Читать книгу Любовницы Пикассо - - Страница 5

Я подошла к окну над подъездной дорожкой и выглянула из-за занавески. Наши взгляды встретились. «Она вернется, – подумала я. – У нее волевой подбородок».

Когда ее автомобиль скрылся из виду, я пожалела о том, что не помахала ей. Цинизм и осторожность по-прежнему даются мне с трудом, даже спустя столько лет.

Было удивительно видеть ее стоящей у двери с выражением детской надежды на лице. Она напомнила мне о многом… О разных вещах, которые было бы лучше забыть, но сердце отказывается сделать это.

Она как будто сошла с одного из холстов Пабло двадцатых годов вместе с другими миловидными темноволосыми женщинами, лучезарными и полными жизни. У меня возникло искушение впустить ее в дом, хотя она представилась журналисткой. Мне просто хотелось смотреть на нее и купаться в предчувствии лучшего будущего, которое исходило от нее.

Она напомнила мне о солнце и песке. Если бы мы только остались там! Лазурный Берег, пляж Ла Гаруп, вилла «Америка» – наш дом на Ривьере… Голубое небо, бирюзовая вода, светлый песок и бронзовые от загара дети, которые катаются в этом песке, отчего их кожа становится похожей на велюр.

И ложь, покончившая с этим.

С первого взгляда я почувствовала, что знаю ее. Но, разумеется, этого не могло быть… Или могло? Она была слишком молода, чтобы оказаться на Лазурном Берегу много лет назад. Но она была очень похожа на ту, другую женщину.

Можно ли отменить прошлое? Разумеется, нет. Но чем больше я думала о ней – обо всем этом, тем явственнее казалась возможность частично исправить то, что случилось тогда.

– Все в порядке, милая? – крикнул Джеральд из кабинета, оторвав меня от воспоминаний. – Мне показалось, я слышал дверной звонок.

Нет, все не в порядке. Лицо, преисполненное надежды, вывело меня из душевного равновесия и встряхнуло, как порыв ветра заставляет трепетать листья на ветках деревьев.

Вместо того чтобы кричать в ответ, я прошла по коридору и толкнула дверь. Петли протестующе скрипнули, но Джеральд посмотрел на меня через заваленный бумагами стол и улыбнулся. У него славная улыбка и лицо киногероя, постаревшее, но все еще привлекательное, с твердо очерченным подбородком и благородным прямым носом.

– У нас была посетительница, – сказала я.

– Я слышал звук автомобильного мотора. И?..

– Журналистка. Хочет побеседовать о Пикассо. Я отослала ее прочь.

Джеральд отложил ручку и откинулся на спинку стула.

Красавец Джеральд, вслед которому когда-то поворачивались и женские, и мужские головы. Теперь слегка сгорбившийся и поседевший от груза утрат – даже большего, чем смерть наших сыновей. После гибели Беота Джеральд убрал свои кисти и больше не прикасался к ним. Он вернулся к тому ощущению неполноты, в котором находился, когда мы познакомились, – к внутренней пустоте художника, который не пишет картин и отрицает творческую сторону своей натуры.

Даже Пикассо на какое-то время перестал создавать картины во время войны. Но для Пабло творчество было равно дыханию; он не мог выжить без своего искусства и быстро вернулся к живописи с еще большим энтузиазмом и решительностью.

Я ощущала себя неудачницей, глядя на Джеральда. Свою несостоятельность как жены, которая не в силах вылечить раны человека, любимого ею больше собственной жизни. «Если бы я смогла заставить его хотя бы посмотреть на его старые картины, – снова подумала я. – Тогда бы он увидел, как они хороши».

– Она мне кого-то напомнила, – сказала я. – Возможно, меня саму.

– Может быть, тебе стоит поговорить с ней?

– У нас был уговор: никаких басен и сплетен, никаких историй о Пабло. Что он ел на завтрак, хорошо ли плавал и много ли выпивал за ужином…

– С кем он спал, – добавил Джеральд. Его тон был абсолютно нейтральным. Незнание или безразличие? Иногда это одно и то же.

Да, мы договорились, что будем как можно реже вспоминать о Франции. Мы были современными людьми, а современные люди живут сегодняшним днем, не оглядываясь на прошлое. Даже когда бо2льшая часть их жизни находится в запертом темном чулане этого прошлого.

– Что у нас на обед? – поинтересовался Джеральд.

