в экономику (ранний период советской кооперации и две модели хозяйственного расчета [153]).

Конечно, свою разрушительную роль сыграли партийные и государственные функционеры социалистических государств и прежде всего Советского Союза, которые потеряли контроль в управлении плановой экономикой, в результате чего возникли глубокие структурные разрывы между производством, распределением и потребление продукции. В 80-х годах прошлого века сформировался кризис распределения, который привел к искусственному товарному дефициту, очередям и карточному распределению товаров первоочередной необходимости. Деформации подверглась и структура производства потребительских товаров, хотя к этому не было объективных предпосылок.

Позднее был сделан вывод о том, что непосредственной причиной поражения социалистической экономики оказалась, с одной стороны, идея рационального потребления, искусственно занижающая непрерывно растущий спрос, с другой – идея справедливого распределения общественного богатства, гарантирующего всеобщую занятость неэффективного населения (хотя некоторые считают, что это была идея общественной собственности на средства производства, убившая частную инициативу). Именно эти выводы остаются наиболее распространенными в современной отечественной и зарубежной экономической науке.

Нам представляется, что непосредственной причиной гибели социализма оказалось то, что ограниченные идеологической парадигмой лидеры социализма просто не озаботились (или не захотели озаботиться, погрузившись в пучину социалпредательства) проблемой своевременного структурирования экономики с учетом объективных процессов, обусловленных сменой технологического уклада.

Для обоснования этой позиции построим гипотетическую ретроспективную экономическую модель развития экономики социалистического блока в условиях социалистической общественной парадигмы и нерыночных структурных реформ в экономике. Центральным допущением этой модели является сдвиг начала структурных реформ к середине 60-х годов. Накопленный восстановительный потенциал было необходимо направить не по мобилизационному пути развития, а по пути инновационной диверсификации экономики и кратного увеличения обслуживающих секторов. Необходимо было радикально решить проблему лишних трудовых ресурсов (послевоенная численность населения полностью восстановилась к 1955 году и ускоренно росла до 1991 года). Прежде всего, в отличие от Запада, который выбросил эти лишние ресурсы в сферу индивидуального предпринимательства, советский блок должен был изменить структуру системы профессионального образования. В связи с этим необходимо было увеличить долю высшего образования по творческим (в том числе гуманитарным) профессиям и долю среднего и начального профессионального образования по профессиям в сфере распределения и оказания индивидуальных услуг. Одновременно следовало начать структурные преобразования в двух основных секторах производства – производстве средств производства и производстве предметов потребления – и в сфере распределения.

В секторе производства средств производства было необходимо отделить области, обслуживающие первичный сектор экономики и частично вторичный сектор (энергетику, станкостроение, тяжелое машиностроение, авиастроение, космонавтику, судостроение и производство железнодорожного транспорта и т. д.), от областей, обслуживающих третичный сектор, и областей, обслуживающих часть вторичного сектора, ориентированную на производство потребительских товаров. Если первый должен был остаться исключительно регулируемым сектором, второй следовало перевести на хозрасчетную модель и сделать полностью зависимым от спроса, генерируемого сектором производства предметов потребления. Иными словами, первый нужно было превратить в структурированные государственные корпорации, а вторые – в народные предприятия, передав им в аренду неотчуждаемые средства производства, находящиеся в общенародной собственности. Сектор производства предметов потребления также необходимо было превратить в народные предприятия, работающие по одной из хозрасчетных моделей. В торговле и сфере услуг необходимо было создать условия для преобразования существующих организаций в кооперированные формы, одновременно разрешив создание новых кооперативов в этой сфере. В кооперативную форму следовало преобразовать также сферу жилищного и общественного строительства. Государство должно было обеспечить возможности для кооперации организаций этих секторов на основе кластерных моделей для повышения эффективности производства и распределения продукции и услуг с учетом реального спроса населения. К 1980 году этот процесс следовало завершить, осуществив реструктуризацию экономики в тех пропорциях, которые к тому времени были достигнуты на Западе.

Критерии рационального потребления должны были расти по основным показателям качества жизни пропорционально западным критериям (дом, автомобиль, телевизор). На селе следовало разрешить диверсификацию сельских кооперативов с их разделением на малые кооперативы и сохранением государственной инфраструктуры технического обеспечения их деятельности в виде народных предприятий.

Эти меры должны были обеспечить полную конкурентоспособность социалистической модели экономики на внутреннем экономическом пространстве социалистического блока к середине 90-х годов прошлого века.

Перечисленные структурные преобразования к этому периоду исчерпали бы себя, поскольку приближалось начало новой технологической эпохи – эпохи персональных компьютеров и массовой коммуникации. Однако с высокой долей вероятности можно было гарантировать, что не исчерпали бы себя ни социалистическая идея общественной собственности на средства производства, ни идея рационального потребления. Скорее всего, Советский Союз и социалистический лагерь не распались бы, а существенно приросли социалистическими азиатскими гигантами.

Рисунок 29. Так нейросеть представляет себе противостояние двух социально-политических систем

Дальнейшее параллельное сосуществование двух блоков подверглось бы новому испытанию, камнем преткновения которого оставалась частичная закрытость социалистической экономики. В условиях глобальной коммуникации общество не могло оставаться информационно изолированным, а его открытость, скорее всего, привела бы к информационной идеологической войне. Далее отвлечемся от построения гипотетической альтернативной истории социализма, поскольку чем дальше мы будем уходить от объективной исторической реальности, тем более неправдоподобными будут наши сценарии альтернативной истории.

В реальности социалистический лагерь распался, как и Советский Союз. Государства бывшего социалистического лагеря испытали мощнейший культурный и экономический шок, поскольку они были вынуждены в течение десятилетия болезненно перестраивать свою экономику на рыночный лад, галопом повторяя тот путь, который Запад прошел в 50-80-х годах.

