Читать книгу Сшитое сердце - - Страница 11

Пока мать умирала, Хосе почти все время проводил в мастерской – казалось, за ее пределами его ничто не интересовало.

Он ни на час не терял из виду свой дом, страдал, если участие в процессии или сломанная ось заставляли его отойти на несколько шагов от него, и никогда не смотрел ни на небо, ни на горизонт, целыми днями мастеря колеса и телеги, которым предстояло катиться по дорогам.

Ко всеобщему удивлению, колесник не прервал работу ради того, чтобы отдать матери последний долг, не был ни на похоронах, ни даже на заупокойных мессах. Он словно и не заметил ни смерти старухи, ни появления на свет дочери, ни в чем не отступил от своих привычек, продолжая повиноваться смолкшему голосу вдовы Караско, по-прежнему слыша бессвязные фразы, которыми она так часто, так больно его жалила, что ранки все еще не затянулись.

И все же после рождения Аниты у него мало-помалу вошло в привычку под вечер прерывать работу и, усевшись на скамью в курятнике за домом, смотреть, как суетится во дворике пернатый народец. Дав себе эти несколько минут передышки, он вставал и снова брался за дело.

Фраскита целый год носила траур, и муж ни разу не отметил, что она в черном. Но однажды утром, выходя из кухни и собираясь пойти в мастерскую, он внезапно осознал, что голос матери умолк. Тишина его ошеломила. Распоряжений не было, и отныне ничто не принуждало его вставать из-за стола и браться за работу. Фраскита увидела, как он замер на месте. Она стряпала обед рядом с остановившимся человеком, тот ничего не ел ни в полдень, ни вечером и в ту ночь не спал рядом с ней.

На следующее утро она не застала его в кухне, но и мастерская была пустой и тихой. В конце концов Фраскита нашла мужа за домом, он сидел на старой скамейке, погрузившись в созерцание птичьего двора.

Моей матери не нравилось, когда пугали ее птиц, но это не помешало Хосе покинуть семью и ремесло и переселиться в курятник.

Теперь Хосе лишь несколько раз в день вставал со своей скамьи и обходил огороженное стенами пространство за домом.

Бессильны были и просьбы моей матери, и ее приказания, и угрозы, и даже советы священника, навестившего его в этом невероятном убежище. Казалось, никакие слова до него уже не доходят.

Моя мать трижды в день приносила ему поесть, мыла его в лохани, одевала потеплее или полегче в зависимости от времени года и убирала экскременты, которые он оставлял в углу двора. Она построила над ним маленький деревянный навес, защищавший его от дождя и от солнца.

Поначалу Фраскита старалась скрывать от деревни внезапное помешательство мужа, успокаивала встревоженных заказчиков, уговаривала потерпеть. Она даже родителям своим не сказала, что их зять выжил из ума.

Но любопытным соседкам тишина в мастерской не давала покоя, и они выискивали малейшую возможность проникнуть в тайну. Все они под разными предлогами перебывали в доме Караско и, не подавая виду, вели свое маленькое расследование. Вскоре они поняли, что им здесь не рады и что во двор их не пустят.

Языки развязались, предположения посыпались самые удивительные: одни утверждали, будто Хосе покинул деревню, другие – что ведьма-жена, та, что венчалась в белом платье и увяла в день свадьбы, в припадке ярости обезглавила его ударом топора. В конце концов женщины убедили мужей, что дело неладно, и отправили в дом Караско небольшую делегацию.

Несколько мужчин, очень официально потребовав, чтобы им дали переговорить с Хосе, разумеется, не ждали, что предполагаемая убийца отведет их в курятник. Фраскита оставила их среди всполошившихся кур. Не добившись ответа от словно бы бесчувственного тела, они извинились за причиненное беспокойство и ушли пристыженные. С тех пор о колеснике в деревне не заговаривали, и никто больше не купил у моей матери ни одного яйца.

За те два года, что Хосе прожил среди пернатых, он совершил удивительное путешествие по ступеням птичьего общества.

