Читать книгу Машина смерти - - Страница 8

Впервые в жизни оказавшись в самолете, Доминик Монтильо выпрыгнул из него с парашютом. Какое же славное чувство он испытал, когда парашют раскрылся и он стал парить в небесах над Форт-Беннинг в штате Джорджия, как воздушный шарик! Он орал так, как будто вернулся на Кони-Айленд: «Я в воздухе! Я в во-озду-ухе-е!»

Рядом с ним на землю опускались другие новобранцы. Он уже прошел обучение в пехотных войсках и теперь находился в Школе рейнджеров – на третьем этапе своего пути к «зеленому берету». Если не принимать во внимание спонтанность, с которой он принял это решение, его миссия заключалась в том, чтобы доказать, что он был прав, а Нино – нет.

К антивоенному движению, расцветшему пышным цветом во всем мире, он был равнодушен, как и его сослуживцы. Солдаты в других подразделениях начали приветствовать друг друга словом «Мир!» Рейнджеры, в отличие от них, говорили: «Война!» В длительных переходах по глинистым равнинам Джорджии они распевали армейские песни с таким воодушевлением, о котором генералам остается только мечтать: «Я рейнджер, в воздухе лечу! Дружить с опасностью хочу!»

Чтобы вознаградить себя в конце таких походов, они повторяли наизусть клятву рейнджера, ползя по траншее длиной в сотню ярдов[36], полной нечистот, грязи и мусора: «Я осознаю, чего моя страна ожидает от меня как от рейнджера: двигаться быстрее, идти дальше и сражаться с большей отвагой, чем любой другой солдат. С готовностью проявлю я внутреннюю стойкость, необходимую для выполнения задач рейнджера и завершения миссии, пусть даже в живых останусь я один».

«Пусть даже в живых останусь я один» – эту фразу Доминик стал цитировать в общении с окружающими по возвращении домой.

Через семьдесят семь дней пыток и надругательств над психикой парень из Бруклина и Левиттауна окончил школу рейнджеров, став стройным и подтянутым, уверенным в себе и приобретя привычку выкуривать по две пачки «Кэмел» в день. Его товарищи дали ему кличку «Кряж» – при своем росте в пять футов восемь дюймов[37] он был крепок, как ствол векового дерева.

Затем был Центр специальной военной подготовки им. Джона Ф. Кеннеди в Форт-Брагг в штате Северная Каролина. Там он научился метать топор и использовать еще двести шестьдесят семь орудий убийства, от удавки до пулемета 50-го калибра. Его тренировали сразу по двум дисциплинам – легкое вооружение и бесшумное ведение боевых действий. Когда Доминик наконец получил свой зеленый берет, он был уже полноценным сухопутным воином-невидимкой.

В аэропорту в Нью-Джерси в день, когда он улетал в Южный Вьетнам, его провожали исключительно представители «семьи» Монтильо – никто из Гаджи не приехал. Прощание было трогательным вдвойне, потому что его матери, Марии, незадолго до этого диагностировали болезнь Ходжкина – разновидность раковой опухоли, которая в то время считалась неизлечимой. Врачи давали ей несколько лет, а может быть, и меньше – точно никто ничего сказать не мог.

– Ты не можешь умереть раньше меня, – сказала она сыну.

– Пусть даже в живых останусь я один, мам, – ответил он. – Я обещаю.

В то время карательные акции и борьба с повстанцами были в основном делом «зеленых беретов». Их забрасывали на вражескую территорию, где они взрывали автоколонны, захватывали пленных и распространяли дезинформацию. В одной из таких миссий двумя месяцами позже Доминик спас одну жизнь и, насколько он мог судить, впервые отнял другую. Когда он бежал к вертолету, еще один боец из «зеленых беретов» был ранен снайперским выстрелом. Он обернулся и увидел снайпера, намеревавшегося прикончить его товарища. Он ринулся назад, застрелил снайпера и унес раненого на себе. Его товарищ остался жив, а Доминика наградили первой в его жизни медалью, «Серебряной звездой».

Позже он получил «Бронзовую звезду» за спасение патруля, попавшего в засаду, и помощь в ликвидации пулеметной огневой точки под шквальным огнем. Корреспондент одного журнала узнал об этом и назвал его в своей статье «грубым, как сыромятная плеть», что было затем повторено в местной газете. Чем больше боев он видел, тем меньше значили для него медали. Единственной из них, которую Доминик носил без смущения, был знак пехотинца «За участие в боевых действиях», потому что он был награжден им за то, что находился под огнем тридцать дней кряду. Для Доминика это был больший подвиг, чем единичный геройский поступок.

