Читать книгу Возвращение - - Страница 5

– Посмотри, вот на эту, от жадности она сейчас лопнет! – засмеялась я, бросая очередной кусок хлеба в пруд. Утки тут же гурьбой набросились на него, расталкивая друг друга, вырывая из клювов остатки хлебного мякиша, и через мгновение, не оставив ни крошки от моего подаяния.

– Они почему-то всегда голодные, сколько бы их не кормили. – Сообщила Лада, отщипывая очередной кусок булки, – А выглядят довольно упитанными.

– Привыкли, что их подкармливают, и ждут себе хлебушка – вот жизнь беззаботная. – Задумчиво разглядывая пернатых собратьев, сказала я подруге. – А ты не думаешь, что я на них похожа?

– Чем же? – Лада удивлённо вскинула брови.

– Ты – моя кормилица с куском хлеба, а я – твоя голодная уточка.

– Это, несомненно, интересное сравнение, – рассмеялась Лада, – Но ты мне помогаешь с тётушкой, пока ты не появилась, я разрывалась между ней и больными. А теперь всё успеваю, благодаря тебе. Какая же ты уточка?

– Такая вот, – вздохнула я, – Выпавшая из гнезда, и потерявшая птенчика… – я отвернулась и стиснула зубы, чтобы не дать слезинке выкатиться из глаза. – Когда мы уже начнём поиски, Лада?

– Скоро, обещаю, – спокойным, как всегда, голосом ответила Лада.

– Когда же это «скоро» наконец наступит?

– Мы начнём поиски в ближайшее время.

– Оно уходит, это время, а мы так и не придумали, с чего начать. А мне хочется бежать по городу, открывать каждую дверь, и искать, искать, искать его уже! – заламывая руки от нетерпения, произнесла я.

– Ты же понимаешь, Нина, что это не выход? Никто не позволит тебе этого. – Объясняла Лада, но каждое её новое слово я воспринимала, как очередную отговорку.

– А где он, выход? В полицию нельзя, обойти все дома нельзя…

– Пока не знаю, но мы придумаем что-нибудь.

– Когда?

– Нина, послушай, – с серьёзным видом обратилась ко мне Лада. Другая на её месте давно потеряла бы всякое терпение от ежедневных однообразных вопросов и моего постоянного нескончаемого нытья. А она всегда оставалась просто образцом спокойствия и рассудительности. – Ты больше так ничего и не вспомнила, а того, что есть, недостаточно для поиска маленького человека в большом городе.

– Да какой же большой этот уездный городишка? Не так уж он велик, если с самим Ярославлем сравнивать. – Усмехнулась я.

– Для нас сейчас любая деревенька, как огромный запутанный лабиринт. Не отыскать нам твоего сына, пока ещё хоть немного не восстановится твоя память.

– Но это же может через месяц, может через год произойти, – раздосадовано всплеснула я руками, понимая в то же время, что Лада права.

– Без этого мы и пальцем пошевелить не имеем возможности, как ты не поймёшь? Остаётся надеяться, что твой сын сейчас в надежных и добрых руках, и молиться…

– Дай Бог, дай Бог, чтобы это было так. Знаешь, как тяжело думать об этом? Где он сейчас, с кем? Какая женщина поёт ему колыбельные, обнимает его, целует его нежные щёчки, заглядывает в его маленькие глазёнки? Кому он улыбается? Сердце рвётся на части, это невыносимо! – я почувствовала, как комок подступил к горлу. – Каждую минуту я думаю о сыне, и с трудом сдерживаюсь, чтобы не побежать по городу, стучась в каждую дверь, надеясь увидеть его и прижать, наконец, к себе крепко-крепко. Эти мысли сводят с ума. Да, Лада, я скоро стану той сироткой, о которых ты рассказывала, – безвольной и не способной здраво мыслить, нуждающейся только в самых простых материальных благах.