Напуганные его появлением куры поначалу жались к петухам в полной неразберихе перьев, помета и пыли. Но вскоре молчаливый верзила перестал вызывать у них беспокойство, огромный петух, повелитель курятника, стал подбираться все ближе к новому предмету, торчавшему посреди двора как чурбан, а там и все остальные последовали его примеру. Даже самая слабая курочка, глядя на других, осмелилась клевать подметки Хосе. Тот сидел истуканом, их не отгонял, и вскоре эти вольности стали привычными, так что матери, пытавшейся спасти его башмаки, приходилось время от времени самой гонять кур.

На птичьем дворе петухи господствуют над курами, но и у самцов, и у самок существует предельно строгая иерархия, прямая лестница от самого сильного до самого слабого. Курица с нижней ступеньки подчиняется всем остальным членам общества, а петух, которого возраст, сила и стать вознесли на самый верх, обладает всей полнотой власти над своими подданными.

Меньше чем за месяц усердного посещения мира пернатых моему отцу удалось в него втереться и, хоть у него не было ни единого перышка, стать одним из членов куриного общества. Затем он скатывался со ступеньки на ступеньку до тех пор, пока не сравнялся с самой слабой курицей. Покинув человеческий статус, он превратился не в петуха, а в убогую курочку. Моей матери приходилось стоять рядом с ним, пока он клевал свой корм, не то его миску разграбили бы всем курятником.

Это впечатляющее падение на уровне птичьего двора продолжалось больше полутора лет. Хосе так долго терпел унижения от домашней птицы, что Фраскита в конце концов отчаялась и уже не верила, что когда-нибудь разум к нему вернется. Понемногу глаза у него словно бы округлились, а голова выдвинулась вперед. Он прижимал согнутые руки к телу и все время подергивал плечами.

Моя мать бессильно наблюдала за его метаморфозой.

Она уже не старалась поддерживать дом на плаву, перестала вышивать, не виделась с родителями, не выходила из дома, но она говорила.

Говорила с безмолвным мужем, сидящим среди кур, подробно рассказывала ему о своей повседневной жизни, об успехах Аниты, болтала о пустяках. Прежде не смевшая и двух слов ему сказать, теперь она не стеснялась говорить обо всем, рассказывать о чем угодно – о своем посвящении, о том, как ей нравится вышивать, о том, какие чувства испытывает к тканям, к ниткам, к вещам, которые надо латать и штопать. И про шкатулку она ему рассказала и даже призналась, что ее влекло к нему до того, как они поженились.

Говорила Фраскита и с дочерью, с самого первого дня. Моя старшая сестра Анита еще до рождения купалась в словах. Среди прочего Фраскита рассказала ей и свою историю. Она вышивала рассказы по канве самых обычных вещей и была неистощима на эти истории.

Анита, будто захлебнувшись в потоке речи швеи, не произносила ни слова, но, в отличие от бабушки Франсиски, которую начинала беспокоить немота бойкой и смышленой малышки, Фраскита не придавала этому значения. Она так хорошо понимала дочку, что обходилась и без слов, жест, взгляд, улыбка – и все ясно.

Примерно тогда же под ее окнами снова заиграл аккордеон.

Вдова Караско умела вести дом, и ее невестке хватило денег на все то время, что муж провел на птичьем дворе. Но большую Лусию, чьи дела пошли в гору, финансовое положение Фраскиты заботило.

Деревенские парни не смели даром валять по кустам красивую шлюху с тех пор, как она подобрала бродячего пса, до того свирепого, что всякий, пытавшийся уйти, не заплатив, рисковал остаться без штанов.

До Лусии долетали разговоры о прекрасной невесте, увядшей в день свадьбы, и она, зная, что больше никто на помощь Фраските не придет, нашла способ дать ей немного денег – принялась есть яйца.

Она покупала их дюжинами, и Фраскита с каждым днем все сильнее удивлялась такой прожорливости. Но ни одна из них ни о чем другую не спрашивала.

