Читать книгу Дом на солнечной улице - - Страница 8

Потом она подумала и сказала про себя: «Если я выйду к людям и осведомлю их об исчезновении моего мужа, они позарятся на меня. Здесь непременно нужна хитрость». И она поднялась и надела одежду своего мужа, Камар-аз-Замана, и надела такой же тюрбан, как его тюрбан, и обулась в сапоги, и накрыла лицо покрывалом.

«Повесть о Камар-аз-Замане»

Баба́ покинул страну ровно за четыре дня до Исламской революции. Он получил визу в США в тот же день, когда отправился в американское посольство на улице Рузвельта. Мама́н считала, что мечта о поездке папы в Америку воплощается быстрее, чем внезапный дождь ранней весной. После того как шах покинул Иран, международный аэропорт Тегерана, Мехрабад, был закрыт, чтобы не дать аятолле Хомейни вернуться в страну из изгнания. Но ко всеобщему удивлению, временное правительство снова открыло аэропорт всего через несколько дней. Аятолла Хомейни прибыл в Тегеран, а баба́ улетел в Соединенные Штаты.

Перед его отъездом мы все собрались в доме ака-джуна. Азра приготовила на обед фесенджан – королевское карри с соусом из молотого грецкого ореха и граната, подаваемое с шафрановым рисом басмати – знак радостного праздника в персидской традиции. Кроме меня, все любили это блюдо. Мы расселись на ковре вокруг прямоугольной скатерти, которую Азра расстелила в гостиной. Ака-джун сел у короткого конца, опираясь на шелковые вишневые валики у стены. Баба́ сидел напротив. Это был первый раз после истории с луной, когда баба́ и Реза оказались в одной комнате. Хоть они и сохраняли дистанцию, обращались они друг к другу с уважением. В доме была атмосфера нервозности – все суетились и беспокоились, стараясь, чтобы отъезд папы прошел гладко.

Ака-джун налил половник фесенджана на рис у себя на тарелке и сказал:

– Даст то панджат дард накуне, Азра-ханум[11].

– Спасибо за фесенджан, Азра-ханум. Очень вкусно, – сказал баба́. Он передал миску с карри сидящей рядом мама́н.

Мы с Мар-Мар сидели тихо, пока все нахваливали Азру за приготовление вкусного гранатового соуса.

– Так когда, по-твоему, дети смогут присоединиться к тебе в Америке? – спросил ака-джун.

– Как только найду приличное жилье, я дам вам знать.

Лейла и Саба сидели рядом с мамой, почти расправившись с едой. Кудри у Лейлы были собраны резинкой на макушке. Она отодвинула тарелку и сказала:

– Здорово было бы поучиться в Америке. Я слышала, у них там отличные школы.

– И что в них такого хорошего? – спросил Реза.

– Одна моя подруга планирует туда ехать. Она говорит, там огромные библиотеки, большие ресурсы для исследований и отличные инструкторы, – сказала Лейла.

– В Иране школы будут даже лучше, иншалла, – сказал Реза. Он с уверенностью кивнул, продолжая жевать.

– Кто знает, что будет дальше в этой стране, – сказала Лейла. Она кивнула на тумбочку с телевизором в углу гостиной. – Завтра могут закрыть университеты, как уже закрыли старшие и младшие школы. Все теперь такое непредсказуемое.

Весь 1979 год из-за беспокойной обстановки в стране школы то закрывали, то открывали. Два дня мы ходили в школу, три сидели дома. Мне нравилось ходить в школу, потому что каждый день мы учили новые буквы. Но мне также нравилось сидеть дома и играть с Мар-Мар.

– Так будет не всегда, – сказал Реза. Он положил ложку на тарелку и скрестил руки на груди. – Движение имама Хомейни принесет равенство и справедливость стране. Наши ресурсы будут тратиться на людей Ирана. – Он развел руки и постучал пальцами по скатерти. – Деньги от нефти будут идти нам на стол, на помощь людям, на развитие университетов в Иране. Он не позволит американцам воровать нашу нефть.

