Читать книгу Дом на солнечной улице - - Страница 9

И жар вина разлился по ним, и они потребовали музыкальные инструменты, и привратница принесла им бубен, лютню и персидскую арфу, и календеры встали и настроили инструменты, и один из них взял бубен, другой лютню, а третий арфу, и они начали играть и петь, а девушки закричали так, что поднялся большой шум.

«Рассказ о носильщике и трех девушках»

После страшной ночи Исламской революции мы несколько недель не возвращались домой. Мы оставались у бабушки с дедушкой до Новруза, персидского Нового года. Каждую неделю мама́н умоляла Резу сходить к нам домой и удостовериться, что с квартирой все в порядке. Он откладывал поездку туда раз за разом, пока его не попросил ака-джун. Однажды вечером Реза все-таки заглянул к нам на квартиру и пришел в гостевую спальню, где мы разложили на полу матрасы и готовились ложиться спать. Мы с мамой сидели по разным сторонам комнаты, застилая матрас белой простыней. Реза прислонился к дверному косяку и какое-то время молча наблюдал за нами. Когда мы закончили, он сказал:

– Я слышал, как жильцы говорили о твоем муже на лестнице.

– Что они говорили? – спросила мама́н, наклоняясь, чтобы разгладить складки на простыне.

– Ходят слухи о том, что он сбежал из Ирана. Они говорили, что он работал на САВАК.

Мама́н на мгновенье замерла, а затем выпрямилась.

– Ублюдки! – сказала она. – Как они смеют так говорить, когда мы так о них заботились?

– Ну а кто поверит, что он уехал в Америку на учебу за четыре дня до революции? – сказал Реза. – Любители Америки покидают Иран. Разве нет у них права считать его беглецом? Он ведь был верным сторонником шаха, не так ли?

– Да, конечно. Он много лет служил на границе, пока эти сплетники валялись дома на диванах.

– А почему бы тебе это им не объяснить? Думаешь, они поверят?

Мама́н закончила заправлять последний уголок простыни под матрас и поднялась с пола. Она встала прямо перед Резой и отрезала:

– Не сомневайся, объясню.

Реза пожал плечами и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Мама́н целую минуту прожигала взглядом дверь после его ухода. Она расчесала волосы пальцами и поскребла кожу головы, как делала всегда, размышляя о серьезных вещах.

– Мама́н, ты не хочешь спать? – спросила я.

Она очнулась от своих мыслей и бросила на нас с Мар-Мар быстрый взгляд. Мы ждали, когда она уложит нас и подоткнет одеяло, как делала каждую ночь.

– Отправляйтесь в постель, – сказала она. Она накрыла нас шерстяным одеялом и поцеловала на ночь. Затем отправилась в угол комнаты, где оставила на столике с вазой свою сумку, достала из бокового кармашка зажигалку и пачку «Уинстона» и выскользнула за дверь, погасив за собой свет.

Едва она ушла, я на цыпочках прокралась к французским окнам и выглянула из-за тюля. Старая смоковница в саду стала ее убежищем с тех пор, как мы покинули квартиру.

Она села на ствол дерева там, где он разделялся надвое. Огонек зажигалки на несколько секунд осветил ее лицо. Она протяжно втянула воздух через сигаретный фильтр и тряхнула зажигалкой, чтобы погасить ее. Кончик сигареты тлел во мраке.

– Она курит? – прошептала Мар-Мар.

– Да.

Мар-Мар спрыгнула с матраса и подошла ко мне. Мы обе рассматривали ее в темноте. Мама́н стеснялась курить в присутствии отца, но с тех пор как он уехал, курила часто и у всех на глазах. Она сгорбилась и зябко обняла себя. Мне хотелось, чтобы она просто вернулась в постель. Вместо этого, качаясь взад-вперед, она выкурила три сигареты подряд, прикуривая одну от мерцающего красного кончика другой. У меня мурашки бежали по коже каждый раз, когда она много курила.

