Читать книгу Пути, ведущие к себе - - Страница 8

Старик задумался, доставая с дальних полок главные сокровища своей памяти, и осторожно сдувая с них пыль. Лицо его постепенно оживало и даже молодело, расцветая как иерихонская роза.

– Очень я умереть боялся, когда на фронт пошел. Я, конечно, скрывал этот страх от всех. Я ведь Родину защищал и не должен был бояться, никто не должен был. Но мне все-таки было обидно: молодой, совсем мальчишка, только школу закончил, восемнадцать годков исполнилось. Хотелось пожить еще, – а тут война. Иди и умирай, и никого, кроме матери, это не волнует.

Была надежда, конечно, что выживу, но уж больно маленькая. А как в первый бой попал, то и надежды не осталось. Готовили нас быстро, еле успевали стрелять научить, гранаты кидать, да окопы копать. И сразу под Сталинград.

Мы бежали вперед толпой, ничего не различая вокруг, кроме отдельных силуэтов и вспышек. Все было в дыму и пыли. Падали снаряды, падали люди. И я тоже упал, запнулся о кочку. Хотел встать, но тут меня как обдало огнем. Снаряд разорвался совсем рядом, в нескольких шагах от меня. Если б я не запнулся, прямо в меня и угодил бы!

Я почувствовал сильную боль в ногах и груди, начал задыхаться. Подумал тогда: «Вот она какая, эта смерть». И мне вдруг так стало жаль себя. Боль была нестерпимая, и я разревелся как ребенок. Мне уже было все равно, увидит кто слезы мои или нет.

А потом боль прошла. Я уже ничего не чувствовал, кроме освобождения. Боль отступила, а вместе с ней и страх, и жалость к себе. Тогда я подумал, что может, и не так плоха эта смерть. Может, и хорошо, что я умер так быстро.

Вся моя коротенькая жизнь пронеслась перед глазами. Я улыбнулся про себя и подумал: «Пусть так оно и будет. Ничего плохого людям я не сделал, даже убить на войне никого не успел, а долг перед Родиной выполнил – умер с честью и со спокойной совестью. Маму вот только жалко…»

Когда очнулся – вижу перед собой глаза, как в тумане, большие такие, карие, добрые. Подумал, что ангел на меня смотрит уже на том свете. Раньше думал, что ангелы все сплошь голубоглазые и светловолосые, как в церквях да на иконах, а мне темноглазый попался. Вот ведь какая штука! А от ангела такая благодать исходит, что на словах передать невозможно.

Тут ангел мой погладил меня по голове ласково и улыбнулся.

– Ну что, боец, оклемался, – говорит, – теперь нас всех переживешь, раз на том свете не пришелся.

Тут сознание стало возвращаться ко мне. Понял, что ангел мой из плоти и крови, а меня пожить еще вернули. Зачем-то я здесь, на этом свете, нужен был. Ощущения тела моего тоже возвращаться стали.

Как только я это почувствовал, попробовал приподняться, пошевелить ногами, – а их и нет будто. Попробовал еще. Стал напрягать все по очереди сверху вниз: голова на месте, руки тоже, тело чувствую, живот, а ног не хватает. Попробовал еще раз – результат тот же. Все чувствую до ног, а дальше – ни в какую!

«Что же я за человек такой теперь, безногий…» – думаю.

Безногий… Тут до меня стали доходить последние воспоминания с поля боя, боль в ногах, страх.

«Как же мне теперь без ног-то? Что же это я теперь, обрубок какой, – думаю, – может, хоть одна нога осталась?».

– Сестренка, – еле шевеля губами, прошептал я ангелу моему, – а сколько ног-то у меня теперь, глянь.

– Ну что ж, давай посмотрим, боец, вместе, – сказала она прищуриваясь, словно строгая учительница, заранее знающая правильный ответ.

Она приподняла меня на койке повыше, чтобы я и сам смог увидеть. И стала медленно снимать одеяло. Я закрыл глаза в надежде на чудо. Слышу удивленный голос ее:

– Похоже, боец, что теперь у тебя их… три.

Вокруг раздался смех многоголосый. Только тут я понял, что не одни мы. Справа, слева и спереди выстроились ряды больничных коек с такими же бедолагами, как и я, возвращавшимися к жизни и умирающими. Те, кто мог видеть, следили за нами, а те, кто не мог, подслушивали. В тот момент мне даже показалось, что и те, кто не мог ни видеть ни слышать, наблюдали за нами каким-то образом.

