Читать книгу Воспоминания. Победы и страсти, ошибки и поражения великосветской львицы, приближенной к европейским монархам в канун Первой мировой войны - - Страница 9

Мой прадед Уэст был третьим сыном Джона, восьмого барона Уэста и второго графа де ла Варр. Я никогда его не видела, так как он умер за много лет до моего рождения.

В семье его называли Достопочтенный Фредерик. Он сыграл важную роль для своих потомков благодаря двум очень осмотрительным и, надеюсь, счастливым бракам. В жены он выбирал богатых наследниц. В первый раз он женился в 1792 году на Шарлотте, дочери Ричарда Митчелла из Калхэм-Корта в Беркшире. Эта дама услужливо умерла через три года, оставив ему все свое имущество и маленькую дочь. Не теряя времени, он, как пишут в газетах, три года спустя «повел к алтарю» Марию, единственную дочь Ричарда Миддлтона из Черк-Касл в Денбишире; единственный ее выживший сын стал моим дедом.

Согласно легенде, в 1852 году, когда Достопочтенный Фредерик умер, его дочь и ее сводный брат тянули жребий, кому достанется Черк, а кому – Ритин, и дед вытянул Ритин. Как бы там ни было, отец в свой срок унаследовал замок и поместье, чему я рада.

Кроме того, дед унаследовал от Достопочтенного Фредерика приятную привычку влюбляться в богатых наследниц; судя по всему, с течением времени привычка эта в нашей семье, как выражались в старину в «Геральдс», «перестала применяться». Первой его женой была леди Джорджиана, дочь пятого графа Честерфилда. Она прожила всего несколько лет. Детей у них не было, но брак связал нашу семью со Стэнхоупами; многие из них знамениты и почти все красивы. Второй женой деда стала Тереза, единственная дочь капитана ВМФ Джона Уитби, друга Нельсона и Корнуоллиса.

Примерно в 1805 году решил выйти в отставку адмирал сэр Уильям Корнуоллис, весьма отважный моряк и брат маркиза Корнуоллиса, вице-короля Ирландии. В 1801 году, во время Англо-ирландской унии, он, благодаря своей доблести на море, вынудил Наполеона I отказаться от мысли вторгнуться в Англию. Конечно, поселиться ему хотелось неподалеку от Ла-Манша, который он так долго и так доблестно и мудро защищал. Он нашел старый дом на том месте, где теперь находится Ньюлендс. Находящийся примерно в миле от берега и точно напротив острова Нидлс, дом может похвастать отличными видами на Ла-Манш и остров Уайт, так как он стоит высоко над проливом Солент. Как-то воскресным утром старый фермерский дом был сожжен до основания, и адмирал построил тот Ньюлендс, который мы знаем и любим. Он похож на плохое подражание бывшему тогда в моде готическому стилю замка Строуберри-Хилл: с башенками, укреплениями и стрельчатыми окнами с мелкими переплетами. Время и бархатный морской воздух Южного Гемпшира пошли дому на пользу. Стены покрыты разноцветными вьющимися растениями, а Пэтси, которая обожала сады и парки и была умелой садовницей, засадила парк азалиями, редкими сортами рододендронов, гортензиями и другими веселыми, яркими кустами, которые цветут там не менее пышно, чем на Ривьере: ей доставляли радость уютные уголки, травянистые бордюры, перголы (из красивого старого красного кирпича), водяные сады, вересковые поляны и заросшие участки. Ее заботами вокруг дома появился идеальный английский парк. Пэтси, как и я, обожала приключения, путешествия и смену обстановки, но, как и я, неизменно оставалась англичанкой. Где бы я ни жила, везде старалась устроить английский парк. Теперь у меня есть такой парк в Ла-Напуле, и я занимаюсь еще одним в Мюнхене.

Капитан Джон Уитби был командиром флагманского корабля адмирала Корнуоллиса и его ближайшим другом. После того как оба вышли в отставку, Уитби женился на Терезе Саймондс, блестящей представительнице выдающейся семьи. У них родилась дочь, которую при крещении назвали Терезой Корнуоллис. Когда ей было около года, умер ее отец.