На мгновение все замолкли. Баба́ отложил ложку и глубоко вздохнул. Он всегда ел терпеливо, и на тарелке у него оставалось много риса. Мама́н наклонилась за графином с айраном. Тишину нарушил стук ложки в графине, а затем бульканье, когда она налила стакан айрана баба́, а затем передала тот ему. Баба́ проигнорировал слова Резы и повернулся к ака-джуну.

– Надеюсь только, что с девочками все будет в порядке.

Ака-джун поднял несколько рисинок, что рассыпались по скатерти, и бросил их на свою пустую тарелку.

– Иншалла, не переживай за них.

– Но мы будем скучать по совместным ужинам, – сказала Азра. Она покачала головой и прикусила тонкую губу, напоминая нам всем, что это последний.

– И по другим вещам тоже, – сказал Реза и повернулся к баба́, – ты ведь не увидишь рассвет свободы в Иране!

– Иран всегда был свободен, – терпеливо сказал баба́.

– Салават беферестин[12], – сказал ака-джун. Он отодвинулся от стола и снова оперся о валики. – Реза-джан, он уезжает сегодня ночью. Дорога дальняя. Не лучшее время для разговоров о политике.

Мама́н наклонилась над скатертью и собрала пустые тарелки. Звон посуды оборвал споры Резы. Она поднялась с пола с тарелками в руках и направилась к двери гостиной. Открыв дверь ногой, она оглянулась на ака-джуна и баба́.

– С нами все будет хорошо, – сказала она. – Не переживай за нас.

Ака-джун засмеялся.

– Пир ши дохтар[13]. Уверен, все будет в порядке.

Баба́ и Реза больше не спорили. Лейла и Саба собрали приборы, сложили углы скатерти и унесли ее в задний садик у кухни. Голуби в это время года любили склевывать оставшийся рис.

После ужина мы сели в гостиной рядом с ака-джуном, чтобы послушать сказку о Камар аз-Замане. Но я не могла сосредоточиться на его рассказе. Я слышала, как баба́ в холле говорит «нет» на то и это, уговаривая мама́н не перебарщивать с вещами в и так трещащих по швам чемоданах. Азра принесла в качестве прощального подарка несколько пакетов с домашними сушеными финиками и курагой. Она спрашивала мама́н, нельзя ли впихнуть их между одеждой.

Я представила, что баба́ потеряется точно так, как принц Камар аз-Заман, который последовал за птицей, что унесла его рубин в кусты, и был разделен со своей возлюбленной невестой. Мне до боли хотелось пойти к баба́, обвить его шею руками и в последний раз перед его отъездом нащупать шрам. Прежде мы никогда не разлучались дольше, чем на неделю-другую.

– Ака-джун, – сказала я. – Можно мне пойти в холл?

Он прервал чтение и с удивлением взглянул на меня.

– Ты разве не хочешь узнать, что случится с Камар аз-Заманом?

– Баба́ потеряется?

Он засмеялся, когда понял, чего я боюсь.

– У нас есть телефоны, у нас есть карты, мы не теряемся, как в старину. – Он погладил меня по волосам и убрал пряди, которые свисали на глаза. – Но, если хочешь идти к отцу, иди. Сказку дочитаем потом.

По ковру в холле была разбросана одежда, разноцветные упаковки еды и книги, которые баба́ планировал взять с собой. Мама́н пересобирала чемоданы, пытаясь найти в них свободное место. Я перепрыгнула через беспорядок и пересекла комнату, чтобы подойти к баба́. Он сидел на первой ступеньке лестницы.

– Оберни книги в повседневную одежду. Так они не погнутся и не будут болтаться в чемодане.

– Терпение, азизам. Ты хоть раз находил порванную книгу или разбитое стекло в упакованных мной чемоданах? – спросила мама.