– Как это, три? – я открыл глаза, и увидел как она лукаво улыбается.

– Ну смотри, боец, сам, – говорит. – Вот две, как положено, а между ними третья выросла.

Новый взрыв смеха.

Тут только я увидел и понял смысл этой шутки. Кровь ударила мне в голову и я покраснел от стыда. «Надо же, так опозориться при всех! Уж лучше бы умер», – подумал я.

А сестренка, почувствовав мое смущение, накрыла меня быстрее одеялом, как бы извиняясь за свою шутку, наклонилась прямо к уху и прошептала тихонько:

– Не обижайся, боец, это они от зависти смеются. Не всем так повезло, как тебе. Радуйся. А ножки твои заживут. Будешь бегать быстрее всех, только дай срок, – и поцеловала меня в щеку, от чего я смутился еще больше.

В этот момент кто-то с дальнего угла палаты позвал ее. Она, спохватившись, побежала туда. Я осмотрелся вокруг. На соседней койке сидел усатый боец. Он пристально смотрел на меня, улыбаясь в усы.

– Вот уж не знаю, что она нашла в тебе, парень, – сказал он. – Мы тут все с ума чуть не сошли от ревности, пока она за тобой ухаживала. Все думали, что не жилец уже, а она не верила. И ноги твои она отстояла.

Тут ведь всем режут без разбора, – он кивнул на свой обрубок, – а тебе не стали. Это она упросила врача повременить денек. Насмерть стояла, умоляла его, вот врач и махнул рукой. Сказал, что, если подохнешь ты, на ней вина будет.

А на следующий день срочно эвакуировали госпиталь. Немцы быстро шли, уже совсем рядом громыхало. В поезде «свеженьких» много было, прямо с поля боя новую партию завезли. Про тебя и забыли.

Через пару дней, врач мимо тебя проходил, вспомнил, выругался. А ты тихий такой лежишь, все равно, что мертвый. Пульс попробовал, видит – жив еще.

Повезли тебя к операции готовить, развернули повязки – а там чудо какое-то! Врач сказал, что первый раз видит такое. Ноги сами заживать стали, без ампутации! – усатый криво ухмыльнулся: – Первый раз увидел! Ха! Другим-то не давал обождать, мясник чертов. Может, и у других заживало бы!

Вот уж, истинно, молиться ты должен на эту девчонку. Спасла она тебя и ноги твои в придачу. Перевязку каждые три часа делала. И во время эвакуации все крутилась вокруг, чтобы аккуратней несли, как будто ты хрустальный какой!

– А где мы сейчас? – спросил я, оглядываясь, как будто мог видеть что там за стенами госпиталя.

– Чуешь, духота какая и гнильем воняет. Явно не в раю, брат. У черта на куличках, в Средней Азии, в Сталинабаде мы. Во куда забросило! Зато здесь спокойно. Сюда уж точно не доберутся немцы, от жары сдохнут и заразы всякой! – и усатый громко расхохотался.

Так и прозвали меня в госпитале после этого случая Треногим, но обиды у меня больше не было, ни на Наденьку, так звали ангела моего, ни на соседей моих по палате.

Когда я стал возвращаться к жизни, Наденька приходила ко мне частенько. Смотрела на меня, радовалась, что забота ее не пропала зря. Она ведь старше меня была годков на десять. Ну а деток своих еще не было, не успела завести.

Говорили, что жених у нее до войны был, да два брата меньших. Только погибли все, еще в начале войны, на всех похоронки получила. Родители от эпидемии умерли. Вот она, видать, и отдавала нам всю любовь свою, которая им причиталась. А мне особенно. Говорила, что на одного из братьев меньших чем-то похож был, такой же долговязый и ушастый.

До войны училась она на медсестру, потом в медицинский институт поступила, хотела доктором стать, только не успела выучиться. Началась война, пошла в госпиталь работать. Здесь, мол, она сейчас нужнее. А институт подождет маленько. Ласковая такая была, внимательная.

А я все смотрел на нее: как она проворно двигается, улыбается, и поправлялся быстрей. Мог уже пальцами ног шевелить, только не ходил еще.