– Что ты такое говоришь! Не бывать этому! – возмущённо сказала подруга. Меня всегда забавляли её неумелые попытки злиться, сердиться или возмущаться. Лада совершенно не могла этого делать. – Почему ты не веришь в себя? Сколько не убеждай тебя – всё сводится к одному: жизнь плоха, и ты вот-вот сойдёшь с ума. Неужто тебе самой не надоели эти угрюмые мысли? Мне каждый раз приходится уверять тебя, что всё получится, главное – надеяться и верить. Но ты упорно стоишь на своём! Не знаю уже, что и делать!

– Прости, я совсем запуталась.

– Не нужно у меня прощения просить! Ты у себя попроси, и прости уже себя, наконец! Ты же сама себя загоняешь в угол, как же ты живешь со всеми этими переживаниями, бедная моя?

– Ты как всегда права, Лада. Вот иногда наступает новый день, и я жду от него чуда, жду, что вспомню что-нибудь, и это поможет искать сыночка. Но ничего не происходит, – я тяжело вздохнула, и снова взглянула на резвящихся в мутной воде пруда беззаботных уток. – Ничего. И я понимаю, что день прожит зря.

– Что, даже твоя Лариса не может убедить тебя в благополучном будущем? – в голосе Лады послышались нотки ревности.

– Если уж тебе не удаётся, то это никому не под силу. И Ларисе в том числе, – улыбнулась я, почувствовав новые эмоции в своей близкой подруге. Она редко позволяла себе такие вольности, обычно была невозмутимо сдержанна, а мне хотелось увидеть её кричащую, раздражённую, разъярённую, страстную. Но все эти чувства совершенно не соотносились с Ладой. Казалось, она умела разделять чужие радости и горести, а свои держала глубоко-глубоко внутри. Но к моей двоюродной сестре Лада относилась, мягко говоря, с недоверием. Я не раз замечала её недружелюбные взгляды, обращённые в сторону Ларисы, но девушка старательно пыталась не показать виду, и общалась с ней в своём привычном вежливом тоне.

Лариса приходила каждый день, и мы подолгу беседовали. Я услышала о своей прошлой жизни практически всё, что только было можно. Рассказы Ларисы были будто не обо мне, а о постороннем человеке, я совершенно не узнавала себя в них. Было видно, что сестре вся эта ситуация не нравилась, да и времени у неё до прибытия мужа – флотского офицера – из плавания было немного, в скором времени ей предстояло возвращение в Омск. И она очень желала, чтобы моя память восстановилась до её отъезда. Вернее, до нашего с ней отъезда. Лариса хотела забрать меня с собой, в свой большой дом, где она проживала с юных лет вместе с родителями – разбогатевшими в последние годы купцами – и со мной. Но я не горела желанием ехать в незнакомое мне место с практически неизвестным человеком, хоть и родным по крови. Ларису это огорчало, но она понимала, что я – не вещь, и не её собственность, несмотря на то, что сестра, и заставить меня она не имела возможности.

Мои родители, как оказалось, умерли ещё в далёком детстве, и с самых малых лет я воспитывалась в семье родного дяди, вместе с его дочерью – Ларисой. Я была старше Ларисы на три года, и сейчас, по её словам, я была двадцати четырёх лет от роду. К нам обеим относились одинаково, и я никогда не чувствовала себя обделённой – дядя строго следил за этим в память о без времени почившей сестре. В последние годы, после строительства железной дороги в Сибири, и бурного развития там торгового дела, дядя – Александр Петрович Серебряков с женой – Полиной Егоровной – практически всё время были в разъездах, закупая крупными партиями разнообразные товары – от ковров до посуды, и перепродавая их более мелким торговцам. А хозяйством, домом и детьми занималась бессменная с наших младых ногтей помощница – Анна Даниловна, строгая, но горячо любимая нами женщина.

Столько имён запомнить сразу было сложно, но ежедневно слушая истории о моих родных, я всё же выучила, кто есть кто.