Естественные нерегулируемые преобразования в различных секторах экономики [154] при мгновенной открытости рынка и искусственном поддержании курса национальных валют на привлекательном для внешних экспортеров уровне разрушили ранее созданный реальный сектор социалистических стран (включая страны Восточной Европы). Но все эти страны (включая Россию) стали импортоориентированным потребительским рынком, который дал еще один мощный толчок развитию рынка стран Западной Европы. Очень дешевую товарную массу к середине 90-х годов начал закачивать на российский рынок Китай и «азиатские тигры» (как, впрочем, и на все прочие национальные и региональные рынки). Собственный рынок услуг и сферы обращения рос в странах бывшего социалистического лагеря сверхбыстрыми темпами (в том числе благодаря грабительской по сути приватизации социалистической собственности), что сдерживало проблему лишних людей наряду с самозанятостью сельских жителей, продолжавших подкармливать ту часть населения, которая не могла себе позволить потребление дорогой импортной продукции.

Следует заметить, что все практические действия властей на постсоветском пространстве были запрограммированы на разрушение реального сектора национальной экономики, создание условий для ее неконкурентоспособности на внешних рынках, а также для стимулирования исключительно потребительского частнособственнического поведения населения. Продолжение такой внутренней экономической политики неизбежно привело бы российскую экономику к полному краху, если бы не сохранившаяся с советских времен ориентация на ее первичный сектор.

Именно цикличный рост цен на энергоносители и продукцию горнорудной промышленности на мировом рынке и конъюнктурное регулирование их производства на Западе позволило российскому государству проводить ту экономическую политику, которая стабилизировала российское общество потребления наряду с развитием малого и индивидуального предпринимательства на внутреннем рынке. Фактическая национализация (через регулируемую государственную олигархию) экономики первичного и вторичного секторов позволила максимизировать бюджетные возможности российского государства и поддерживать необходимый надрациональный уровень потребления россиян. Одновременно на милитаристских настроениях на Западе и (как ответ) в России начал расти военно-промышленный комплекс, который впоследствии стал еще одной мощной составляющей современной российской экономики.

Таким образом, к рубежу тысячелетий (точнее, к 2010 году) структурные преобразования рынка труда в России и на постсоветском пространстве почти соответствовали вызовам пятого технологического уклада.

В это время в западном мире происходили свои небезболезненные экономические трансформации. Появление персонального компьютера и интернета породило новый мир бытований и предметной деятельности человека. Был создан новый потребительский сектор информационных услуг, новый рынок творческих видов деятельности, и обнаружились существенные структурные сдвиги во многих традиционных секторах экономики. Например, быстрыми темпами начал преобразовываться издательский рынок и прежде всего рынок периодических изданий, возникли цифровое телевидение и кино. Появилась новая индустрия компьютерных игр. Трансформировалось библиотечное и архивное дело в рынок информационных услуг. Исчез телеграф, и следом исчезла бы почта, если бы не растущий рынок интернет-торговли, требующий организации индивидуальной доставки товаров. Появились дистанционное образование и медицина.

Использование компьютеров в дальнейшем развитии безлюдных производственных технологий обеспечивало развитие нового рынка компьютерного технологического творчества. Процессы реструктуризации рынка труда продолжились на новой технологической волне. Возросла доля потребления нематериальных продуктов.

Еще одним фактором, трансформирующим современную западную и мировую экономику, стал массовый туризм. Темпы роста этого сектора поистине грандиозны, он растет на 5% в год. Однако важен не сам рост туризма как познавательного интереса (его вполне можно удовлетворить при помощи познавательного видеоконтента), а рост обслуживающих отраслей. Это прежде всего индустрия развлечений, ресторанный и гостиничный бизнес, спа-услуги и транспортные услуги (мы можем говорить о росте неофициального сектора сексуальных услуг – вспомним «Под покровом небес» Пола Боулза3). Фактически речь идет о многократном умножении предложения на рынке индивидуальных услуг в индустрии удовольствий и росте творческих видов деятельности. Мы не можем не учитывать инновационный характер индустрии туризма с его развлекательными комплексами, формирующими новую часть материального культурного пространства, именуемого дестинацией [155]. Это тоже элемент нового технологического уклада, и именно так его надо воспринимать.

Здесь мы непосредственно подходим к роли стран третьего мира в той мировой экономике, которую генерировала смена технологических укладов. Они приняли на себя функцию экономического пылесоса, который по инициативе Запада поглотил большую часть инновационной экономики, при этом контроль над этой экономикой оставался в руках Запада (прежде всего США). Последнее десятилетие прошлого века стало началом новой волны рыночной глобализации. Этот этап характеризовался перемещением сырьевых секторов экономики в страны Азии, Африки и Южной Америки (в значительной степени в Австралию и Океанию), бурной локализацией сборочных производств электроники и сложной бытовой техники в Южной и Юго-Восточной Азии («азиатские тигры»), распространением по странам третьего мира сетевых корпораций модной одежды и аксессуаров, распространением по всему миру торговых сетей, сетевых ресторанов и отелей. При этом центральные офисы этих корпораций оставались в США и в странах Западной Европы.

Логичным объяснением поведения транснациональных корпораций стало наличие легкодоступных (в том числе быстро восстанавливающихся) сырьевых природных ресурсов, наличие обучаемой дешевой рабочей силы, непосредственное проникновение на новые массовые рынки сбыта, то есть все те факторы, которые являются существенными в либеральной рыночной модели глобального рынка. Таким образом, источником глобализационного процесса, на первый взгляд, были интересы самих транснациональных корпораций.

Однако при более глубоком рассмотрении мы можем заметить еще один фактор влияния, который не является корпоративным по природе. Источником инвестиционных ресурсов в движении на Восток были не столько собственные средства компаний, сколько привлекаемые ими средства на внутреннем рынке дешевых денег в США, а затем и в объединенной Европе. Таким образом, главным фактором движения на Восток становились геоэкономические интересы стран Запада. Они полностью оправдались. Геоэкономическая экспансия, проводимая под флагом экономической помощи слаборазвитым странам, привела, с одной стороны, к частичному выводу экологически опасных и ресурсоемких сырьевых производств с территории западных стран, а с другой стороны – к экономической зависимости основных секторов экономики стран Востока от источника капиталов – финансово-экономической системы Запада. Это способствовало дальнейшей реструктуризации экономики Запада в направлении ускоренного развития производств третичного сектора и сосредоточения сектора генерации технологических инноваций на Западе. Продолжение истории с лишними людьми к концу века реализовалось как концепция «золотого миллиарда», которая превратила население западных стран в особую категорию потребителей удовольствий, в значительной степени процветающих за счет экономики, локализованной на Востоке. Сложилась довольно интересная ситуация, при которой население Востока трудится для того, чтобы произвести и продать в своих странах продукцию, на доходы от продажи которой создается экономическое процветание Запада. Модель корпоративной капиталистической эксплуатации была перенесена на целые народы и континенты.