Весна в доме ака-джуна была беспокойным временем. Все должны были что-то делать в преддверии Новруза. Две горничные помогали Азре с генеральной уборкой. Они стирали шторы и одеяла, мыли окна и протирали пыль с мебели. Азра приготовила суманак – сладкий пудинг из побегов пшеницы. Готовить этот десерт было сложно, и я помню, как она часами мешала густое как мед коричневое тесто в большом котле на переносной газовой плитке. Каждый год Реза приносил плитку из подвала и ставил в центре кухни для всей той готовки, которой Азра занималась на Новруз. Нам в кухню ходить было запрещено. Мы могли только стоять в дверях и наблюдать за тем, как она готовит. Волшебный аромат суманака приносил запах весны в каждый уголок и щелочку дома. Тети накрывали традиционный стол Хафт син, вокруг которого мы собирались в момент равноденствия. За несколько недель до Новруза они выращивали семена кресса на поверхности горшков с узкими горлышками. Мне всегда было интересно, как семена прорастали на горшках. В тот год Саба показала мне. Она положила маленький керамический горшок внутрь своего прозрачного нейлонового чулка и рассыпала влажные семена по его поверхности. Полный воды горшок она несколько дней держала в солнечном углу. Семена проклюнулись, корни переплелись через петли чулка, а побеги волшебным образом выросли на горшке.

За день до Новруза Реза принес стопку писем из нашего дома.

– Вам открытка из Америки! – прокричал он, едва зайдя в коридор.

Мама́н вылетела из гостевой спальни и вырвала у него письма. Он снял ботинки и готовился повесить пальто на стойку.

– Полегче, полегче. – Реза в голос засмеялся. – Слава богу, у тебя есть прислужники, ханум-джун.

Мама́н поспешила обратно в гостевую спальню, а мы с Мар-Мар побежали следом, узнать, что же добралось до нас из Америки. Поверх других писем лежал голубой конверт с английскими буквами. Она попыталась пальцами сорвать резинку с пачки, но резинка была толстой, и вручную порвать ее было невозможно. Мама́н сбегала в кухню и принесла маленький ножик. Она разрезала резинку, просунула лезвие ножа под краешек конверта и открыла его. В ее руках расцвела великолепная карточка. Эта карточка была первым свидетельством отцовского выживания в Америке. Под тонкой полупрозрачной пленкой была блестящая картинка прекрасного поля с тюльпанами. Я понятия не имела, где это поле, но решила, что оно там, где живет баба́. Внутрь открытки он вложил собственную фотографию. Он стоял в бело-голубой полосатой рубашке перед домом со скошенной черепичной крышей – такие я видела только в мультиках и кино из Америки. Мама́н в тишине читала письмо папы, и на глазах у нее блестели слезы.

– Мама́н, что баба́ написал в открытке?

Она оставила себе фото и передала мне карточку.

– У него все хорошо. Он желает нам счастливого Новруза.

Я взглянула на папино письмо. Он написал мама́н несколько абзацев, и в его почерке я могла узнать многие слова. Я увидела мамино имя, свое, имя Мар-Мар – все они повторялись в письме.

Мама́н обняла нас с сестрой и сказала:

– Он хочет, чтобы я поцеловала вас за него.

Отца все-таки не захватил в плен ифрит. Открытка и фото доказали мне, что он безопасно добрался до Америки.

Это был лучший Новруз из всех, что у меня были. Быть в доме ака-джуна и проводить время с радостными тетями, которые пели, наряжаясь в яркие новые платья на Новруз, было превыше любых мечтаний шестилетней девочки. Даже для такой привереды, как я, хрустящие маленькие печенья были соблазнительны. В тот год весеннее равноденствие было утром. Мама́н рано нас разбудила, нарядила в новые вельветовые платья: Мар-Мар в кирпично-красное, а меня в темно-синее, расчесала нам волосы и послала наверх.