– Никогда, – сказал он. Он заметил, что я иду к нему. – Сказка закончилась?

Я покачала головой.

– Баба́, ты вернешься?

Он распахнул объятья, и я устроилась у него на коленях.

– Ты закончишь учить алфавит фарси и прилетишь ко мне.

Он был одет в шерстяной свитер, который осенью связала ему Азра. Я помню, как она вязала двумя нитями, смешивая слоновую кость и морскую волну. Цвет был такой привлекательный, что я не могла его забыть. Я спрашивала Азру, для кого этот свитер. Никогда бы не могла представить, что баба́ наденет его накануне отъезда.

– Баба́, но я только выучила букву «шин». Столько букв еще осталось, а школа закрыта.

– Но ты же быстро учишься, так? – сказал папа. – Почему бы тебе не читать самой, с маминой помощью? – Он подмигнул мне.

Мама́н бросила на меня взгляд, услышав, что мы говорим о ней. Она положила коричневое вельветовое пальто поверх обернутых книг и сложила его рукава. Мар-Мар выскочила из гостиной и споткнулась о пакет с сушеными финиками.

– Осторожней, Мар-Мар. Смотри под ноги, – сказала мама́н.

Она тут же поднялась и бросилась к нам. Баба́ прижал нас обеих к груди и по очереди поцеловал в лоб. Слабый запах его одеколона вызывал воспоминания о радостных моментах, когда мы забирались на его широкую грудь. Как мы хихикали, борясь и заваливая его на пол.

– Будьте хорошими девочками и слушайте мама́н, – прошептал он нам на уши. – Мы снова будем вместе до того еще, как созреют смоквы ака-джуна.

Я обвила его шею руками и коснулась шрама. Он казался глаже, чем когда-либо. Баба́ не стал закрывать шрам, как прежде – мы не играли. Мне нужно было ждать всю весну, чтобы доучить алфавит, закончить школу и поехать в Америку вместе с мамой и Мар-Мар. В персидском алфавите тридцать две буквы, и детям нужен был целый год, чтобы выучить разные их формы в начале, середине или конце слова. Они прятались и издевались над нами, меняя форму или теряя звук, когда слеплялись с другими буквами, чтобы стать словом. Фарси тяжело учить в детстве. Хоть баба́ и уверял, что мы встретимся снова, я переживала о его путешествии. «Сафар» в сказках ака-джуна означал путешествие, полное опасностей, и в моей шестилетней голове билась тревога, что баба́ попадет в плен во время сафара, или даже хуже, его убьет ифрит. Я верила, что дальние страны принадлежат уродливым созданиям, которые могут забрать у меня отца. Я не хотела, чтобы он уезжал.

10 февраля 1979-го – за день до Исламской революции – мы вернулись домой от ака-джуна. Ветер сдул туманный смог, который укрывал Тегеран каждую зиму. Небо было таким чистым, что издалека была видна гора Демавенд с шапочкой из чистого снега. Нам принадлежал комплекс из трехэтажных многоквартирных домов в районе Нармак на северо-востоке Тегерана. Баба́ сдавал две верхние квартиры, а мы жили на первом этаже, выходившем на общий двор. В тот день мама́н отвезла нас домой пораньше, потому что комендантский час начинался еще до вечера. Она не хотела надолго оставлять квартиру, чтобы соседи и арендаторы не начали ничего подозревать. Все в округе знали, что отец был высокопоставленным офицером в армии. В те дни люди подозревали, что высокопоставленные офицеры работают на разведку шаха, САВАК. Зловещий САВАК выискивал и задерживал противников монархии, заточая их в страшной тюрьме Тегерана, Эвине. Истории о молодых студентах и революционерах, которых жестоко секли кабелями и которым вырывали ногти во время допросов, всплывали на любом собрании. Никто не хотел иметь какие-либо связи с САВАКом – не говоря уже о том, чтобы баба́ на них работал.