– Я попросила повариху приготовить буйабес. Посмотрим, как она справится. И абрикосовый пирог.

Он встал и обнял меня, прижав спиной к своей груди, так что его подбородок уперся мне в макушку.

– Ты жалеешь, что мы уехали из Франции, из Средиземноморья? – спросил он.

Прошло много лет с тех пор, как мы жили в Антибе, но мы продали наш французский дом лишь несколько лет назад. Было трудно расстаться с ним. Так много воспоминаний – и хороших, и плохих… Но ленивые летние дни на юге Франции сменились годами путешествий и резиденциями в Швейцарии и Австрии, где мы искали лекарства, которых так и не нашли. А после того, как мы потеряли мальчиков, наступила война – поездки во Францию стали невозможными. Когда война закончилась, мы снова стали жителями Нью-Йорка.

Иногда по утрам я все еще тосковала по соленому воздуху океана, по аромату дикого тимьяна и запаху скипидарных паров в художественной студии Джеральда на нашей вилле. По тому времени, когда еще не было большой лжи.

– Мы не могли остаться там, правда? – сказала я. – Было и время, и место, но этого больше нет. Помнишь ту повариху в «Отель дю Кап»?

– Конечно, помню! Она пугала меня похлеще любого армейского сержанта, который гоняет солдат на плацу. И я помню ее кроткую маленькую дочь.

– Анна. Только она не была дочерью поварихи.

– Ох… У нас есть свежая почта?

Двадцать лет назад он бы спросил: «Тогда кем же она была?» Он бы проявил любопытство. Но то было раньше.

– Сегодня ты выглядишь грустной. – Он развернул меня и посмотрел мне в глаза.

– Я отвлекла тебя, дорогой. Возвращайся к работе!

– Знаешь, он собирается снова поменять любовницу, – сказал Джеральд. – Франсуаза уходит от него. – Он вытащил листок бумаги из кучи на столе – последнее письмо от Пабло. Мы оставались на связи все эти годы.

– Трудно поверить! – сказала я. – Это первая женщина, которая сама уходит от него.

Я старалась говорить будничным, равнодушным тоном.

– Вторая. Не забывай про Ирену.

– Ах да, Лагю… Та, кто последовала за ним на мыс Антиб просто для того, чтобы разозлить Ольгу.

– Ему нравилось, когда женщины сражались из-за него. Вот негодник! – В голосе Джеральда звучала искренняя нежность.

Воспоминания об Ирене и мысе Антиб – об этом странном, восхитительном и ужасном лете – снова вернули меня к мыслям о женщине, которой я отказала сегодня.

Ее лицо было так исполнено надеждой, как будто она вернулась домой и увидела нечто знакомое, что раньше упускала из виду, не замечая. Как ее звали? Алана?

– Может быть, тебе стоит поговорить с ней, – повторил Джеральд, пока я еще не вышла из комнаты. – С той журналисткой. Посмотреть, чего она хочет. Возможно, тебе будет интересно.

– Может быть… если она вернется. Наверное, я расстроила ее.

«Пожалуйста, вернись!» – подумала я. Мне хотелось снова увидеть ее лицо, надежду в ее глазах. Надежда – редкая и замечательная вещь.

– Гонория звонила? – Джеральд снова устроился за столом и стал перебирать бумаги, скрывая свою озабоченность.

Этим летом наша дочь Гонория родила второго сына, и его младенческая хрупкость одновременно восхищала и ужасала нас. Дети так уязвимы! После смерти наших сыновей мы думали, что никогда не сможем вынести большего горя – и вот оно: еще не горе, но страх перед ним. А что, если…

– Я позвоню ей сегодня вечером, – сказала я. – Уверена, все хорошо.

Но, конечно, я не была уверена. Мы усвоили урок и теперь до конца наших дней будем знать, что худшее еще может случиться.

– Джеральд, ты когда-нибудь думал вернуться к живописи?

– Никогда.

Тем летом в Антибе после каждого сеанса в студии он подвозил наших мальчиков на плечах до пляжа. Это стало частью рабочего процесса, и без этого радостного окончания дневных трудов все художественные усилия были бы бессмысленными.

Смерть определенно нельзя отменить. Горе нельзя убрать подальше, как платье, вышедшее из моды. Но если мне удастся снова пробудить у Джеральда интерес к живописи, то какое-то исцеление возможно.

И та женщина, Алана…

– Джеральд, – сказала я, задержавшись в дверях. – Ты веришь в чудеса?