Такая геоэкономика не могла бы долго существовать без соответствующей геополитики. Осуществлялась она в рамках традиционного блокового мышления, причем фиксация экономических блоков осуществлялась через создание политических блоков и торговых альянсов. Экономические и политические блоки проще всего было нанизать на существующую структуру военно-политических блоков, что и было сделано.

Самым интересным оказалось то, что процесс экономической глобализации на пороге конца прошлого века отвечал всем светлым надеждам человечества и осуществлялся под флагом самых передовых общественных идей. Он сыграл выдающуюся роль в новейшем пространственном развитии арабской и Юго-Восточной Азии, Северной и Южной Африки, Латинской Америки и Океании, не говоря уже о странах «золотого миллиарда». В невиданных доселе масштабах расцвели мировая торговля и транспортно-логистическая система мира. Но именно это мировое экономическое процветание и послужило причиной начала антиглобализационных процессов. Однако это уже относилось к третьему тысячелетию.

Дело в том, что новая геоэкономика не была пространственно-однородной, а потому не могла быть с полным основанием названа глобальной. Оставаясь по духу колониальной, она не могла не породить противоречия внутри себя. Любые колониальные империи, в том числе наряженные в «радужные экономические одежды», рано или поздно погибают от различий в уровне процветания метрополий и провинций, и это должно было произойти с глобальной экономической системой, построенной на основе нового империалистического мышления ее отцов в США.

Как и в предыдущие эпохи, основные противоречия порождались диспропорциями в потреблении доступных удовольствий при всей очевидности полупаразитического существования «золотого миллиарда». Восточные провинции к концу XX века вырастили национальные сегменты экономики, которые стали конкурировать со своими западными партнерами. Более того, на Восток пришел новый технологический уклад, который поставил перед странами те же проблемы лишних людей, которые решал Запад. Экономика восточных провинций подвергалась реструктуризации на внутриполитических процессах, которые должны были гарантировать более высокий уровень жизни. Иными словами, Восток пожелал присоединиться к «золотому миллиарду». Давление региональных экономик на глобальном рынке непрерывно росло, и роль и влияние старых транснациональных корпораций на этих рынках снижались. Господствующим при этом оставался основной геоэкономический сегмент рынка – единые финансовые инструменты. Это привело к тому, что в течение первого десятилетия нашего века глобальный рынок стал выравниваться по национальной принадлежности его субъектов, что объективно ограничивало переток доходности с Востока на Запад.

Экономический подъем части стран третьего мира формировал новый глобальный рынок, в котором интересы метрополии отступали на второй план, с чем она, естественно, не желала мириться. Ей нужно было закрепить сложившееся экономическое равновесие внутри нового глобального экономического блока геополитическими средствами либо расширить этот блок за счет новых провинций. Так начался следующий этап геополитического передела мира.

Новое блоковое мышление Запада, несмотря на то что его источник – тайна за семью печатями, очевидно, заключается в желании США обеспечить контроль над растущим инновационным сектором Востока. В период президентства Барака Обамы4 возникают инициативы по созданию Транстихоокеанского партнерства с рядом стран Юго-Восточной Азии и Северной и Латинской Америки [156]. Заметим, что в своей основе это не только прежние «азиатские тигры», но и крупнейшие игроки инновационного рынка: Канада, Австралия, Япония и другие. Расширенный список участников нового блока симптоматичен. Болезнь роста империи требует радикального вмешательства – все потенциальные конкуренты в регионе должны быть превращены в союзников, все члены АСЕАН [157], не демонстрирующие инновационного тренда развития национальной экономики, т. е. «балласт», – отсекаются. При этом также отсечены все потенциальные игроки, которые замечены в «сольных партиях» либо в стремлении блокироваться вне США. Внутри геополитической идеи такого объединения лежит новое понимание перспектив инновационного развития, основной вектор которого проходит через этот регион. Поэтому приматом договора является защита авторских прав, развитие телекоммуникаций и финансовое сотрудничество. Ожидание очередной технологической волны в этих областях требует особого внимания к концентрации блоковых усилий внутри обновленной империи.

Весьма поучительна новейшая история европейского развития. Разрушение Советского Союза и Варшавского договора [158] вновь (после предшествующего разрушения Российской и Австро-Венгерской империй) сделало «беспризорниками» страны Восточной Европы. По исторической традиции кто-то должен был их «усыновить». Как раз на этот период пришлось развитие центростремительных процессов в Западной Европе, вокруг исторически невообразимой дружбы между Англией, Францией и Германией. Владимир Ленин писал в 20-х годах прошлого века, что «возможны временные соглашения между капиталистами и между державами. В этом смысле возможны и Соединенные Штаты Европы, как соглашение европейских капиталистов… о чем? Только о том, как бы сообща давить социализм в Европе, сообща охранять награбленные колонии против Японии и Америки, которые крайне обижены при теперешнем разделе колоний и которые усилились за последние полвека неизмеримо быстрее, чем отсталая, монархическая, начавшая гнить от старости Европа. По сравнению с Соединенными Штатами Америки Европа в целом означает экономический застой. На современной экономической основе, т. е. при капитализме, Соединенные Штаты Европы означали бы организацию реакции для задержки более быстрого развития Америки».