Едва добравшись домой, мама́н в первую очередь избавилась от огромной картины с шахом в гостевой комнате. Она принесла острые ножницы из своего набора для шитья и вырезала холст из рамы.

Мар-Мар застонала, увидев, что мама́н режет лошадь.

– Почему ты режешь папин подарок? – спросила она. Она стояла возле рамы, гладя лошадь.

Мама́н положила ножницы на пол и обняла ее. Мар-Мар горько расплакалась. Мама́н погладила ее по голове и отвела челку от глаз.

– Нам больше нельзя хранить эту картину в доме, Мар-Мар.

– Почему?

– Это небезопасно, азизам. Сердитые люди могут сделать нам плохо за то, что она у нас в доме. Ты разве не слышала, как люди желают смерти шаху?

– Почему люди ненавидят шаха так сильно? – спросила я.

Она повернулась ко мне.

– Потому что думают, что он делал плохие вещи.

– Например? – спросила Мар-Мар.

– Например, убивал людей и крал их деньги для себя и своей семьи.

– Но ака-джун говорит, что у царей есть дворцы и драгоценности, – сказала Мар-Мар.

– А почему баба́ не думает так же? – спросила я.

– Люди разное говорят. Господь знает, правы ли они, – сказала мама́н. – Мар-Мар, не поможешь мне собрать кусочки? Мы можем оставить их, как головоломку, и ты с ними потом поиграешь. – Она подмигнула мне.

Мар-Мар кивнула и выпрыгнула из ее объятий. Мама́н вырезала холст, расправила картину на полу и аккуратно порезала ножницами на квадратики. Мар-Мар сложила их в стопку. Портрет шаха превратился в головоломку меньше чем за час.

Новое революционное радио весь вечер вещало о том, как армейские бараки и полицейские участки в городе один за другим переходят в руки народа. «Иран, Иран, Иран, земля крови, огня и смерти» играла раз за разом. Эта героическая песня стала символом сопротивления в сердцах и умах иранцев. У меня по телу бегали мурашки каждый раз, когда я ее слышала по радио. В ту ночь мы спали в огромной родительской кровати. Пустое место, где раньше лежал отец, было слишком заметным, и мы, сами того не замечая, пытались заполнить его. Мама́н положила Мар-Мар посередине, чтобы та не свалилась. Во сне она много ерзала и во время поездок не единожды падала с кровати. Мама́н закрыла все окна и задернула плотные цветастые шторы поверх полупрозрачной тюли, чтобы шум и свет снаружи нам не мешали. Я все равно не могла уснуть. Ожесточенные выкрики и звуки выстрелов с улицы будоражили меня. Я очнулась от полудремы. На стене напротив постели была решетчатая ночная лампа. Мама́н включала ее по ночам, и мне часто был виден ее голубой свет через полуприкрытую дверь, когда я ходила в туалет. В ту ночь вся комната сияла небесно-голубыми точками, рассыпанными по стенам. Я заметила, что мама́н сидит на краю кровати. На ней была шелковая ночная рубашка на тонких бретелях, и она качалась взад-вперед. Плечи сверкали в мягком свете, когда она двигалась. Я слышала, что она тихо плачет, сжимая в руках папину остроконечную фуражку. Она касалась подбородком верхушки фуражки, что-то нашептывая под нос. Она разговаривала с баба́? Я не могла разобрать ее слов. Она вцепилась в края фуражки и поднесла ее к губам. Она скучала по баба́ так же сильно, как я? Она поцеловала фуражку и убрала ее в комод, в котором баба́ хранил форму. В тот момент я поняла, что никогда не видела, чтобы родители целовались или обнимались у нас на глазах.

На следующее утро мама́н разбудила нас с Мар-Мар и велела одеваться, чтобы поехать в дом ака-джуна. Мар-Мар вредничала и не хотела вставать, но мысль о том, чтобы вернуться к ака-джуну, выдернула меня из постели. Мама́н припарковала свой «Жук» во дворе. Она взяла собранные накануне вечером сумки и вышла, чтобы отнести их в машину.