Гостевая комната на втором этаже оставалась для нас загадкой, потому что ее дверь в резной раме была закрыта весь год. Это была единственная комната в доме с мебелью во французском стиле. Азра хранила свой самый старый фарфор в вишневом буфете со стеклянными дверьми. Пол украшал старинный ковер сарук. Мы собрались вокруг укрытого терме дубового стола в центре комнаты. Саба и Лейла поместили вазы с крессом по четырем углам терме и расставили семь символических предметов Хафт сина в позолоченных блюдцах. На первый день Новруза Азра надела ожерелье с бирюзой поверх белой кружевной блузы. Она подкрасила волосы хной и вплела в них льдисто-голубой шелковый шарфик. С подкрашенными волосами она выглядела намного моложе. Она подогрела сотейник с суманаком и налила его в хрустальную миску, чтобы раздать вскоре после точки равноденствия. Ака-джун приколол белую куфи к редким седым волосам и надел фисташково-зеленый халат – тот, который носил только на Новруз. Он сел за стол и взял Священный Коран из центра Хафт сина. На обложке Корана был крупный золотой ромб, украшенный переплетением крошечных цветов. Под ромбом я могла прочитать слово «Коран», написанное крупным шрифтом – арабский алфавит не сильно отличался от персидского. Ака-джун прочитал несколько аятов на арабском. Я не поняла ни слова, но было что-то мистическое в его приятной позе и успокаивающем тоне, отчего я сидела тихо и спокойно. Мужчина в фисташковом халате читал слова на поэтичном языке, что казался мне волшебным.

Вскоре после равноденствия мы получили свои подарки. С первой страницы Корана ака-джун достал новые хрустящие банкноты и раздал каждому по десять туманов. В то время это были большие деньги. Мы все обнялись и поцеловались – как целуются иранцы, в каждую щеку. С улицы доносилась волынка. Тети танцевали под весенние мелодии. У них была особенная пластинка, которую они проигрывали на граммофоне на Новруз. Они даже попросили мама́н потанцевать с ними. Я редко видела, чтобы мама́н танцевала, но она встала и пустилась с ними в пляс. Все нарядились в цветочные длинные юбки, которые ака-джун привез из хаджа в Мекку. Цвета юбок сливались, когда они кружились, раскидывая весенние бутоны вокруг Хафт сина. Мы с Мар-Мар носились между цветами, пытаясь двигаться в ритме песни. Ака-джун и Азра радостно хлопали. Реза держал Коран в руках и не отрывал глаз от текста, пытаясь не обращать внимания на музыку и танец. Мама́н прислонила папину фотографию к одной из ваз с крессом. Он улыбался нам из Америки, скучая по мама́н, Мар-Мар и мне.

На двенадцатый день Новруза Реза попросил всех одеться после завтрака. Рано утром до рассвета ака-джун уехал в теплицы в Рей – маленький город на юге Тегерана – купить саженцы и цветы для своего сада. Мама́н не хотелось ехать, но, поскольку остальные собрались, согласилась и она. Мы отправились на оливковом «Пежо-504» Резы. Азра села рядом с ним, а остальные втиснулись на заднее сиденье – мы с Мар-Мар на коленках у мамы и Лейлы, а Саба посередине.

Реза повез нас в мечеть Фахрие в районе, куда часто ходил на молитву. Привычку ходить в мечеть в полдень и на закате он завел после революции. Я видела, как ака-джун молится на своем коврике или Азра покрывает голову и тело белой с цветами чадрой, становясь на колени для молитвы, но не видела, чтобы кто-то из моих родных ходил в мечеть. Как и во многих светских семьях Тегерана, бабушка и дедушка молились в одиночестве и не заставляли детей молиться дома или посещать службы.

– Мы будем молиться в мечети? – спросила я Резу, завидев минарет.

Он рассмеялся и посмотрел на меня через зеркало заднего вида.

– Разве похоже, что твои тети собираются на молитву? – сказал он.

– Ты такой юморист, Реза, – сказала Лейла. – Нет, Можи-джан. Он везет нас голосовать.

– Голосовать?

– А что это такое? – спросила Мар-Мар.

– Скоро сама увидишь, – сказала Лейла.