Если первый Единый Европейский акт был подписан в 1986 году, когда угроза крушения социалистической системы стала почти очевидной, то полное юридическое оформление Европейского блока состоялось в 1992 году, спустя год после крушения Советского Союза. Усыновление постсоветских государств состоялось в 2004 году, т. е. двенадцать лет спустя. Конечно, Владимир Ленин не мог предвидеть, как будет выглядеть в экономическом и политическом плане Европа, переболевшая двумя мировыми войнами к концу столетия. Не мог он в 1915 году предсказать победу и крушение социализма в России. Но то, что глобальная конкуренция в отсутствие такого сильного игрока, как Россия, подтолкнет Европу к объединению и что ее основным конкурентом в глобальном мирораспределении станет США, он предсказал верно. Введя в 1999 году свою валюту, Евросоюз [159] начал глобальную блоковую геополитическую игру. Конкурируя с Америкой в Старом Свете и на Востоке, Евросоюз мог стать уникальным примером блокового инновационного развития, учитывая единство континентального пространства и общность инфраструктуры. Он инициировал несколько знаковых инновационных проектов в области авиастроения, космических исследований, фундаментальных физических исследований и, конечно, в третичном секторе (прежде всего туризме). Если бы состоялось его расширение на Восток, до подписания Лиссабонского договора, то мы, возможно, жили бы на едином экономическом пространстве от Лиссабона до Владивостока, тем более что слабая Россия была готова к такому блоковому движению. Однако это противоречило военно-политическому блоковому единству стран Старой Европы и США в лице НАТО. Нельзя сказать, что принципиально невозможным было трансформировать это партнерство и не разыграть новый экономический блок Евросоюз – США – Россия (с участием многих восточных партнеров), но по вполне понятной причине, о которой мы поговорим позднее, США и часть элит Евросоюза, ориентированных на США, оказались к этому не готовы. В результате нового капиталистического альянса не состоялось, и тогда интересы западных партнеров вновь пересеклись с интересами России. Вероятнее всего, одной из причин нового размежевания стала самостоятельная блоковая партия, разыгранная в 2007 году, т. е. за год до подписания Лиссабонского договора, именуемая БРИКС [160].

Прежде чем обращаться к этому аспекту мировой деглобализации и к растущей экономической роли Китая и Индии, следует выявить основной интерес в создании «Соединенных Штатов Европы». Бурная новейшая история развития Евросоюза показывает, что эта квазиимперия прирастала новыми провинциями в виде стран Восточной Европы исключительно в интересах развития региональных рынков сбыта продукции и услуг, которыми экономика первого Евросоюза была сильно перегрета. У Евросоюза не было такой истории восточного сотрудничества, как у США. Соответственно, поддерживать свою часть «золотого миллиарда» без дальнейшей экспансии ей было крайне сложно. Тем более что проблема «лишних людей» прирастала слишком открытой миграционной политикой, основанной на утопической идее мультикультурализма.

Достоверность этого вывода подтверждается тем, что за период существования Евросоюза страны Восточной Европы потеряли традиционную постсоциалистическую промышленную национальную экономику и де-факто стали потребительским (и неквалифицированным трудовым) рынком Западной Европы. Более того, они оказались привязанными к европейским финансовым институтам и единой европейской энергетической инфраструктуре. Вхождение в новый технологический уклад они преодолели не столь болезненно, как Россия, но утратили ранее созданные суверенные основы экономики (заметьте, что мы не обсуждаем, хорошо это или плохо для стран Восточной Европы).

Новейший период истории Евросоюза – весьма для него тревожный. Есть все основания полагать, что он может распасться (первый признак этого – выход Великобритании из его состава). Какую же ошибку сделал этот политический и экономический союз и что привело его к такому состоянию? Мы полагаем, что причина в уравнивании членов на основе унификации надгосударственных институтов в 2007 году. Блок стран не может существовать одновременно как классическая империя и как единое квазигосударство равноправных членов (подобие конфедерации).

Рисунок 30. Брекзит в машинном представлении

В этой империи метрополией хотели стать и стали Франция и Германия, но разве могла с этим согласиться Великобритания? В этой империи метрополией захотел стать Брюссель, но разве могли с этим согласиться Франция и Германия? В этой империи равными хотели ощущать себя старые и новые страны Южной Европы, которые по своему потенциалу были несравнимо слабее стран-лидеров. Наконец, в своем движении на Восток империя не сумела договориться и обидела одну из великих послевоенных держав, которой оставалась Россия, чем обострила отношения не только с самой Россией, но и отношения внутри своих членов – постсоветских государств (отчасти то же можно сказать и о Турции). Экономический союз, который мог развиваться в восточном направлении неограниченно и мог стать действительным глобальным конкурентом пока несостоявшемуся Тихоокеанскому экономическому блоку, разбился о рифы глобальной политики, НАТО и инициированных США по вполне понятным мотивам «кухонных интриг».

Идея Евросоюза как нового типа блокового мышления, которое могло вырасти в нечто действительно глобально-историческое, если бы не стало приобретать слишком рано черты новой государственности, пока не состоялась. У Евросоюза еще есть шанс начать историю с чистого листа и сохраниться в качестве перспективного экономического союза континентального уровня, но для этого необходимо обратить процесс нового панъевропеизма вспять.

Китай точно и вовремя определился со своей ролью в мировом глобализационном процессе. Прекрасно понимая невозможность перестройки слабой мобилизационной экономики без значительных социально-политических потерь в инновационную глобально-ориентированную экономику, китайское политическое руководство сделало упор именно на ее мобилизационный характер. Однако при этом Китай открыл свое экономическое пространство для внешних инвестиций, гарантируя рыночный характер деятельности субъектов экономики, и максимально расширил свои возможности для экспортно ориентированных отраслей. Более того, все внутренние инновации получили государственную поддержку. Еще одним достижением китайской экономической политики стало лояльное отношение к внешним инвестициям китайских капиталов. В результате Китай обеспечил недорогой импорт передовых технологий, которые в сочетании с мобилизационной экономикой и дешевой рабочей силой резко увеличили конкурентные экспортные возможности на всех мировых потребительских рынках. Вряд ли есть уголок на Земле, где нельзя найти местный колоритный продукт с надписью «сделано в Китае». Не очень заботясь о защите авторских прав и торговых знаков, Китай в короткое время вышел в число крупнейших, а затем и главных экспортеров. При этом, не забывая о национальных интересах, Китай сохранил национальную (неофшоризированную) локализацию новых бизнесов, чем обеспечил значительный приток финансовых ресурсов для решения проблем внутреннего рынка. Внутренний рынок Китая был и остается одним из самых привлекательных из числа растущих рынков для всех стран мира. Однако в значительной мере он сегодня не является импортозависимым, хотя в отдельные периоды и наблюдаются локальные «перегревы». Вместе с тем перспективы дальнейшего роста экономики Китая весьма неоднозначны. Опора на мобилизационную экономику начинает ограничивать экспортные возможности Китая и заставляет его включиться в активное строительство инновационных бизнесов. Несмотря на то что Китаю лучше, чем кому-либо, удается копировать самые передовые инновации, он стремится наладить их продуцирование. Китай направляет значительные общественные ресурсы на развитие образования, науки и технологий, и нет сомнения, что этот экономический план принесет свои плоды в ближайшем будущем. При этом Китаю не особенно нужна была блоковость экономического мышления, ибо он стал самодостаточен в экономическом плане. Нельзя не отметить, что в процессах структурного преобразования экономики за новейший период Китай сделал грандиозный рывок. Если в конце прошлого века проблема лишних людей решалась путем их использования в качестве живых камнедробилок в дорожном строительстве, то к нашему времени уровень китайских трудовых ресурсов вышел на мировой конкурентный уровень, а лишние люди оказались эффективно перемещенными в сферу обслуживания и торговли, которая выросла на несколько порядков. Это не означает, что у Китая нет проблем бедности и необходимости дальнейших социальных улучшений, однако они вполне достижимы, как и успехи в развитии национальной инфраструктуры.