Приходит она как-то раз ко мне и говорит:

– Ну что, Егорка, вставай давай! Хватит валяться, лежебока.

Другие раненые хохочут: «Ждет, мол, пока третья нога отрастет до нужного размера, чтобы опираться на нее». А она пшикнула на них, серьезно так посмотрела на меня, подошла и руку протянула.

– Вставай, – говорит, – я помогу.

Взял я ее за руку, вытащил свои исхудавшие ножки из под одеяла, поставил на пол. Постарался встать, а ноги не держат. Упал на койку обратно и ее за собой невольно повалил.

Соседи опять хохотать: «Зачем, мол, ему куда-то ходить, если ты сама к нему каждый день приходишь».

Вскочила она, глазками блеснула и говорит:

– А вот, мы посмотрим еще, кто к кому ходить будет!

Гордая была девушка.

На следующий день ждал ее, хотел прощения попросить за вчерашнее. Не знал, правда, за что и как просить-то. Только она не пришла. И через день не пришла. Так несколько дней ее не было. Я все ждал. Другие сестрички за нами ухаживали, а Наденьки все не было.

Вот я не выдержал и на четвертый день спросил у другой сестренки, почему Наденьки не видать давно. Сказали мне, что перевели ее в соседнюю палату. Там теперь за другими бойцами ухаживает.

Тут я ревновать ее стал: «Как же так, за другими ухаживает, а меня бросила. Так и не поставила на ноги, как обещала. Да и я тоже хорош! Она в меня верила, а я…»

Стал я сам потихоньку вставать, день за днем, как дитя малое. Потом ходить начал, сначала по стеночке, потом с костылями научился, потом сам потихонечку. Падал, вставал, снова падал. Соседи мои ходячие, кто поцелее, помогали по очереди. Один устанет, другой встает. Тренировался часами до изнеможения. Через месяц уже ходить мог вполне прилично, всем на удивление.

Хотел пойти к ней, да решиться никак не мог. Все думал, что сказать-то мне ей при встрече нечего. Да, вдруг она и думать про меня забыла. Неделю собирался. Представлял, как увижу ее, как она обрадуется. А может, не обрадуется? А потом решился. Будь что будет! И пошел.

Пришел в соседнюю палату. Вижу, стоит сестренка моя в том же белом халатике и косыночке. Спиной стоит. Не видит меня. Подошел я к ней тихонечко, окликнул по имени. А она оборачивается, смотрю – не моя это сестренка, не Наденька.

– Обознался ты, боец, – говорит сестренка. – Наденьку на фронт забрали. Она давно просилась, вот и дождалась, непоседа. Теперь она медсестрой в военно-санитарном поезде служит. Всего несколько дней назад уехала. Торопили ее, там людей не хватало. Может, я помочь чем могу?

Как я это услышал, словно бревном по голове ударили. Ноги мои подкосились, так и шлепнулся на пол. Глаза закрыл руками, чтобы слез не видно было. Сестренка испугалась, подбежала ко мне:

– Паренек, что с тобой? Ты в порядке?

А у меня ком в горле встал, задыхаться начал.

«Какой же я дурак! – думаю. – Почему раньше не пришел! Почему не удержал ее! Как же я теперь? Почему она меня бросила!»

– А ты что ей, родственник какой, разволновался так? – спрашивает сестренка.

– Да, – говорю.

– Брат?

– Нет, – отвечаю.

– Жених?

Я закивал головой, сам не понимая почему я записался к ней в женихи, да и вообще в родственники.

Тут подбежали врач и санитар с носилками. Видимо кто-то увидел, что я упал, и позвали их. Врач первым делом схватился за пульс, потом ощупал ноги.

– Какого черта тебе не лежится, малец! Зачем по чужим палатам шляешься, сестренок моих пугаешь? – говорит он мне. – Уберите носилки, все с ним в порядке. Впрочем ладно, донесем до койки, а то бледный какой-то, свалится опять где-нибудь по дороге, расшибется, потом возись с ним снова.

– А мне женихом Надюхиным назвался, – говорит медсестра.

– Да какой он жених! – рассмеялся санитар, перекладывая меня на носилки. – Посмотри на него, еще усы толком не растут! Егорка это, из соседней палаты, Егорка Треногий. Надюха его выхаживала, пока он в бессознании валялся, вот и напридумывал себе женихание.