Адмирал Корнуоллис стал опекуном вдовы и единственного ребенка своего умершего друга. В должный срок он составил завещание, оставив почти все свое имущество в доверительном фонде для Терезы Корнуоллис Уитби и ее потомков. Позже Тереза вышла замуж за деда, и у них родились два сына, один из которых стал моим отцом. Мне приятно думать о романтической дружбе старого адмирала с вдовой и ребенком своего ближайшего друга и о том, сколь благотворно это повлияло на нашу жизнь.

Все мои воспоминания о Ньюлендсе сопровождаются чудесной музыкой леса и моря.

Вместе с Ньюлендсом моя бабушка привнесла в семью пышное имя Тереза. Оно мне никогда не нравилось, но имя – единственное наследие, полученное мною лично от семьи Уитби. Мой отец обожал старые камни Ритина; он знал и любил каждое дерево в лесах и в парках Ритина и Ньюлендса. Он не разделял любви моей матери к светской жизни; ему более чем хватало живописи, музыки, жизни и обязанностей английского сельского джентльмена. На протяжении сорока пяти лет он был лордом-наместником Денбишира и много лет – членом парламента; он всегда честно исполнял свои общественные и семейные обязанности.

Я любила Ритин и Ньюлендс почти так же сильно, как отец, и готова была на любые жертвы, лишь бы замки остались в семье. Все остальные места были для меня просто строениями; в Ритине и Ньюлендсе я чувствовала себя дома. Я бы не променяла их на громадные, величественные замки Бакхерст и Ноул, которыми владели другие ветви семьи.

Мой долг – кое-что сказать о родственниках, которые больше всего связаны с моим детством. Мать Пэтси, леди Оливия Фицпатрик, – урожденная Тейлор, дочь второго маркиза Хедфорта, который много лет служил лордом-гофмейстером королевы Виктории. Маркиза я ни разу не видела, хотя хорошо помню его старшего сына, дядю Хедфорта, третьего маркиза, потому что у него была искривленная нога, что всегда служило для нас, детей, источником живого интереса и любопытства. Он был милым старичком – во всяком случае, казался нам очень старым; обычно он привозил нам сладости, гладил нас по головам – делал то, что любят собаки, лошади и дети.

Бабушка Оливия, как мне говорили, в молодости была очень красива; более того, она оставалась выдающейся красавицей до конца своих дней. Ее муж, преподобный Фредерик Фицпатрик, был священнослужителем Англиканской церкви Ирландии и несколько лет прослужил приходским священником в Клуне, что в графстве Литрим; но, как говорят за границей, «отношения не сложились». В конце концов он оставил пост и купил Уоррен-Холл в Чешире, где мог охотиться в свое удовольствие. Ирландцы нечутки, точнее, в то время не проявляли чуткости к наклонностям своих священников. Рассказывали, что некоторые его самые «проанглийские» прихожане обижались, если дедушка Фицпатрик вел утреню с причащением, надев стихарь поверх охотничьих сапог, да к тому же спешил, потому что место сбора охотников находилось далеко. Как-то не представляю, чтобы бабушка Оливия довольствовалась жизнью в ирландском захолустье. Дедушка купил Клун-Грейндж, довольно большой дом, и содержал гораздо больший штат прислуги, чем считалось приличным для священника. Его викарии, которые боялись его и делали за него всю работу, жили в доме приходского священника в Клуне.

Среди многих известных гостей Ритина я хорошо помню милую Элис Бектив. Дочь четвертого маркиза Дауншира, она вышла замуж за моего кузена лорда Бектива, старшего сына третьего маркиза Хедфорта, который, однако, умер в 1893 году, не оставив после себя наследников мужского пола. Элис была подругой моей матери. Эта славная, изящная, приятная женщина скончалась в возрасте 86 лет. У нее был только один ребенок, дочь по имени Оливия, которая унаследовала всю доброту и очарование матери. В 1892 году она вышла замуж за лорда Генри Бентинка.