Аналогичные тенденции характерны и для Индии, однако мы не станем рассматривать ее более подробно. Пример Китая и Индии важен для нас не столько потому, что они становятся самостоятельными экономическими игроками глобального рынка, а потому, что, несмотря на самодостаточность, они осуществляют некоторое подобие блокового экономического мышления. Именно это блоковое мышление мы и исследуем дальше.

Эксперты до сих пор рассуждают на тему феномена БРИКС – экономического объединения, сформированного крупнейшими странами планеты: Бразилией, Россией, Индией, Китаем и ЮАР. Тема такого объединения – результат провокационных экономических исследований экспертов Goldman Sachs, якобы указывающих на некоторую общность их экономик [161]. Объективный взгляд указывает, что упомянутое аналитическое исследование, проведенное в 2001 году, говорит лишь о близких значениях уровня риска при инвестировании в эти национальные экономики. Тем не менее идея получает неожиданное развитие – лидеры стран предположили, что появилась возможность для создания полноценного экономического союза, который может рассматриваться как некая альтернатива господствующим мировым экономическим блокам, т. е. очередной квазиимперии. Появление мультипликативных эффектов ожидалось от самого факта соединения ресурсно-территориальных потенциалов этих стран, что и в то время, и в настоящем кажется довольно слабым аргументом. С тем же успехом можно было присоединить к союзу Данию с ее Гренландией или Австралию.

За шестнадцать лет своего существования БРИКС так и не выработал внятную цель экономического объединения, не построил модели экономического сотрудничества и не определился в главном: что этот союз может противопоставить другим союзам. Модель финансового сотрудничества и стимулирование роли национальных валют на мировом финансовом рынке, в том числе путем создания общего банка развития, своей цели пока тоже не достигли. На наш взгляд, главной причиной неудачи является низкая заинтересованность субъектов экономической деятельности этих стран во взаимном инвестировании. Все крупные инвестиционные проекты стран БРИКС локализованы на Евразийском континенте и связаны с энергетической и транспортной инфраструктурой. С равным успехом они могли быть осуществлены на основе двухсторонних и многосторонних соглашений при участии крупных добывающих государственных и частных монополий, Росатома и национальных железнодорожных компаний. Внешнеторговое сотрудничество и производственная кооперация стран – участников проекта невелики по сравнению с объемами внешней торговли с другими странами. Частные инвестиции в экономику стран-участниц на уровне малых и средних предприятий считаются на единицы. Недопустимо низок объем взаимных инвестиций даже в зоне трансграничного сотрудничества России и Китая, а трансграничное сотрудничество между Китаем и Индией в Тибете крайне затруднительно ввиду отсутствия наземных транспортных систем (по сложным геоморфологическим условиям). Межконтинентальная удаленность национальных рынков ЮАР и Бразилии вовсе не стимулирует экономические связи. Какова же в связи с этим будущность БРИКС? Может ли в принципе такой союз быть экономически выгодным и чего могли опасаться в связи с его созданием США?

Мы полагаем, что БРИКС представляет угрозу другим экономическим союзам в той области, на которую он даже не обращал внимания. Эта область связана с объединением экономических и иных ресурсных усилий в прорывных направлениях, генерирующих мобилизационные проекты и одновременно использующих инновационные технологии на смене технологических укладов. В то же время это область национальных интересов, а такое сотрудничество ограничено государственными секретами. Тем не менее страны БРИКС могли бы претендовать на роль пионеров в таких мегапроектах, как массовое производство наноматериалов и наноустройств и создание альтернативы традиционным материалам, освоение Луны, расселение на морских шельфах, создание новых сверхмощных космических, авиационных, железнодорожных и морских межконтинентальных транспортных систем, включающих территории самих стран участников, создание принципиально новых энергетических систем, создание новых безопасных систем пространственного расселения, отличных от сельского и городского на неосвоенных территориях Азии, Африки и Латинской Америки и т. д. Осуществить такие грандиозные проекты можно, лишь консолидируя усилия мощных государств с привлечением крупных частных капиталов, никак не связанных с империалистическим мышлением. Скорее можно вести речь о кооперированной модели сотрудничества, типичной для социалистического лагеря, в которой провинции развиваются быстрее, чем центральная область.

Для реализации таких проектов нужно перейти не только к консолидации ресурсов, но и к единой системе стратегического планирования и управления глобальными проектами развития экономики стран БРИКС на мировом экономическом пространстве как основе принятия дальнейших политико-экономических решений, т. е. уступить часть суверенных полномочий некоторому межгосударственному экономическому совету. Вот это сделать в современных условиях вряд ли удастся ввиду множественных различий, существующих в этих странах. Но в большей степени этому будут противоречить тенденции к национализации экономик, которые мы наблюдаем в последнее время по всему миру. Тенденции, о которых мы будем говорить в следующей главе. Отметим главное, БРИКС никогда не может стать экономической империей, подобной США, поэтому он никогда не может работать как классические вертикально интегрированные экономические блоки. Он должен найти свой новый путь в будущее.