Встречаясь каждый день, они обменивались лишь несколькими необходимыми словами: здоровались, одна спрашивала, сколько надо яиц, другая – сколько с нее причитается, и на этом все.

Однако они не сразу расходились, подолгу стояли молча и вздыхали.

Швея с нетерпением ждала этих встреч, размерявших ее жизнь, и не могла уснуть, если вечером аккордеон был занят где-то еще и не приходил ее убаюкать.

Однажды, кормя мужа, моя мать почувствовала, как по его хребту пробежала дрожь. Хосе уже не смотрел в одну точку, что-то в нем пробуждалось, он начал размахивать руками, отгоняя кур. Первой жертвой стала часто донимавшая его маленькая рыжая курочка, которую обижали другие. Когда он пнул ее, она подскочила и с кудахтаньем пустилась улепетывать. Больше она к нему не подходила, только косилась издали.

Он взобрался на первую ступеньку.

За полгода он поднялся на самый верх, обгоняя каждую курицу и задирая каждого петуха, от самого слабого до самого сильного. Одолев первые ступеньки, он без особого труда подчинил себе всех пернатых. Только с хозяином курятника ему пришлось попотеть, человек и птица изрядно друг друга пощипали. Фраскита лечила обоих противников – и пестрого красавца-петуха, ошеломленного тем, что его свергли с престола, и молчуна, возглавившего теперь куриное общество и, наверное, все еще считавшего себя птицей.

Теперь ни один самец не мог безнаказанно топтать курицу – человек-петух на него налетал, заставляя наглеца поплатиться за оскорбление величества.

Моя мать, все более пристально наблюдавшая за воинскими подвигами мужа, встревожилась, заметив, что ни одно подложенное под наседку яйцо не наклевывается. Увидев, что ни один цыпленок не вылупился, она не стала стряпать из собранных яиц, а в ярости их перебила.

Возмущенная новым поведением мужа, она теперь кормила его нехотя, мыла грубо и, хотя два года перед тем упорно старалась его разговорить, ни слова больше ему не сказала.

И вот когда она уже собиралась свернуть шеи всем своим курам, муж снова на нее поглядел.

Он сидел голышом, опустив ноги в таз, и, пока она терла ему живот, член и ляжки, внезапно отвлекся от куриных перышек и засмотрелся на длинные темные волосы жены. Моя мать тотчас заметила пробудившийся у мужа интерес, подняла глаза на его пышущее вожделением лицо, но, увидев, как он по-птичьи дергает головой, со всех ног бросилась в дом.

Голый муж погнался за ней, настиг на лестнице, схватил, и его член долго тыкался в юбки, неуклюже пробираясь к ней. И пока человек-петух стонал у нее за спиной, она не кричала, помня о спящей Аните.

Внезапно Хосе из нее вышел, резко встряхнулся и пригладил несуществующие перья. Несколько раз запрокинул голову, выбрасывая вперед подбородок, и замер, уставившись круглыми глазами на тело жены, ждавшей с задранными юбками, чтобы существо, только что ее изнасиловавшее, вернулось в свой курятник. Он еще какое-то время подергивался, удивленно разглядывая роскошные круглые ягодицы, обрамленные тканью, и постепенно его тело успокоилось. Он потянулся к ней, осторожно погладил по белой коже, и Фраскита вскрикнула от неожиданности, почувствовав нежное прикосновение пальцев Хосе. Тогда он отдернул руку, будто обжегся, и, запинаясь, пробормотал, что хочет одеться.

Фраскита вскочила. Даже не оглянувшись, она убежала в спальню и, схватив в охапку штаны, рубаху и куртку, вернулась в кухню, где изрядно смущенный своей наготой Хосе замер в человеческой позе.

Он оделся, налил себе большой стакан вина, улыбнулся жене и пошел в мастерскую.

Девять месяцев спустя Мария под вопли Фраскиты расстилала свежие белые простыни.