Мы все еще были в ее спальне, когда она спешно вернулась в дом, швырнула сумки на пол и быстро захлопнула за собой дверь. Мы поспешили в гостиную узнать, что случилось. Она стояла, упершись лбом в дверь и пытаясь перевести дыхание. Лицо у нее по цвету сравнялось с белой краской, которой дверь была выкрашена. Над бровями собрались жемчужинки пота. Она закрыла замок дрожащими руками.

– Мама́н, что случилось?

Она кинула на меня быстрый взгляд и попыталась спрятать руки.

– Ничего, азизам. Иди завтракать. Я положила бутерброды с маслом на тарелку.

Она отвела нас в кухню. Усадив меня с Мар-Мар за стол, она налила нам немного молока и поспешила обратно в гостиную. Она совсем забыла, что Мар-Мар пила только шоколадное молоко. Мар-Мар начала ныть, но мама́н не обращала на нее внимания. Я никогда еще не видела ее настолько напряженной и тревожной.

– Что-то не так, Мар-Мар. – Я выпила молоко большими глотками. – Надо выяснить что.

Я слезла со стула и бросила хлеб с маслом в помойку. Сверху по бутербродам был размазан мерзкий инжировый джем. Я на цыпочках выбралась из кухни посмотреть, что делает мама́н.

– Мама́н рассердится! – крикнула мне вслед Мар-Мар.

– Шшшш! Что-то важное происходит, – сказала я.

Я пробралась в гостиную, но мамы там не было. Она разговаривала с Резой по телефону в спальне. Я принялась подслушивать через запертую дверь.

– Что ты имеешь в виду своим «я уверен»? Пуля прошила водительское сиденье! Я прямо в нем ее и обнаружила! – сказала она. – Стреляли, должно быть, с одной из соседских крыш или даже наших арендаторов… – Через несколько мгновений она сказала: – Реза, я не знаю, что делать. Они хотели убить его или напугать нас. – Я услышала ее рыдания. – Ну же, не вини его. Пожалуйста, я не чувствую себя в безопасности. – Она какое-то время слушала его, а потом до меня доносились только «да», «да» и «да».

Мама́н сказала нам, что к ака-джуну мы поедем позже, но не объяснила, почему вдруг поменяла планы. Я не посмела спросить, что случилось. Ее тревога страшно пугала меня и лишала дара речи. Я выглянула из окна гостиной: ее «Жук» мирно сверкал на солнце. Не было видно ни пули, ни дырки, ничего. О чем она говорила?

События того вечера остаются кристально четкими в памяти, будто я записала видео и сотни раз его просмотрела. Улицы Тегерана опутала неописуемая странность, которую могла почувствовать даже шатающаяся по гостиной шестилетняя девочка. Выстрелы безостановочно разрывали небо. Из каждого окна и с каждой крыши нашего района раздавалось «Аллаху Акбар». Окно гостевой комнаты выходило на улицу, которая заканчивалась одной из крупных площадей северо-восточной части Тегерана под названием Хафт Хоз. Каждый раз, когда я выглядывала из-за тюля гостевой комнаты, я видела, как бегут группы мужчин с оружием. Среди них были офицеры и кадеты. В основном они были из ВВС. В том возрасте я уже была знакома со знаками отличия военнослужащих. Баба́ показал мне картинки с разными знаками, когда узнал, что мне они интересны. Моим любимым был орел под золотой короной, эмблема военно-воздушных сил шаха. Под хищной птицей была надпись «Небеса – мой дом». Мама́н не выключала радио. Революционные песни заполняли гостиную в промежутке между всплесками новостей о народных восстаниях в разных городах. Она ничего в тот день не готовила. Мы с Мар-Мар ели холодные бутерброды с сыром и помидорами, пока она суетилась на кухне, время от времени выглядывая из окна. Она несколько раз звонила ака-джуну после обеда. Пальцы дрожали, когда она набирала номер. Каждый раз она дрожащим голосом просила позвать Резу. Но его не было дома, и никто не знал, где он.

