Читать книгу Приют Казановы - - Страница 11

Марго ненавидела мать и обожала одновременно. Страшная обида порой душила так, что ей хотелось кричать до хрипоты и потери голоса. Как же она могла променять ее, свою дочь, на красивую жизнь вдали от дома? Марго не хватало маминого участия, ее советов, запаха, манер. Мать до сих пор оставалась для нее эталоном красоты и женской мудрости – ее идеалом.

Актриса не только по профессии, но и по своей сути, Альбина проповедовала принципы, которыми, на ее взгляд, должна всегда руководствоваться истинная женщина. Первый и самый важный – блистать! «Если ты родилась женщиной, ты просто обязана относиться к себе как к произведению искусства! Но обложка мало чего стоит, если за ней нет интересной истории, нет загадки. И твоя задача – стать шедевром, быть ни на кого не похожей, иметь свой почерк во всем. И потом если бы Богу было угодно создать еще одно примитивное существо, то ты бы родилась мужчиной. Но ты женщина! Ты королева! Пользуйся этим даром».

Эти речи Марго слышала с детства, порой полагая, что, общаясь с ней, мама просто репетировала очередную роль для нового спектакля. Умная, хитрая, расчетливая Альбина, еще в студенчестве выйдя замуж, не прогадала. Статус профессорской жены ее вполне устраивал. Как и то, что супруг, который был намного старше, любил ее до умопомрачения. Ей нравилось играть роль капризной девочки и вить из него веревки. При этом она полностью доминировала над ним. Дома ее практически никогда не было. Репетиции, гастроли, спектакли, фуршеты, рестораны, бесконечная череда романов – это была привычная и необходимая ей богемная суета. А когда муж начинал возмущаться, взывая к ее совести или, того пуще, к ответственности, она быстро ставила его на место. Если у Альбины было плохое настроение, она закатывала истерику с криками и слезами. Летая по просторной квартире в своем белом с лебяжьим пухом пеньюаре, подол которого шлейфом волочился за ней, она превращалась в фурию. Хватаясь за голову, взывая к богу и тут же посылая все к чертям, Альбина никогда не забывала заглянуть в зеркало, чтобы удостовериться в своей неотразимости. Для придания большего драматизма своему выступлению она театрально прикладывала к груди руки, вспоминая, с какой стороны находится сердце. Ближе к финалу Альбина начинала бить посуду, но только ту, которая ей порядком надоела, а могла и с кулаками наброситься на мужа. Но тот лишь вздыхал и терпеливо, с молчаливым ужасом ждал окончания истерики любимой Альбиночки. Сама Марго на таких домашних спектаклях не испытывала никакого ужаса. Она с восхищением, словно в театре, наблюдала за маминой игрой и даже аплодировала, искренне не понимая отца, принимавшего все за чистую монету. Семейный спектакль заканчивался обычно одним и тем же действом. Мужчина, встав на колени, просил прощения. Альбина, надменно приподняв левую бровь, протягивала ему руку для поцелуя и снисходила до помилования. Счастливый муженек, не дожидаясь прихода домработницы, принимался за уборку, устраняя последствия буйства своей капризной лебедушки, а потом шел на кухню, чтобы лично приготовить что-то вкусное для своих любимых девочек. Конец спектакля! Не хватало аплодисментов, переходящих в овацию, цветов и занавеса.

Марго трепетала перед матерью, старалась копировать ее во всем. Отца любила и жалела. Жалость сменилась неприязнью, когда мама ушла от него, доверив заботливому отцу дальнейшее воспитание дочери, и вскоре со своим любовником, оперным певцом, уехала из России, обещая со временем, как только представится возможность, забрать к себе дочь.

Оставшись с отцом и пользуясь принципами обожаемой ею матери, Марго играла роль любящей дочери и теперь сама стала вить из него веревки, зная, за какие ниточки надо дергать. Иногда Сергей Васильевич выезжал за границу на конференции и симпозиумы, где собирались ученые со всего мира. Марго неделями оставалась одна в огромной квартире, наотрез отказавшись от всякого присмотра любезных соседей, вопреки желанию отца. Достаточно было и домработницы, которой теперь, помимо уборки, вменялись в обязанности покупка продуктов, готовка и деликатный пригляд за девочкой. Марго всегда с нетерпением ждала возвращения отца, зная, что тот завалит ее подарками. Теперь, когда жены не было рядом, всю свою любовь Сергей Васильевич отдавал дочери, которая была копией своей мамы. Мужчина страдал. Но работа и забота о своем единственном ребенке не давали ему раствориться в боли и одиночестве. Ответственный и серьезный, он понимал, что не должен сдаваться и просто обязан поставить дочку на ноги. А потом будь что будет! Его душу грела единственная надежда, что доченька его любит, понимает и никогда не предаст. Пока Сергей Васильевич находился в иллюзиях, не заметил, как его Ритуля стала взрослой.