Еще одной частой гостьей была Лили Поклингтон, красивая, но несчастная в браке женщина. Ей не везло с деньгами. По-моему, она первой из представительниц высшего общества открыла шляпное ателье. К сожалению, ателье не процветало, хотя ему покровительствовали жена принца Кристиана и другие члены королевской семьи. Ходили слухи, что многие друзья миссис Поклингтон охотно покупали у нее шляпки, но неохотно платили за них.

К нам часто приезжали полковник Остин Маккензи и его жена; он пугал меня, рассказывая страшные истории о привидениях. Красивая миссис Уилер была еще одной лучезарной фигурой, которая высвечивается в сценах моего детства. В свое время она была знаменитой красавицей и, вместе с миссис Лэнгтри, существовала в блеске славы, тогда сравнительно нового явления. В наши дни подобная слава вполне обычна, о чем свидетельствует опыт тех, кому, благодаря случаю, обману, дурной славе, а иногда даже достоинствам, удавалось на несколько кратких часов привлечь к себе интерес общества.

Когда я стала старше, меня периодически возили в Лондон, где у нас был особняк по адресу Итон-Плейс, 49. Даже там я почти не сталкивалась с большим лондонским миром; городской особняк главным образом связан в моей памяти с отцовским кабинетом, где он занимался столь любимой им живописью. Живописи он уделял большое количество времени; люди знающие говорили, что его работы обладают значительным достоинством; некоторые из них теперь висят на стенах моего дома.

Конечно, к нам приезжали самые разные люди, и ярче всего среди них выделяются король Эдуард VII и лорд Чарльз Бересфорд. Король Эдуард, конечно, тогда был еще принцем Уэльским; он был очень добр, но иногда его визиты навевали ужасную скуку! Перед его приездом нас поспешно переодевали в лучшую одежду, заново причесывали, причем с огромной скоростью, так как принц терпеть не мог, если его заставляли ждать. Помню один такой случай. Мы прилегли отдохнуть после обеда – мне было около десяти, а сестре около семи лет. Принц Уэльский заехал к маме и попросил, чтобы ему показали детей. Нам пришлось встать; нас наскоро причесали, и мы спустились довольно сердитые. Принц расспрашивал нас обо всем, все время смеясь, почему – мы не знали. Нам совсем не было смешно. Потом он сунул руку в карман и достал две маленькие брошки в виде божьих коровок – красных жучков с черными точками, которые, как считается, приносят удачу. Мы приняли их с благоговением и очень обрадовались. Потом мы решили, что такой подарок по-настоящему возмещает спешку, с какой пришлось вставать и слушать ворчание няни.

С лордом Чарльзом Бересфордом мы обычно встречались в Портсмуте. Мы очень гордились знакомством с ним, но за это приходилось расплачиваться, потому что перед встречей наши волосы всегда завивали накануне вечером на папильотки; их закручивали так туго, что было больно. Зато как красиво выглядели волосы на следующий день! Тогда нас обычно одевали в чистые матросские платьица, которые приносили после стирки с застегнутыми крючками, к большому раздражению няни, иногда платья садились после стирки. Хотя я в детстве была стройной, платье врезалось мне в тело, и я почти ничего не могла есть. Конечно, il faut souffrir pour être belle[2], но страдать мы начали рано. Помню один обед, который стал для меня мучением, потому что я хотела баранью котлетку, а талия не позволяла; я страдала от разочарования и боялась забыть произнести молитву после еды.

К нам часто приезжал седьмой лорд де ла Варр с женой. Он был веселым, обаятельным и очень славным. Его вдова, Констанс, – известная писательница, а ее дочь, Маргарет Сэквилл, чье стихотворение я привожу в начале этой главы, – большой и признанный поэт. Не могу я забыть и приездов в Ньюлендс и Ритин нашей кузины, Аделаиды Тейлор.

Дочь третьего лорда Хедфорта, изящная, очаровательная и преданная, по-прежнему посещает меня каждый год в Ла-Напуле.