Конечно, БРИКС не единственный экономический блок на Евразийском пространстве. Создание Шанхайской организации сотрудничества [162] было проникнуто идеями региональной и глобальной безопасности как коллективной защиты от ближневосточных проблем. Однако по географическому составу стран-участниц она оказалась удачным вариантом решения проблем развития инфраструктуры на традиционных торговых путях (Шелковый путь). Более того, инфраструктуру защиты от внешних угроз проще создавать на основе реальных транспортных связей и приобщенных к ним систем расселения. Поэтому уже на первых совместных заседаниях участники выдвинули экономические инициативы, которые окончательно определили ШОС как основу для реализации трансконтинентального инфраструктурного экономического проекта. В связи с этим рассматривать ШОС как глобализационный блоковый экономический проект нецелесообразно. Если он выполнит свою основную инфраструктурную задачу, а Ближний Восток будет успокоен (что крайне сомнительно в свете новейших палестино-израильских конфликтов 2023 года), то будет упокоен и ШОС. Вместе с тем в случае успешной реализации проекта возникает новая трансконтинентальная международная система расселения, которая во многом будет определять структуру расселенческих приоритетов человечества в ближайшее столетие, поэтому мы вернемся к проекту ШОС в третьей части нашей книги. Актуальными в ближайшем будущем могут стать локальные экономические союзы по глобальным транспортным проектам. В неопределенном будущем предложенный Китаем северный железнодорожный путь в Америку (через Берингов пролив) может объединить вокруг этого проекта Китай, Монголию, Россию, США и Канаду (а также все китайское и американское подбрюшье).

Идея Евразийского союза [163] рассматривается экспертами как альтернатива Евросоюзу или как возможная реинкарнация «советского блока», близкого к социалистическому контексту. Если это «империалистический» проект, то он интересен своими мобилизационными возможностями (подобно рассмотренному варианту с БРИКС). Опыт СССР и Варшавского договора показал все преимущества (наряду с недостатками) мобилизационных механизмов в экстенсивном освоении больших незаселенных пространств. В рамках такого «империалистического» проекта, основанного, например, на создании азиатской конфедерации, можно было бы освоить пространства Сибири и российского Севера, а также севера Китая и стран Передней Азии за счет глобальных миграционных перемещений населения между странами конфедерации. При этом можно было бы согласиться на принцип анклавного проживания других народов на территориях государств конфедерации, поскольку все они имеют глубокий исторический опыт формирования единого народа из сотен национальностей на основе синтеза национальных идентичностей. Здесь есть масса культурологических и социально-адаптационных проблем, но у такого способа сосуществования есть и объективные предпосылки, например, связанные с прогнозируемым глобальным изменением климата (в частности, смещение субтропической зоны в северные широты Евразии и резкое повышение температурных максимумов в тропической зоне). Позднее, когда мы будем рассматривать модели развития мировой экономики, мы будем учитывать и такие возможные перспективы.

Рассматривать Евразийский союз как наш ответ Западу вовсе не хочется, хотя момент его создания пришелся именно на период обострения противоречий между Евросоюзом и Россией. Не хочется потому, что подобный геополитический контекст обостряет системные исторические противоречия между Востоком и Западом на Евразийском континенте. Строить на таких союзах геополитический разлом крайне опасно.

Какой бы ни была мотивация создания Евразийского союза, он уже сегодня претерпевает критические состояния, ибо не видна конечная цель и глобальная перспектива объединения стран.

Если отвлечься от внешних проявлений процессов, которые описывают геополитическую динамику, то можно увидеть, что происходит с парадигмой мировой экономики в целом в течение последних пятидесяти лет. На наш взгляд, она вполне вписывается в теорию экономической конвергенции-дивергенции [164] не только с точки зрения выравнивания исходно разноуровневых национальных экономик, но и с точки зрения взаимопроникновения элементов экономических парадигм, характерных для экономик стран с различным общественным строем (идеи Питирима Сорокина5, Джона Гэлбрейта6 и других). Блоковая экономическая политика различных стран и блоковая динамика наглядно демонстрируют положения этой теории.

Становление Советского Союза и блока стран Варшавского договора по итогам Второй мировой войны происходило в результате мобилизационной конвергенции национальных экономик европейских стран к социалистической плановой модели экономики. Упомянутое нами выше опережающее социально-экономическое и технологическое развитие периферии по сравнению с метрополией, которой являлся СССР (как доктрины удержания целостности блока), неизбежно приводило к дисбалансу экономических потенциалов внутри блока, т. е. порождало предпосылки дивергенции экономик. Поиск путей преодоления кризиса дивергенции был связан с новым этапом конвергенции на основе введения в экономическую практику элементов рыночной экономики.

Если Советский Союз и блок стран Варшавского договора на этапе своего крушения уже имели экономику конвергентную со слабовыраженной рыночной (обособлялась хозяйственная деятельность предприятий, расширялось кооперативное движение и малое предпринимательство), то первые фундаментальные преобразования экономики новой России (как и новой Восточной Европы) были целиком основаны на либеральной рыночной парадигме в ее проамериканском империалистическом варианте.

Попытки экономической суверенизации России, наоборот, начались с частичной консервации такой конвергенции, через воссоздание сектора государственно-монополистического капитализма с неоднозначными (не обязательно иррациональными) методами внешнего регулирования его деятельности. Современную экономику России, как и экономику некоторых стран постсоветского пространства, можно вполне позиционировать как дивергентную экономику с элементами рынка и государственного регулирования. Таким образом, можно констатировать, что проект окончательного разрушения социалистической империи не состоялся именно в результате консервации отдельных элементов государственного регулирования экономики в наиболее значимых ее секторах, т. е. дивергентных проявлений прошлого и настоящего в экономической реальности. Именно это обстоятельство создает основу для горизонтальной конвергенции экономик России и Китая, а также ряда постсоветских государств, несмотря на имеющиеся различия и основу для формирования соответствующих экономических блоков. Именно поэтому вокруг такой конвергенции вырисовываются контуры будущих возможных экономических блоков в Восточной Европе и Азии.