А вот с моим переездом в Любим было далеко не всё понятно. Со слов сестры, я внезапно исчезла, не оставив о себе никакой информации. Просто пропала в один день – и всё. Лариса сказала, что перед их с Романом свадьбой я тоже убегала, и тогда ещё будущий муж её отыскал меня и вернул. А через несколько дней после венчания Ларисы и Романа, я пропала, на этот раз на долгих восемь месяцев. Дальше вообще было что-то невообразимое: я то ли вышла замуж, то ли сбежала с богатым любовником, и не желала поддерживать дальнейшие отношения со своей семьёй. Это всё, конечно, были слухи. Подтверждения ни тому, ни другому моя сестра не имела.

О причинах подобных внезапных перемен Лариса ничего не смогла мне поведать. Но ведь так не бывает, чтобы люди ни с того ни с сего круто переворачивали свою судьбу подобным образом, исчезали из собственной благополучной жизни без веских на то причин. Что-то ужасное произошло со мной, и заставило меня бежать без оглядки за тысячи вёрст от дома и родных людей, обрубив все связи и не оставив о себе, своей новой жизни и намёка. И если слова сестры о муже или любовнике всё же имеют хоть малейший шанс оказаться не выдумкой – где же он? Возможно, этот мужчина – отец моего пропавшего сына. Так почему он оставил меня одну умирать в этом городишке на каменном мосту? Кто он? И вдруг мой мальчик сейчас с ним?

Всё это казалось странным и невероятным, слишком запутанным, чтобы произойти с одним человеком. Но, видимо, я какая-то особенная, притягиваю несчастья, как магнит. Общение с Ларисой нисколько не помогло мне – я абсолютно ничего не вспомнила больше. Люди – растившие меня, как родную, любившие меня и желавшие мне только добра, были чужими для меня. И я совершенно не могла как-нибудь на это повлиять, изменить. Даже радости от того, что вновь обрела сестру, и столько нового узнало о себе, я не испытывала. И не спешила становиться Анжеликой. Все так и называли меня Ниной – Ниной Сергеевной, получившейся из странного сочетания букв, выисканного медицинскими работниками на моей старой одежде. Я не могла решить: что лучше для меня – быть Ниной Сергеевной без прошлого, родных, с одними лишь смутными воспоминаниями о собственном ребёнке, или вернуться к своим истокам, к своей крови, к своему имени.

Поведать Ларисе о своём пропавшем сыне я так и не решилась, чтобы не навлекать позор на неё и всю свою семью. Ведь я совершенно не имела представления о его происхождении, о его отце, о своём семейном положении. Огромный кусок из моей жизни длиной больше восьми месяцев, включавший важные события, перевернувшие всю мою судьбу, был утерян, возможно, безвозвратно. Не знаю, чего я больше страшилась: упрёков и непонимания со стороны двоюродной сестры, или её молчаливого сочувствия, граничащего с осуждением, но каждый раз, слыша вопросы обо мне, о моей жизни в Любиме с её стороны, я старалась сменить тему разговора.

– Ты снова погрузилась глубоко в себя? – внезапно прервала мои размышления Лада. – Тебе сложно принять такой объём новых знаний о себе, так?

– Извини меня, – немного смутившись, сказала я, – Да, нелегко разложить в своей голове по полочкам столько всего нового. Я умом понимаю, что всё, рассказанное Ларисой – обо мне, но поверить до конца так и не могу. Сердце не пропускает это, будто щит какой стоит внутри меня. Это сложно объяснить.

– Она зовёт тебя в Омск? – неожиданно спросила Лада всё тем же нежным голосом с примесью ревнивых ноток.

– Да, Лариса хочет, чтобы я вернулась вместе с ней домой.

– И ты поедешь?

– Нет, ты же знаешь, здесь у меня важное дело. Да и не тянет, откровенно говоря, в родные края. Они вовсе и не родные мне. Не прониклась я узами крови, как бы Лариса меня не уговаривала, как бы она того не желала. – Честно ответила я подруге, и, увидев довольную улыбку на её лице, поинтересовалась: – Ты не хочешь, чтобы я уезжала?