Он остался в живых. После войны вступил добровольцем в особый патруль 173-й воздушно-десантной бригады, своего родного подразделения. Участники этого патруля были известны как РПДД («разведывательный патруль дальнего действия»). В бытность свою «зеленым беретом» Доминик выполнял задания, во многом схожие с миссиями РПДД.

Он сблизился с пятерыми членами команды РПДД и после возвращения из второй поездки записался на третью вместе с ними. Приехав домой на побывку, он огорошил своим решением мать, но она не стала причитать по этому поводу, ведь сын добавил и кое-что еще: дескать, он собирается сделать карьеру в армии, оставшись на службе по меньшей мере еще на двадцать лет. При ее болезни в последней стадии ей легче было обрести душевный покой, зная, что он будет воевать, нежели беспокоясь о его приключениях в мире Нино.

Нино же, разумеется, пришел в ужас. «Ты и вправду идиот, – сказал он племяннику, – но, видать, везучий!»

Колкости Нино больше не задевали Доминика, ибо теперь он был уверен в том, что заслужил дядюшкино уважение. Нино мог не отвечать ни на одно из шести писем, которые Доминик писал ему из Вьетнама, но племянник расслышал восхищение в дядином тоне, когда тот стал расспрашивать о подробностях, касавшихся выживания в боях и получения наград.

Доминик мог сколько угодно приводить в пример свои тренировки, ссылаться на благоразумие и умение работать в команде, приплетать везение – но никогда не говорил о своем тайном заклинании, помогавшем ему выжить. В трудные времена, когда он прятался в каких-то норах, скрываясь от врага и надеясь, что следующий снаряд врежется в землю где-нибудь подальше, он натягивал на себя пончо, как маленький мальчик натягивает на голову одеяло, и, вспоминая, что когда-то говорил дядя Карло, повторял себе снова и снова: «Я лев, и я лиса. Я лев, и я лиса».

Летом 1967 года двадцатилетний сержант вновь отправился на фронт. Теперь его подразделение дислоцировалось в горных массивах Южного Вьетнама. В холмистые джунгли к западу от Дакто[38] стягивались части Северовьетнамской армии в количестве двенадцати тысяч человек. Их целью было вовлечь американские войска в вооруженный конфликт, и ближе к концу лета им это удалось.

Из всех боев этот был наихудшим. Вражеская армия испещрила холмы туннелями и бункерами, позволившими выдерживать натиск передового американского вооружения и устраивать коварные артобстрелы и пешие вылазки. Личный состав 173-й воздушно-десантной уменьшился со 164 до 44 человек: многих просто разорвало в клочья во время артобстрелов. После одного из них Доминик и те его товарищи, которые могли узнать своих друзей по татуировкам, были направлены в передвижной морг для опознания фрагментов тел.

Его мучали призраки войны. Он никак не мог избавиться ни от страшных образов, которые его преследовали, ни от чувства вины за то, что у него остались обе руки и обе ноги. После еще нескольких коротких боев он был награжден крестом «За выдающиеся заслуги», который был приколот к его мундиру на церемонии, представлявшей собой жуткое зрелище: сто двадцать шесть пар рейнджерских ботинок, выставленных стройными рядами как дань памяти павшим.

К осени командование Соединенных Штатов получило достоверные данные о том, что Северовьетнамская армия отступила в районы ограниченного применения оружия в Лаосе и Камбодже. В ноябре команде РПДД из шести человек, в которую входил и Доминик, был дан приказ обследовать возвышенность, на которой остатки неприятельских подразделений, предположительно, прикрывали отступление. Возвышенность находилась на западной границе Камбоджи и поднималась на восемьсот семьдесят пять метров над уровнем моря, вследствие чего была известна как высота 875[39].

Отряды РПДД нередко оставались в джунглях на срок до двух недель, прежде чем их эвакуировали на вертолете. В их задачу входили сбор информации и по возможности устройство засад на вражеские патрули.

Неотъемлемую часть походной жизни отряда составляла постоянная напряженность, остро приправленная вспышками животного страха, заставлявшего забыть о сорокаградусной жаре, муравьях, пиявках, комарах и ста тридцати одном виде ядовитых змей, обитающих в джунглях и безвредных до тех пор, пока не почувствуют движение.