Ранним вечером я застала мама́н перед зеркалом в спальне – она пыталась собрать волосы на макушке парой шпилек.

– Мама́н, ты куда?

– Найди свою шерстяную куртку и штаны, Можи. Мы уходим.

Она открыла дверь шкафа и принялась перебирать вешалки с одеждой, пока не нашла серые брюки, которые носила, когда в школе было много работы. Она сдернула их с вешалки и быстро натянула под юбку. Она расстегнула юбку и кинула на меня взгляд в зеркале.

– Где Мар-Мар? – спросила она. Я пожала плечами. – Не стой столбом! Найди сестру и собирайся.

Мар-Мар спала на диване в гостиной, прижав куклу к груди. Мама́н подскочила к дивану и пригладила волосы Мар-Мар ладонью:

– Мар-Мар, просыпайся, азизам, нам надо идти.

Она подняла сестру с дивана и кивком велела мне следовать за ней в спальню. Она одела меня, затем Мар-Мар – все еще полусонную – в курточки из шерсти мериноса и штаны, натянула на головы шапки с помпонами, которые нам связала Азра, подвязала завязки шапок под подбородками и туго зашнуровала на лодыжках ботинки с галошами. В гостиной она вытащила часть одежды, которую накануне упаковала в сумки, и распихала ее по своей верной сумке и бежевому папиному рюкзаку.

– Пойдем пешком, так что будьте терпеливыми, – сказала она нам.

– Мы не поедем на машине? – спросила я.

Мама́н покачала головой и приложила указательный палец к губам. Мы несколько минут ждали за дверью, пока она вслушивалась в звуки снаружи. Мы выскочили из квартиры, едва она удостоверилась, что никто не спускается по лестнице. Она держала меня той же рукой, что и сумку, а Мар-Мар несла на другой, тогда как рюкзак оттягивал ей плечи. Мы поспешили сквозь сумрак к площади Хафт Хоз, надеясь поймать попутку до дома ака-джуна.

В центре Хафт Хоза был большой зеленый сквер с семью фонтанами. Знойными летними днями мама́н водила нас в парк, чтобы мы могли играть на прохладном влажном ветерке, который дул с фонтанов. Мы брызгались водой у края бассейна и кормили разноцветных карпов кои, которые разжирели на крошках от печенья. Я много раз гонялась за Мар-Мар вокруг фонтана, пересчитывая их, удостоверяясь каждый раз, что их семь.

В тот вечер фонтаны были отключены, и в парке не играли дети. Магазины, окружающие площадь, были открыты, но никто как будто ничего не продавал и не покупал. Их владельцы и прохожие собрались группами перед витринами, беседуя друг с другом и слушая новости из переносных радио. Уже начался комендантский час, но никто не обращал на это внимания. Неоновые вывески магазинов освещали ночное небо, а их отражения поблескивали на гладких тротуарах. Вокруг площади вдоль сточных канав были выстроены заграждения из мешков с песком. Мужчины с патронташами через плечо и поясах запрыгивали в них и выпрыгивали наружу. Мама́н пробежала через ряд окопов, со всей силой таща за собой нас с Мар-Мар. Я бежала следом, спотыкаясь, когда не могла успеть. С кирпичного минарета мечети Нармак на Хафт Хоз снова доносился гимн «Иран, Иран»:

Революционеры играли эту песню вместо азана – призыва к молитве, – который разносился каждый день на закате. Мы бежали мимо ворот мечети, когда какой-то молодой человек закричал мама́н:

– Ханум!

Мама́н замерла на месте. Мы все повернулись к нему. Он был одет в камуфляж с патронташем на поясе, а вокруг шеи была намотана куфия. В одной руке у него была винтовка, а в другой – коробка с пахлавой. Он приблизился к нам, поднес мама́н коробку и сказал:

– Угощайся пахлавой, ханум. Наконец Иран свободен!