– Нет, я бы этого не хотела, – Лада смущённо опустила глаза, – Но ты вольна поступать так, как считаешь нужным. Я привыкла к тебе, привязалась, как к родной. И, что бы я ни говорила, и как бы ни вела себя, на самом деле мне тяжело было бы пережить твой отъезд. Это как расстаться с частью себя. Но я поддержу любое твоё решение.

– Я и не ждала другого ответа от тебя… – на самом деле, ждала, конечно, но это – Лада. И её либо нужно принимать такой – глубокой, наполненной, мудрой, не смотря на молодые годы, но всегда при любых обстоятельствах спокойной и покорной, либо не принимать вообще. – Идём домой, Настасья Алексеевна заждалась уже.

Мы пошли в сторону Ладиного дома, по пути проходя тот самый каменный мост, на котором жизнь моя резко повернула в другую сторону. Я уже бывала здесь, и не раз. Но тёплые летние дожди смыли все следы давнего ночного происшествия, и ничто больше не напоминало о моей трагедии. Теперь это был вполне обычный мост, каких сотни в огромной России, или даже тысячи. Но я всё же, будто желая убедиться в том наверняка, задержала на секунду свой взгляд на каменных перилах, бегло оглядела дорожную поверхность, и, глубоко вздохнув, не то удовлетворённая, не то раздосадованная увиденным, пошла вперёд, более не оглядываясь.

Настасья Алексеевна как всегда дожидалась прихода племянницы в своей постели. Одетая в бессменный бледно-лиловый чепец с широкими рюшами, какие носили статные дамы в конце прошлого века, и льняную ночную сорочку с длинными пышными рукавами, она всем своим видом с глубочайшим старанием показывала собственную немощность. Коварный недуг, поразивший немолодую женщину, не позволял ей хоть изредка улыбаться и радоваться новому прожитому дню, потому всегда угрюмая и недовольная всем на свете Настасья Алексеевна, едва завидев Ладу, начинала причитать: никому-то она не нужна, всеми забыта, висит на волоске от смерти, всю жизнь свою несчастную потратила, чтобы вырастить, выкормить Ладу, а от родной племянницы слова благодарности не дождёшься. И как ни старалась Лада переубедить двоюродную тётушку в своей преданности, любви и глубоком почтении к ней, всё было напрасным. Та ничего слышать не желала, ей с высоты прожитых лет было виднее.

Девушка носилось со своей больной, как мне показалось – больше душевно, чем физически, тётушкой, как наседка с цыплёнком: и накормит с ложечки, и напоит, и спать уложит, и интересную историю перед сном расскажет. Но Настасье Алексеевне всего этого было мало, по её мнению, Лада просто обязана была посвятить тётушке каждую минуту своей жизни. Ей совершенно непонятно было, какие могут быть дела у молодой вдовы, когда человек, давший ей всё, в любой момент может покинуть этот мир. И на Ладу слова единственной родственницы действовали волшебным образом: она становилась виноватой и покорной, совершенно неспособной хотя бы звуком, хотя бы движением глаз возразить тётушке. Я пыталась объяснить подруге, что на больной женщине свет клином не сошёлся, и ей нужно устраивать собственную жизнь, но Лада ничего и слышать об этом не желала. Она искренне считала себя обязанной тёте, и с завидным рвением отдавала Настасье Алексеевне неизвестно когда и откуда появившиеся долги. А задолжать она умудрилась собственную жизнь, собственное время, собственное счастье, наконец. Никто так и не научил бедную девочку любить и ценить саму себя, брать, а не только отдавать, желать чего-то для себя, а не для других. И потому совсем неудивительными были её смирение и неумение выражать яркие эмоции – ведь большую часть своей короткой жизни Лада ежедневно видела только постоянно чего-то требующую, помешанную на собственной персоне, Настасью Алексеевну.

