Читать книгу Сшитое сердце - - Страница 9

Врача в деревне не было. Повитухи обихаживали и младенцев, и покойников.

В Сантавеле были две повивальные бабки, которые открывали двери мира.

Они обмывали новорожденных и трупы.

Случалось, что пеленка становилась саваном, что, явившись к постели роженицы, они тотчас закрывали дверь, едва отворившуюся в жизнь, что новорожденного купали в первый и в последний раз или что ребенок, рождаясь, отправлял свою мать на тот свет. Но обе считались лучшими повитухами, какие были в деревне за несколько веков.

У каждой имелись свои секреты. Немолодая, сухопарая акушерка Мария действовала быстро, но уверенно. До родов она несколько раз посещала беременных женщин. Она следила за созреванием животов – так следят за тем, как наливаются плоды на ветках, – и умела, прикасаясь к ним, перевернуть неправильно лежащего ребенка или распознать того, кто проживет недолго, так мало, что ради спасения матери надо оставить его по ту сторону, захлопнуть дверь у него перед носом.

Таких женщин она отправляла к Бланке.

– Мария велела мне идти к вам, похоже, он не жилец, – плакала женщина.

– Не плачь, он вернется. Через три месяца ты снова затяжелеешь, – отвечала толстая цыганка и поила женщину горьким зельем, которое не даст ей уйти вместе с малышом.

Когда Мария видела, что ребенок вскоре станет слишком крупным для того, чтобы выйти, протиснуться через женский таз, Бланка своими травами приближала роды. Двум этим теткам были известны размеры тел всех девушек в деревне.

Лишь немногие, боясь сглаза, предпочитали рожать без помощи. Они закрывались дома, а потом, держа младенца за ножку, звали мужа, чтобы принес чем перерезать пуповину.

Но, как часто случается, когда две фигуры занимают одну и ту же клетку на шахматной доске, деревенская молва каждой из них назначила цвет. Мария слыла святой, а Бланке, при всем уважении к ней, отвели роль черной фигуры – роль ведьмы.

Мария была здешняя, ее посылали в город за перевалом, чтобы она изучила там акушерскую науку, а Бланка была всего-навсего одинокой цыганкой, которую годы назад скитания привели в деревню. Мало-помалу ее признали, но она осталась и навсегда останется чужой.

Мария на первое место ставила гигиену, Бланка – магию. Одна была представительницей будущего и науки, другая – прошлого с его темными, полузабытыми силами. Если смотреть из сегодняшнего дня, они находились на противоположных концах времени. Эти две женщины, при всем взаимном уважении, никогда между собой не разговаривали. Во время родов присутствовала только одна из них. Однако, если дело оборачивалось неладно, одна посылала за другой. И тогда повитухи, не перемолвившись ни словом, действовали слаженно, и очень редко случалось, чтобы они не спасли мать, поскольку для обеих, в отличие от большинства их предшественниц, жизнь женщины была важнее жизни ребенка, – должно быть, их слаженность на этом безмолвном соглашении и держалась.

В дом Караско пришла Мария.

Она заботливо приготовила постель, привычно складывая вчетверо длинными мускулистыми руками изношенные, но чисто выстиранные простыни, расстилая одну поверх другой и тщательно разравнивая. Затем помогла Фраските устроиться и начала массировать ей живот, увещевая кричать во время схваток.

– Не стесняйся, голубушка! Ори громче, чем орала твоя соседка месяц назад, ори так, чтобы вся деревня тебя слышала. Чем больше будет от тебя шума, тем быстрее выйдет младенец и тем он будет здоровее, – наставляла она.

Фраскита послушалась, отдала себя в руки этой жилистой женщины, знавшей свое дело и действовавшей так уверенно. Пока Мария мяла ей живот, а соседки утирали пот с ее багрового лица, она вопила как резаная свинья.

После нескольких часов мучений, когда Фраскита почти потеряла голос, повитуха сказала, что пора.

– Малыш не хочет выходить, придется выгнать его оттуда!

Взяв простыню, она скрутила ее, как веревку, и подозвала двух женщин:

– Идите сюда! Вы обе крепкие, так помогайте! Беритесь за концы простыни и становитесь с двух сторон от кровати. По моему сигналу натягивайте простыню и, двигая ее сверху вниз, изо всех сил давите Фраските на живот. А ты, детка, как почувствуешь, что схватка на подходе, подай мне знак, вдохни, задержи дыхание и тужься. Поняла? Теперь кричать уже не надо, да и голос у тебя пропал, надо только тужиться! Ну!

Фраскита десять минут тужилась как могла, потом сдалась:

– Я больше не могу, у меня не получается, с меня хватит!