В резком свете мечети я увидела, как побелело мамино лицо. Она с запинкой поблагодарила его и дрожащей рукой взяла три кусочка, по одному каждой из нас. Она дала нам с Мар-Мар липкие кусочки и сказала:

– Ешьте! И поблагодарите ака. – Мужчина пристально смотрел на нас, не спуская руки с винтовки. Я проглотила сладкий комок, мысленно желая оказаться подальше от вооруженных мужчин, что окружали нас в окопах.

Мы поспешили мимо семи фонтанов Хафт Хоза и прошли несколько перекрестков. Все были забиты машинами. У некоторых водителей в руках были флаги, которыми они размахивали из окон. Другие гудели в ритм со слоганами, которые выкрикивали мужчины на улицах. Мужчины с оружием стреляли в воздух, празднуя новое начало для страны. Толпа меня пугала. Рука болела от того, что мама́н все время за нее тянула, а на пятках были мозоли от ботинок. Шнурки мама́н завязала так туго, что ноги онемели от боли. Я всем сердцем молилась, чтобы ковер-самолет Ала ад-Дина поднял нас в небо и перенес к дому ака-джуна.

Стояла уже кромешная темень, когда мама́н наконец нашла такси в узком проулке километрах в трех от площади Хафт Хоз.

– Ака, не отвезешь нас, пожалуйста, на площадь Пастер? – спросила мама́н водителя.

– Дорога дальняя, ханум. На улицах пробки, – сказал он.

– Мои девочки устали, ага. Мы уже давно идем. – Она поставила сумку на землю и вцепилась в полуоткрытое окно. – Я заплачу вдвое больше обычной цены.

Он склонил голову набок и посмотрел на нас с Мар-Мар. В тот момент мы, должно быть, выглядели настолько несчастными, что он не стал просить больше и согласился отвезти нас в дом ака-джуна. Это был молодой человек с орлиным взглядом, и он быстро переключал передачи, стоило ему заметить на улице проблемы. Он повез нас задними проулками, не той дорогой, которой обычно возила мама́н. Едва мы свернули на Солнечную улицу, мама́н наклонилась вперед и сказала:

– Хода омрет беде[14], ака. Благослови тебя Бог, что довез нас, ака.

Он посмотрел в зеркало заднего вида и сказал:

– Не за что, ханум. Небезопасно было вам на улице, особенно с детьми.

Я не помню, сколько мама́н заплатила ему, но знаю, что количество его обрадовало. Он довольно кивнул и пожелал нам счастья, здоровья и безопасности.

Я никогда не забуду лицо человека, который предложил нам коробку пахлавы накануне Исламской революции. Он часто преследовал меня во снах, заставляя давиться тем, что я не хотела есть. Его куфия стала символом страха, потому что она означала революционеров, которые носили на улицах оружие и заставляли нас надевать на людях хиджабы, которые никогда прежде не были в Иране обязательны. Оглядываясь назад, я не могу осмыслить то, что мама́н сделала накануне 11 февраля 1979 года. Любая логика утверждает, что она должна была запереть двери и остаться в ту ночь дома. Ее, должно быть, переполняли волнение и тревога, раз она потащила двух испуганных маленьких девочек в бешеный восторг людей, поднимающих на улицах восстание. Когда я стала старше, я спросила мама́н, почему она в ту ночь была так лихорадочна.

– Можи, дом ака-джуна был моим единственным убежищем. Я должна была туда вернуться, – сказала она. – Небезопасно было дальше оставаться в квартире. Те люди, что выстрелили в «Жук», могли просто ворваться к нам с желанием убить отца. Небезопасно было сесть в машину и дать соседям знать, что мы уезжаем, как небезопасно было и выходить. Надо было выбрать что-то одно, и я решила выйти на улицу.