Покойный Илья Андреевич был единственным человеком в доме, кому пожилая женщина не смела возражать. Он был довольно строгим, судя по рассказам Лады, не терпел своеволия. Вся жизнь его домочадцев должна была подчиняться точным, установленным им раз и навсегда правилам. И в этом Лада как никто другой подходила под его представления об идеальной жене: она никогда не перечила мужу, слушала его, затаив дыхание и спрятав подальше собственные желания и амбиции. Несомненно, они прожили бы вместе долгую и спокойную жизнь, лишённую потрясений и страстей, удобную для всех: для властного Ильи Андреевича, для привыкшей подчиняться и всем потакать Лады, для любящей комфорт и достаток Настасьи Алексеевны. Все вроде бы были в выигрыше от этого брака, но почему же невыносимо болело моё сердце от одной только мысли о такой семейной жизни милой подруги, в которой не было места самому главному – счастью? Наверное, единственный человек, рядом с которым Лада была по-настоящему счастлива, могла быть самой собой – это её мама. Только она любила маленькую несмышлёную девочку лишь за сам факт её существования на этой земле, совершенно не требуя ничего взамен. Лишь с мамой лада получала что-то от жизни, а не только отдавала всем и вся. Потому до сих пор мама – единственное светлое, искреннее, радостное воспоминание Лады за весь её не столь далёкий жизненный путь.

После смерти Ильи Андреевича Настасья Алексеевна просто сошла с ума, иначе и не скажешь, она верёвки стала вить из своей племянницы, нисколько не заботясь о её душевном состоянии, и продолжала это делать по сей день.

И сейчас она полусидела в своей мягкой, тёплой, чистой постели на пуховой перине, окружённая такими же пуховыми подушками, демонстративно приложив ладонь ко лбу, закатив глаза, и болезненно слабым голосом просила:

– Лада, милая, принеси своей тётушке попить последний раз в жизни…

Лада послушно налила воду из графина в хрустальный стакан и подала несчастной страдалице.

– Спасибо, родная. Одна ты у меня. Чувствую, недолго мне осталось. Чувствую, сегодня последний день мой. Чаю бы с мёдом да пирогом черничным напоследок, и душа моя покойна будет, и ничего не нужно больше, только такую малость. – Снова заумирала Настасья Алексеевна. – Ладушка, девочка моя, ты же не откажешь тётушке в таком пустяке, ведь для тебя молодой это – тьфу! Я бы сама, да сил нет подняться…

– Что вы, тётушка, вам нельзя подниматься! – Лада заботливо поправила одеяло у больной. – Я сейчас быстро всё приготовлю, вы же подождёте?

– Подожду, а как же ещё. У меня и выбора нет, я полностью от тебя зависимая. – Настасья Алексеевна положила голову на подушки и закрыла глаза. – Надеюсь, ты ещё успеешь застать меня в живых. Ох! Боюсь, не доживу до пирога…

– Я бегу уже на кухню, бегу, тётушка, я быстро, – Лада с мольбой в глазах посмотрела на умирающую в который раз женщину, потом на меня, – Нина, побудь с тётушкой, прошу.

– Конечно, конечно. Может быть, я приготовлю? – еле сдерживая улыбку, и мысленно восторгаясь актёрскими способностями Настасьи Алексеевны, предложила я.

– Нет, ты же знаешь, она ест только приготовленное мною. Я боюсь одну её в таком состоянии оставлять, – девушка сочувственным взглядом окинула тётушку. – Побудь с ней, молю, надеюсь, это не затруднит тебя?

– Что ты, Лада, что ты, я побуду, не волнуйся! – как же она не замечает, что тётушка из неё все соки пьёт, и говорить об этом нет смысла, преданная родному человеку Лада ни за что не поверит.

– Если ей вдруг станет хуже – сразу зови меня, я дам лекарство.

– Не переживай, ступай на кухню, и будь спокойна – я присмотрю за Настасьей Алексеевной.

– Спасибо, Нина! – Лада благодарно погладила меня по руке, – Тётушка, милая, я скоро, ждите чай с самым вкусным пирогом на свете!

– Жду я, жду, что мне остаётся, только лежать и ждать, – простонала Настасья Алексеевна, не открывая глаз.