Экономический опыт СССР и его влияние на экономическую практику также не прошло бесследно для многих стран мира. Социализация экономик Запада и Востока явилась результатом конвергенции социально-экономических идей, родившихся в СССР и продвигаемых рабочим движением, а также идей, продуцируемых западными экономистами, выходцами из Российской империи (Игорь Ансофф7, Питирим Сорокин и др.).

То, что экономическая парадигма Евросоюза в отношении восточных территорий мало чем отличается от образа экономики, которую США строили в Юго-Восточной Азии, очевидно и не может рассматриваться вне процессов экономической конвергенции. Также почти очевидно, что конвергенция экономик Восточной и Западной Европы весьма облегчена ввиду исторически обусловленных и параллельно развивающихся конвергентных процессов в этих частях континента.

Можно предположить, что заинтересованный читатель найдет и массу других конвергентных (дивергентных) проявлений, объясняющих наблюдаемые процессы трансформации национальных экономик и блоковое поведение стран в послевоенный период и до настоящего времени.

Вместе с тем в странах Евросоюза, да и вообще во всем мире наблюдается ускорение центробежных процессов, связанных с ростом расистских, националистических и иных подобных настроений, у которых есть свои объективные и субъективные причины. В том числе это выражается в ослаблении связей внутри экономических блоков и процессах экономической суверенизации государств, т. е. дивергенции мировой экономики. Эксперты активно обсуждают причины слома, казалось бы, успешно запущенного в ХХ веке глобального экономического механизма, который с крушением социалистического блока должен был гарантировать полное единство взглядов на победу космополитического мышления. Почему в роковой год столетия социалистической революции в России мир опять начал разбегаться по разные стороны баррикад? Есть ли в этом субъективная вина амбициозных национальных элит или это результат объективно обусловленных общественно-экономических процессов?

По-видимому, для объяснения этого необходим комплексный подход, позволяющий выявить общее в многообразных дивергентных процессах, наблюдаемых во всем мире. Либеральная рыночная экономическая парадигма, которая все-таки остается центральной, в XXI веке подвергается нападкам и слева, и справа. Левая критика либерализма акцентируется на недостаточности социальных приоритетов. В частности, это выражается в тенденциях вовлечения больших секторов социальной жизни (прежде всего таких, как образование, здравоохранение и социальная защита) в область рыночных отношений при неослабевающем налоговом давлении на население и бизнес. Левая критика видит причины социальных ущербов в стремлении либерализма угодить интересам транснациональных корпораций, которые осуществляют грабительские экономические проекты, не будучи заинтересованными в социальном развитии эксплуатируемых народов. Это говорит о несправедливом распределении общественного богатства между обществом и властными и бизнес-элитами и образует содержательную основу левой критики.

Правая критика, независимо от того, от кого она исходит, напротив, упрекает либеральную экономическую парадигму во всеобщей социализации (и гуманизации), которая выражается в попытке построить процветающий мир для всего человечества в ущерб национальным и государственным интересам. Основанная преимущественно на консервативной общественной позиции, правая критика связывает все социальные внутригосударственные проблемы с деятельностью тех же транснациональных корпораций, которые выводят капиталы из страны происхождения главного офиса, чем ослабляют национальную экономику.

И те и другие, таким образом, видят причины внутригосударственных проблем в одном и том же и, по существу, выражают единую позицию, что неизбежно сводит их, несмотря на идеологические разногласия, в один оппозиционный лагерь – лагерь критиков либеральной парадигмы антиглобалистского экономического и политического толка. В различных экономических блоках эти процессы идут по разному пути и используют свою, особенную, иногда противоречивую политическую риторику, но приводят они к одному и тому же результату – стимулированию дивергенции мирового (пусть даже не самого совершенного) экономического пространства. Однако деятельность политических активистов – это лишь поверхностная часть айсберга, поддерживаемого на плаву большей частью населения земли, сконцентрированного на эгоистическом построении личного счастья на основе небрежения интересами других людей и неограниченного роста потребления личных удовольствий, то есть на глобальной потребительской конкуренции.

Обобщая все эти соображения, мы можем сделать фундаментальный вывод о динамике наблюдаемых глобальных экономических и социально-политических противоположно направленных процессов конвергенции-дивергенции. В современном мире возникновение глобальных экономических блоков поддерживается вовлеченными в них народами до тех пор, пока очевидны их преимущества для всех сторон. Как только становятся очевидными блоковые рыночные деформации, создающие преимущественную пользу для одной из сторон или тормозящие внутреннее развитие одной из сторон, они порождают противоречия внутри блока, которые могут привести к его распаду (кстати, это опасности, которые таятся внутри федеративных государств с диспропорциями в развитии и даже внутри унитарных государств с такими региональными диспропорциями). Последнее означает, что разрушению могут быть подвержены все экономические объединения, вне зависимости от их идеологической окраски (что и демонстрирует новейшая история). Устойчивость экономического блока определяется соразмерностью действий транснациональных корпораций запросам национальных элит и сообществ на пропорциональное пространственное развитие. Два процесса – конкурентная экономическая экспансия и внутренний экономический рост – должны быть гармонизированы в экономической модели любого экономического блока, чтобы не разрушить его. В современной экономической методологии средством такой гармонизации является сонаправленное открытое и публичное стратегическое планирование, осуществляемое одновременно международными надблоковыми структурами, национальными экономическими институтами, субъектами экономической деятельности и домашними хозяйствами.

В своих дальнейших рассуждениях мы приходим к пониманию природы конвергентной и дивергентной динамики. Конвергенция-дивергенция в значительной степени обусловлена как внутренними объективными, так и внешними субъективными причинами.

Основной причиной конвергенции является открытость мировой экономики, заключенная в базовом представлении об открытости мировой торговли, проистекающем из ретроспективы возраста цивилизации. Сама мировая торговля базируется на фундаменте экономического многообразия культур и их продуктов, которая имеет расширяющуюся конвергентную природу. Взаимопроникновение культур влечет за собой взаимопроникновение продуктов и постепенное их распространение по всему миру. В этом смысле дивергентные проявления связаны с распространением производства культурно-чуждых продуктов в странах-импортерах, которое порождает внешнюю конкуренцию производителей продуктов (то есть в конечном счете конкуренцию на рынке труда и общественных выгод).