Однажды вечером, когда он работал в своем домашнем кабинете, к нему, постучавшись, зашла дочь. Присев на краешек кожаного дивана, тихо, чтобы не сбивать отца с мысли, елейным голоском произнесла:

– Папуль, как твои дела? Мы с тобой давно не говорили по душам. Ты все время занят и занят.

Мужчина снял очки, отложил их, привычно потер глаза, и его лицо, изрядно постаревшее за последние годы, озарилось наивной улыбкой.

– Риточка, да жизнь такая. Надо работать и работать! Вот и приходится… – Сергей Васильевич с удовольствием поговорил бы о микробиологии, но был прерван:

– Папуль, ты так много работаешь! – с напускным сожалением произнесла Марго. – Мне кажется, тебе было бы намного удобней и спать у себя в кабинете, зачем тратить время на перемещение? Я хочу занять вашу с мамой спальню и кое-что обновить там. Надеюсь, ты не будешь против?

Такое предложение застало Сергея Васильевича врасплох, отчего и ответ выглядел нелепо:

– А вдруг мама вернется? Мне кажется, что Алечка рано или поздно вернется. Никто не сможет любить ее больше, чем я. Никто! Она это поймет, – задумчиво произнес мужчина, и в его глазах показались слезы. И тут же боль, которую он прятал в себе уже не один год, резким уколом отозвалась в сердце. Дышать становилось все трудней. Не дожидаясь приступа, Сергей Васильевич дрожащими руками открыл ящик письменного стола и достал таблетки.

Дочь оставила это без внимания. Но от услышанного взорвалась:

– Пап, ты из ума, что ли, выжил? Мама вернется? Да она плюнула на нас давно! – к возмущению примешалась злость, которая распирала Марго изнутри. – И, знаешь, ты сам во всем виноват! Сам! – она уже перешла на крик, не обращая внимания, как побледнел отец и что ему все тяжелей и тяжелей становится дышать. – Ты всегда был тряпкой. Твоя Алечка всю жизнь гуляла, изменяя тебе направо и налево, и вообще делала все, что захочет! А ты…

Таблетка немного сняла сердечный спазм. Желания далее продолжать разговор не было. Приступ стенокардии опустошил мужчину. Но, собрав в себе остатки сил, он все же решил сказать самое важное:

– Ты знаешь, Рита, я просто очень любил твою маму. А любовь прощает все! – больше ему нечего было добавить.

– Ах, любовь? Да чушь это все! Себя надо было любить. Может, и мама разглядела бы в тебе что-то, что смогло бы ее удержать с нами. Почему ты не отказался от меня, когда вы разошлись? Ведь тогда бы мама увезла меня с собой и я бы сейчас училась не в дурацком универе, а в Европе. Все нормальные люди уезжают за границу, а ты так и помрешь тут со своими никому не нужными бактериями, – подобным тоном Марго разговаривала с отцом впервые, словно с нее спала маска лицемерия и наигранной дочерней любви.

– Ты и так учишься в самом престижном заведении. Напрасно ты так. А насчет других обвинений у меня только одно объяснение, – тихо, совсем уставшим голосом произнес мужчина, – я сильно любил твою маму. И очень люблю тебя, дочь! И еще. Как бы глупо для тебя это ни звучало, я патриот и работаю на благо своей родины.

– Да к чёрту такую любовь! Кому нужна такая жертвенная преданность? Я отказываюсь от такой любви! – с этими словами Марго выбежала тогда из кабинета, громко хлопнув дверью, и не услышала слов, которые отец произнес с глубокой грустью и разочарованием, глядя ей вслед:

– Не зарекайся, дочь. Не зарекайся!

После неприятного разговора Сергей Васильевич принес в свой кабинет, который отныне стал его убежищем, бутылку коньяка и хрустальную рюмку. И когда его мысли становились нестерпимо тяжелыми, он их облегчал рюмочкой-другой, заглушая душевную боль, которую никак не могли заглушить лекарства.