Мария посмотрела на нее властно, но без удивления.

– И как же ты хочешь это бросить, дурища? Ты должна вытолкнуть малыша из своего тела, никто не может сделать это за тебя! Ну, давай, еще разок-другой – и будешь тетешкать чудесного младенца! Вот увидишь, какое это счастье…

Фраскита опомнилась и так натужилась, что на лице полопались все мелкие сосуды и кожу усеяли крохотные красные пятнышки.

Наконец ребенок показался, и зрители с воплями разбежались. Мария ухватилась за головку, повернула ее, будто хотела открутить, велела Фраските сделать последнее усилие и высвободила тельце, вынесенное волной. Перерезала серебряный шнур, еще соединявший лилового ребенка с матерью, утопавшей в белых и алых простынях.

– Вот крикунья, эта за словом в карман не полезет! – приговаривала повитуха. – Я окунаю в водку льняную нить, перерезаю пуповину и завязываю двойным узлом. Надежно пришвартовываю ее по эту сторону ворот, чтобы она здесь и осталась! Она чистенькая, это добрый знак! Как ты ее назовешь?

– Ана, как матушку Караско! – ответила Фраскита.

– Хорошо. Ну вот, Анита, я окунаю тебя в лохань с горячей водой, чтобы смыть то, что ты принесла с собой оттуда. Вот и готово! Это еще не все, но поскольку здесь никого не осталось, чтобы мне помочь, то придется заниматься вами обеими одновременно. Потому что это еще не все, голубушка, надо дождаться, пока выйдет послед, и запеленать ребенка. Эти крошки выходят из теплого местечка и легко простужаются! А мы ведь не зря так старались, верно? Вот, подержи-ка ее у себя под одеялом, пока я с тобой разберусь. Ну глянь, разве она не красавица?

Повитуха снова захлопотала в изножье кровати, велела Фраските еще потужиться, и послед шумно плюхнулся в подставленное ведро.

– Вы только посмотрите на этих кумушек! И вот так всегда! Во время родов трещат, забивают мне голову своей болтовней, а как доходит до дела, так ни одной рядом не останется. Едва ребенок покажется – все разбегаются. Они его боятся, от него еще пахнет неведомым, понимаешь ли, он приходит с той стороны. Женский живот – всего лишь прихожая!

Продолжая говорить, она внимательно осматривала плаценту – так гадают по внутренностям животных. Потом снова забрала малышку у матери и, запеленав ее и уложив в деревянную колыбельку, подала Фраските рюмку водки, уселась на стул и сама несколько раз изрядно хлебнула из горлышка.

– Эй, трусихи, возвращайтесь и позовите отца! Пусть придет, надо похоронить послед! – прокричала она.

– Что ты там увидела? – спросила моя мать, показав на ведро.

– А что, по-твоему, я могу там увидеть? Будущее твоего ребенка? Дату его смерти? Вздор! Ничего я там не вижу, кроме хорошего, совершенно целого последа! Все на месте, ни одного недостающего кусочка, и это означает, что ты удачно отделалась, голубушка моя. Кровотечения из-за малышки Аниты у тебя не будет.

Мария, сидевшая на стуле, задрав до колен юбки и большой передник, который надевала по такому случаю, явно устала. Она больше шести часов безотлучно была при моей матери, и это далось ей нелегко. И все же, собравшись с силами, она встала и потянула к себе запачканные простыни:

– Простынями я сама займусь, а то каждый раз, как я их оставляю, из этого такое раздувают. Никому не доверяют их стирать, такие здесь дурацкие суеверия. Кстати, я не видела у твоей постели ни твоей матери, ни старухи Караско. Куда они обе запропастились?

– Караско уже не может подниматься наверх, она дряхлеет, а моя мама не хочет мешать, ты же знаешь, она такая впечатлительная, – сонно пробормотала Фраскита.

Мария сняла передник, увязала его в узел вместе с простынями и, в последний раз с довольным видом взглянув на девочку, широко раскрывшую еще невидящие голубые глаза, прибавила:

– Завтра приду искупать ее, проколоть ей уши и приложить к груди. А ты пока не вставай с постели.

Фраските было спокойно рядом с ее спящей девочкой, она не тревожилась, видя, до чего та крохотная, нежная и хрупкая. Она смотрела на свой перетянутый Марией живот и думала, что вступила в свою женскую жизнь. Лучшее и худшее – два межевых столба брака. Фраскита не узнала рядом с мужем ни того ни другого. Она слушала удары молота, мерно, как часы, бьющего по дереву и по железу. Худшего не случится, ее дети будут расти под стук молота, и сотни колес, выкатившись из рук Хосе, побегут по всем дорогам края.