Перед зданием мечети сформировалась длинная очередь. Попасть внутрь стремились люди в совершенно разной одежде – некоторые женщины были в платках или чадре, а другие, как мама́н и тети, были с непокрытыми головами. Хиджаб еще не был обязательным, и женщины еще могли появляться на публике без него. Улица была забита мотоциклами и машинами, и для парковки не осталось свободного места. Реза высадил нас перед воротами в мечеть и поставил машину в одном из проулков. Крепкие платаны, высаженные вдоль дороги, показались мне знакомыми. Это была улица Вали-Аср, та самая, куда мы ходили несколько месяцев назад на демонстрацию. Мягкий бриз покачивал тени на плечах людей, а серьги и очки поблескивали в танце света и тени.

Мы встали в очередь. Уже потеплело, и мама́н разрешила мне не надевать пальто поверх темно-синего вельветового платья. В тот день я была в носках с кружевом и новых туфлях и изо всех сил старалась их не испачкать. Мар-Мар тоже надела то же платье, что и на Новруз. Мы были похожи на близняшек. Люди вокруг казались счастливыми и добрыми, говорили мама́н комплименты о том, какие мы очаровательные, и даже щипали нас за щеки, что я просто ненавидела. Мама́н отвечала им сердечно и объясняла, что у нас год разницы; я привередничала в еде, вот Мар-Мар и росла быстрее. Чтобы пройти в двойные ворота мечети и зайти во двор, нам понадобился час. На стенах во дворе висели плакаты, и они занимали меня во время нашего медленного продвижения. Я узнавала буквы, которые уже выучила, и пыталась прочитать слова. Над главным входом в мечеть висел огромный портрет аятоллы Хомейни.

– Зачем люди сюда пришли? – спросила я Резу.

– Можи, мы пришли сюда голосовать за Исламскую республику, – сказал Реза. Он поднял меня с земли и усадил на локоть. – Видишь, люди заходят внутрь? В зале для молитв стоят ящики для голосования. Мы зайдем внутрь и опустим наши карточки для голосования в эти ящики.

– А что значит «голосование»? – спросила я.

– Это значит, что мы будем выбирать свой вид правительства. Никакой больше монархии. Никакого шаха.

Я вспомнила дни призывов к смерти и день, когда шах Мохаммед Реза покинул Иран, но не поняла, что Реза имел в виду под выбором правительства. Концепт демократии, особенно исламской, был смутной и дурно определенной идеей даже для взрослых иранцев. Я ничего не знала о демократии, хотя меня заворожили детали процесса голосования в тот день в мечети Фахрие. Карточки для голосования были занятными прямоугольниками, разделенными перфорированной линией на две равные разноцветные части. Справа была красная с печатным НЕТ, слева зеленая с рукописным ДА. Все члены моей семьи проголосовали в тот день. Даже мама́н, несмотря на некоторые сомнения, порвала карточку надвое и протолкнула свое ДА в ящик. Она, как и большинство иранцев, надеялась, что новая республика принесет всем справедливость и равенство, и пусть даже исламский стиль республики не был четко определен, многие скептически настроенные граждане проголосовали в ее пользу. Люди злились из-за социального неравенства между богатыми и бедными и роскошной жизни, которую вела семья Пехлеви. Экстравагантное «празднование 2500 лет Персидской империи», которое шах устроил за несколько лет до революции, многих иранцев вывело из себя расточительством иранской монархии. Одним из основных обещаний аятоллы Хомейни было распределение богатства нашей богатой нефтью страны поровну между всеми гражданами.

Выйдя из зала для молитв, мы с Мар-Мар принялись бегать друг за другом вокруг фонтана для омовений во дворе. С приходом весны по нашим венам заструилась свежая кровь, и солнечный свет на коже казался приятным. Мы играли, пытаясь найти карточки с ДА среди тысяч красных карточек, которые голосующие бросали на землю. Своими иссиня-черными туфлями мы взбивали алое море НЕТ, которое укрывало плитку двора. Две буквы «нун» и «ха» затопили двор. Но мы не могли найти ни единой зеленой карточки с «алеф», «ре» или «йа».