Второй, более современной причиной конвергенции является «свободный» рынок капиталов. Его выравнивающее значение возрастает в связи с борьбой национальных преференций и привлекательностью бедных, но крупных по объему потребительских рынков. Блоковое мышление создает механизмы дополнительных преференций для перетока капиталов. Любые проявления дивергентной суверенной экономической политики стимулируют бегство капиталов.

Третьей причиной конвергенции экономик является смена технологических укладов и распространение новых технологий по всему миру, а также развитие массовых мировых коммуникаций (это касается формирования свободных перетоков продуктов, информации и людей). Любое ограничение таких перетоков (например, в интересах национальной безопасности) создает предпосылки для экономической дивергенции.

Тем не менее, несмотря на объективную обусловленность конвергенции, в последнем десятилетии наблюдается рост экономической дивергенции, обусловленный политическими механизмами ограничения национальных экономик, в том числе включающими различные санкционные режимы (и эту тему мы детально обсудим в следующей главе).

В завершение нам следует сделать несколько замечаний относительно методологических подходов к изучению общественных явлений, рассматриваемых в настоящей главе.

Исходя из содержания изложенных фактов и сделанных выводов в своем исследовании мы использовали в основном эмпирический подход. При этом мы говорим об эмпиризме как составном элементе позитивизма. Таким образом, те общественные явления, о которых идет речь, даны нам в наших ощущениях и восприятии. Они осознаются нами в результате исторического наблюдения. Область науки, которая здесь применима, – история экономики как последовательная совокупность макроэкономических событий. Имея в виду исторические аспекты общественного бытия, мы рассматриваем экономические события во времени.

Вместе с тем мы помним, что экономические явления имеют пространственное распределение. В основном оно связано с исторически изменяющимися диспропорциями в экономическом развитии тех или иных регионов, стран, городов. Кроме того, развитие экономики в условиях действия разных ее парадигм (например, советской и западной) также имеет пространственное распределение. Отдельная область экономической деятельности государств и крупных корпораций связана с выравниванием экономических потенциалов разных территорий. Это тоже один из предметов научного поиска, имеющий прикладное значение. Как правило, его связывают со стратегическим планированием экономического развития.

Все эти вопросы изучает экономическая география, которая в отношении ко всему человечеству обретает черты науки геоэкономики. Эта область науки по отношению к прошлому или существующему состоянию – также эмпирическая наука.

Однако позитивистская методология предполагает и экспериментальный подход. По отношению к прошлому мы допускаем только один вид эксперимента – это мысленный эксперимент альтернативной экономической истории или географии. Что мы имеем в виду? Мы уже отмечали особую природу исторического знания, относительность объективности которого во многом зависит от взгляда историка и его интерпретации исторического процесса. Одной из форм сознательной интерпретации является метод построения альтернативной истории. Он заключается в известной посылке – следует порассуждать, что было бы, если… Например, если бы тот или иной государственный деятель принял бы иное решение или народные массы этой страны подняли бы восстание на несколько лет ранее. И так далее.

Проведение таких мысленных экспериментов позволяет взглянуть на возможный ход исторического процесса под другим углом, увидеть упущенные преимущества и совершенные ошибки. По сути, выстраивая в этой главе альтернативную историю советского государства, мы и поставили такой мысленный эксперимент. То же происходит и с географией. Здесь модельные эксперименты с отраслевой экономической специализацией и локализацией бизнесов дают нам модели пространственного экономического развития и прогнозируемые воздействия их реализации на социумы. Этим, как мы знаем, занимается такая наука, как пространственное планирование.

Ограничиваясь только позитивистским подходом, мы, конечно, не увидим всего процесса научного познания экономических явлений прошлого и настоящего. Мы должны говорить о теоретическом знании, которое часто предвосхищает общественную (в том числе экономическую) практику и является нормативным знанием. История экономики (в ее разделе «История экономических учений») дает нам множество примеров экономических гипотез и теорий, которые исследуют современное им состояние экономики и одновременно создают нормативную картину экономического будущего, в том числе используя прогностические методы. Некоторая часть этих теорий подтверждается позднее общественной практикой, превращая нормативное знание в позитивистское. Обращаясь к нулевой главе, мы вспоминаем данное нами представление о стволе событий и соотносимых с ним потоках научного знания, а также о непрерывном превращении нормативных теорий в позитивистские. Напомним, что речь шла о методологии футураструктурологического исследования. Таким образом, мы находим прямые аналогии в методологии футураструктурологии и методологии истории экономики или исторических аспектах экономической географии. Различие лишь в том, что футураструктурологическое исследование всегда нормативно и всегда направлено в будущее, а исторические науки исследуют состоявшееся прошлое.

Далее мы можем сделать весьма важный для всего последующего исследования вывод: нормативные экономические (и иные общественные) теории прошлого представляли собой предтечи футураструктурологического знания. Они использовали (возможно, неосознанно для исследователя) те же методологические подходы, которые использует футураструктурология.

С точки зрения методологии футураструктурологии, для нас представляет интерес тот факт, что наблюдаемые в новейшей истории процессы экономической дивергенции-конвергенции (вне реалий военного времени и революций) во многом были обусловлены нормативными экономическими теориями прошлого. Более того, на экономическую практику значительное воздействие оказали и продолжают оказывать иные общественные воззрения, иногда облекаемые в научную (или псевдонаучную) форму. Также мы не будем забывать далее о пространственно-временных аспектах мировых (и локальных) экономических процессов, обуславливающих пространственно-временную неоднородность уровня экономического развития стран и регионов (в дальнейшем и городов).

В следующей главе мы перейдем от истории мировой экономической практики к исследованию причин и внутренних механизмов дивергентных процессов в мировой экономике и политике, которые мы отчасти уже обсудили и которые позволят нам обсудить перспективные «эволюционные макроэкономические модели» мировой экономики. Далее мы перейдем в том числе к футураструктурологическим экономическим построениям, позволяющим объединять вокруг рациональных идей общественного развития друзей и врагов, союзников и конкурентов.