Большим другом и поклонником моей матери был Уильям Гладстон; он любил слушать, как мама поет «Носить зеленое» так, как умела петь только она. Мы довольно часто ездили в Гаварден-Касл, и я, не кривя душой, могу признаться, что мистер Гладстон стал моей первой любовью. Он почему-то никогда не казался мне старым; и он, и миссис Гладстон умели очаровывать детей. Однажды, после того как я бесстыдно флиртовала с пожилым джентльменом, я храбро попросила их фотографию, которую мне тут же и подарили. Они оба подписали ее; я храню ее по сей день и люблю смотреть на две почтенные фигуры, сидящие бок о бок. Хотя это всего лишь фотография, она передает грусть самого нежного и трогательного из всех шедевров – «Портрета матери» Уистлера.

Когда мне было лет шестнадцать, Пэтси, папуля, Шила и я поехали во Флоренцию. Мы с Шилой должны были учиться итальянскому языку и пению. Присматривать за нами должна была Поски, наша гувернантка, а Пэтси и папуля посещали галереи и церкви. Папуля развлекался тем, что делал превосходные копии шедевров, которые ему особенно нравились в галерее Уффици и других. Милый старый Болтон (правда, тогда он был довольно молодым камердинером моего отца) носил туда-сюда мольберты и кисти; положа руку на сердце, не думаю, что такое занятие способствовало его любви к итальянской живописи. Подобно сэру Фредерику Понсонби, папуля умел копировать старых мастеров так точно и хорошо, что только специалист мог сказать, что перед ним не оригинал.

Меня прослушивал Вануччини, тогда знаменитый во Флоренции оперный дирижер. Он сам взялся учить меня и заложил основы всего, что я знаю о пении. Он оптимистично отзывался о возможностях моего голоса и сказал моему отцу, что готов заниматься со мной бесплатно, если я пообещаю прилежно учить итальянский и французский языки и стану певицей. Конечно, я пришла в восторг; я родилась с любовью к пению и актерской игре, и мой милый, полный воодушевления учитель был вполне уверен, по моде тех дней, что сумеет сделать из моего меццо-сопрано чистое, красивое сопрано. Впереди меня ждали радость и восторг; меня опьяняли видения, как я исполняю арии Эльзы, Елизаветы, Маргариты или других таких же красивых и несчастных героинь. Я была не вполне уверена, хочу ли больше быть белокурой, хрупкой и болезненной (но выносливой) или смуглой, страстной и загадочной, как Далила; часто я не сомневалась, что сумею исполнить любую партию под шумное одобрение потрясенного и восхищенного мира.

Женщин часто обвиняют в том, что они не умеют вести хозяйство; по-моему, они такие же плохие экономисты, какими часто бывают мужчины. Зиму мы прожили в отеле, название которого я совершенно позабыла. Я поняла, что наше пребывание в Италии обошлось отцу в целое состояние, но он пошел на все ради меня, потому что Шила тогда была слишком мала, чтобы получить от происходящего какую-то пользу. В приступе альтруизма я втайне решила помочь «уменьшить расходы» тем, что буду пить простую воду, а не воду из бутылок. В те дни санитарные нормы в Италии соблюдались еще хуже, чем сейчас… В результате я заболела брюшным тифом. Как только стало возможно, меня увезли домой, в Англию, выздоравливать – все надежды на карьеру на оперной сцене утонули в стакане воды!

Начиная с того времени я жила в основном в Ритине или Ньюлендсе. Между уроками жизнь скрашивали соблазнительные развлечения, например приезды людей, знаменитых в большом внешнем мире. Война как будто отбрасывает детство на сто лет назад. Неужели было время, когда все выглядели веселыми, счастливыми, довольными и сравнительно преуспевающими? Гости с удовольствием приезжали в Ритин и Ньюлендс. Теплый прием и благодарные зрители ждали всех обладателей яркой индивидуальности и известности; остроумие, умение поддержать разговор, беззаботность и доброе товарищество значили для нас гораздо больше, чем толстые кошельки или длинные родословные.