Я внимательно посмотрела на располневшую от безделья на Ладиных пирогах женщину, находящуюся при смерти, всё так же прижимающую ко лбу ладонь, будто это как-то должно было облегчить её незавидную участь, и не смогла сдержать улыбку. Это как нужно любить себя и ненавидеть единственного родного человека, чтобы вот так бессовестно пользоваться его добротой и взращённым не без помощи той же самой тётушки чувством долга? Настасья Алексеевна продолжала лежать в подушках с закрытыми глазами, изредка постанывая и тяжело вздыхая, она явно не желала со мной общаться, будто поняла, что я – не Лада, и не буду бегать перед ней на цыпочках, боясь обронить лишнее слово, чтобы не дай Бог невзначай не обидеть смертельно больную женщину.

Я прошла вглубь комнаты, взяла с книжной полки томик стихов, и села в кресло, временами осторожно поглядывая на родственницу подруги. Настасья Алексеевна так же мельком смотрела в мою сторону, и, стараясь не встретиться со мной взглядом, тут же закрывала глаза и издавала протяжный стон. Такая игра в гляделки продолжалась минут двадцать, и меня это стало жутко забавлять; из последних сил пытаясь остаться нераскрытой, я спрятала лицо за книжной обложкой.

– Настасья Алексеевна, быть может, вам что-нибудь нужно? – наконец, не выдержав, спросила я.

– Ничего мне уже не нужно, Нина Сергеевна, мне не помочь уже ничем, я отжила своё… – прошептала пожилая дама.

– Что вы, Настасья Алексеевна, вы нас с Ладой ещё переживете. – Закусив губу, чтобы сдержать смех, сказала я, и заметила, как в глазах тётушки сверкнули искры обиды.

– Где уж мне, – недовольно прохрипела она, – День, может два ещё протяну, а потом всё… Пусть Лада мне белые цветы носит на могилу, я ромашки люблю, большие – полевые…

– А что за болезнь у вас такая смертельная? – поинтересовалась я.

– Ох! Ох! Умираю! Господи! Умираю! – вдруг неестественно громко запричитала Настасья Алексеевна, – Зовите Ладу поскорее! Прощаться будем! Ох! Успеть бы! Боже, прости мне все грехи! Умираю!

Я бегом понеслась в кухню, не на шутку испугавшись – вдруг Настасья Алексеевна и правда серьёзно больна, а её поведение – лишь проявление неизвестной болезни. Вдруг, в самом деле, она прямо сейчас Богу душу отдаст – кто же её знает! Оставаться с ней в такой момент один на один мне совершенно не хотелось.

– Лада! Лада! Там Настасья Алексеевна! Она, она…

– Что случилось? – встревоженная моими криками Лада бросила испачканный мукой передник на пол и побежала в спальню родственницы. – Тётушка! Тётя, что с вами?!

Лада быстро налила в стакан воды, накапала несколько капель какого-то лекарства, дала выпить надрывно кричащей о своей скорой кончине Настасье Алексеевне, подождала, пока та заснёт, и обессилевшая опустилась в кресло, закрыв глаза руками.

– Что это с ней? – шёпотом спросила я. – Что за болезнь такая?

– Сердце у неё больное, нервничать совсем нельзя, иначе приступы случаются вот такие.

– Бедняжка! – Сказала я, внимательно глядя на подругу, но та не догадалась, что слова мои были о ней. – Она уснула?

– Да, теперь до утра должна спать. Как же я боюсь, что её не станет! – Лада тяжело вздохнула. – Ведь однажды наступит этот страшный день, и я снова потеряю дорогого сердцу человека, больно думать об этом.

– Ну что ты, Лада, не нужно думать о плохом. Ты ведь это мне каждый день говоришь? – я обняла подругу за плечи.

Лада погладила меня по руке, и её лицо озарила усталая улыбка:

– Да. В этом мы с тобой похожи. Усложняем жизнь собственными страхами.

– Мы больше не будем этого делать, ведь так?

– Не будем. Пойдём лучше пить чай с черничным пирогом.