Донесли они меня до койки, стряхнули с носилок. А врач говорит, строго так, как ребенку:

– Чтобы за пределы палаты ни ногой! Это приказ. А женихаться после войны будешь, если доживешь, конечно. Найдешь себе невесту, какую хошь, еще красивее и моложе Надьки. После войны выбор большой будет. Выбирай – не хочу! А сейчас угомонись и сил набирайся. Тебе скоро на фронт возвращаться. Ишь, разбегался, жеребенок борзый!

Когда врач ушел, подсел ко мне сосед усатый, Степаном его звали, и говорит:

– Что, Треногий, по красавице своей сохнешь? Что она тебе отворот-поворот дала?

– Нет, – говорю, – на фронт она сбежала… Даже не простилась со мной. Видать, я для нее, как зверушка несчастная был. Подобрала, выходила, приручила и бросила.

– Да, ну тебя, Егор, и взаправду как дитя малое разнылся тут! На вот, выпей лучше, – говорит Степан, и протягивает мне стакан водки. – А насчет девок, врач дело говорит. После войны свободных баб хоть отбавляй будет. Даже мне, одноногому, авось, хорошая достанется.

Я взял стакан. Он довольно улыбнулся своими усами и налил себе в другой.

– За нас, фронтовиков, – говорит, а потом хитро так подмигивает: – и за них, фронтовичек, или как их там, фронтовых подруг!

Я выпил залпом первый раз такую дозу лошадиную. Уснул, точно мертвый. Снится мне сон, будто возвращаюсь я домой, а у порога мама меня встречает.

– Ты что так долго, сынок, – говорит, – еда уже остыла, да и невесты заждались.

Захожу в дом и вижу – за столом Наденьки сидят, словно близняшки, много их так, даже не помню сколько. И все улыбаются мне. А мама говорит:

– Выбирай, Егорушка, какая тебе по сердцу.

«Только как выбирать-то, – думаю, – если все на одно лицо и каждое лицо – родное, Наденькино. Как же мне разобраться, которая из них моя, настоящая».

А они, будто слыша мысли мои, говорят:

– А ты поцелуй нас, может так узнаешь, которая из нас твоя.

Стал целовать их, каждую по очереди, а их все больше и больше становится, и уже нет этому конца и края. А поцелуи-то все желанные, Наденькины. Как тут разобраться?

«Ну если так, – думаю, – надо бы жениться на всех, чтоб не промахнуться с выбором».

Сколько спал – не помню. Кто-то будить меня стал, а мне просыпаться не хочется, больно сладки Наденькины поцелуи. Но этот кто-то очень настаивал, стал трясти меня за плечо. Слышу голос сквозь сон:

– Егор, просыпайся, тебе письмо.

«Какое письмо, – думаю, – от кого? Мои все здесь, со мною рядом: и мама, и Наденьки вот все. Больше мне никого и ничего не нужно, ни писем, ни газет».

– Уходи, почтальон, не до тебя сейчас, – говорю я сквозь сон, отмахиваясь.

– Это ж надо так отъехать с одного стакана! – слышу голос Степана. – Молодежь какая слабая пошла! Три ноги отросло, а пить как следует не умеет!

А я снова к своим Наденькам. Целую очередную, чувствую что-то неладное, не сладко совсем. Смотрю, а у этой Наденьки усы во все лицо, точь-в-точь как у мужика, растут.

«Что за черт! – думаю, – Вот это точно не моя Наденька, бракованная».

– Да, ты что, с ума свихнулся! – слышу голос возмущенного Степана. – Охренел совсем, салага пьяный!

Глаза открыл – а передо мной усатое лицо Степана, сердитое и брезгливое, словно таракана съел.

– Тьфу на тебя, Треногий! – говорит Степан. – На вот, лучше, дурень, письмо свое целуй, – и письмо мне в лицо сует.

Тут я проснулся окончательно. Посмотрел на обратный адрес: «ВСП 212», из военно-санитарного поезда, значит. Понял, что от Наденьки моей письмецо-то. Чуть не умер от счастья. Значит, помнит меня, не забыла, родимая. Вот и сон в руку. Развернул его, а руки-то трясутся, то ли от волнения, то ли с похмелья.