Доминик был головным дозорным в группе – тем, кто обозревает местность впереди по курсу в поисках признаков жизни или того, что ей угрожает. Он был вооружен обрезом, так как у обреза широкая зона поражения на близком расстоянии. Доминик высматривал наклоненные не в ту сторону кусты, недавно перевернутые камни, неестественно расположенные ветви деревьев. Свою работу он описывал сослуживцам как «чтение между строк» – подарок дяди Нино, о ком он никогда не говорил.

18 ноября 1967 года, на десятый день пребывания патруля на высоте 875, за очередным поворотом тропинки Доминик увидел уступы, явно сделанные рукой человека: короткие стволы бамбука, перевязанные лозой, выложенные друг за другом и уходящие в сторону от тропинки, в заросли. Они казались изготовленными совсем недавно. Противник применял такие дорожные покрытия для спешной переброски людей и техники вверх и вниз по склонам.

Следуя по этим уступам, группа вскоре обнаружила пустой бункер. Очевидно, он был соединен с туннелем, который, скорее всего, вел к пещерам, которые были вырыты неприятелем во время американских артобстрелов. Доминик рассудил, что в данный момент противник скрывается, и повел отряд вверх по склону. Главе группы, дяде Бену, он сказал:

– Они не будут атаковать нас. Им это, черт подери, не надо.

– Не сейчас, – согласился дядя Бен.

– Плохая энергетика здесь, – заявил Боунз, связист.

Двигаясь вверх по склону, патруль обнаружил множество пустых бункеров, туннелей и, наконец, вражеский лагерь, покинутый совсем недавно, судя по пеплу на кострище. Оценивая эти находки, командование в Дакто решило, что вражеские силы остались наверху или внизу горы для прикрытия отхода через границу. 2-й батальон 503-го воздушно-десантного пехотного полка в количестве тысячи человек получил приказ сосредоточиться у основания холма. Утром они должны были начать движение вверх по склону и вступить в бой. Группе РПДД было приказано остаться на ночь там, где они находились, на полпути к вершине.

На рассвете джунгли пришли в движение. Начался подготовительный обстрел бункеров, указанных РПДД: он явился сигналом к началу штурма. В 9 часов 43 минуты утра около пятисот человек – батареи C и D 2-го батальона – начали движение вверх по склону. Группа РПДД должна была наблюдать за действиями сверху. Это был их одиннадцатый день в джунглях. Доминик доложил, что у них заканчиваются припасы и питьевая вода.

Вскоре рация Боунза начала трещать от срочных сообщений. Головной дозорный одного из штурмовых расчетов был расстрелян в упор. Когда его товарищи подошли, чтобы забрать его, неожиданно появились вражеские стрелки и перестреляли всех. Другие пытались прорваться группами большей численности, но были прижаты огнем к земле, и многие получили тяжелые ранения. Личный состав батареи A 2-го батальона, прикрывавшей тыл, под огнем северовьетнамского подразделения, зашедшего сзади, сократился на порядок.

По рации РПДД слышали, как командир обреченной батареи A неистово кричал, что они под огнем, что их обстреливают со всех сторон и что есть опасность полного разгрома. Были слышны стрекот автоматического оружия, проклятья, крики – а затем наступила тишина.

– Чтоб меня, – пробормотал Доминик. – Их раскатали в хлам.

У подножия холма остатки 2-го батальона попали в окружение. Каждый раз, когда войска пытались двигаться в каком-либо направлении, их выкашивал огонь противника. Враг возникал повсеместно и в гораздо большем количестве, чем предполагало командование в Дакто: он двигался вверх и вниз по уступам, пробирался по туннелям, выскакивал из бункеров, пресекая всякую возможность к бегству. Все предыдущие месяцы вьетнамцы избегали контактов с чужими патрулями до тех пор, пока они не убедились в том, что сотни американцев попали в засаду.

2-й батальон, зажатый в стягивающемся периметре, подвергся плотнейшему минометному обстрелу. В кратерах от снарядов вповалку лежали трупы. Живые пытались спрятаться под мертвыми. Взводы численностью сорок человек превратились в группки по десять. Погибло от одиннадцати до тринадцати полевых докторов. Все шестнадцать офицеров выбыли из строя, восемь из них погибли. При попытке доставить боеприпасы и забрать раненых были сбиты десять вертолетов.

Члены РПДД не могли сделать ничего, кроме как сидеть и слушать рацию. Они были полностью отрезаны от батальона плотным огнем. Бежать они тоже не могли, поскольку весь холм был во власти Северовьетнамской армии. Они были словно узники в тюрьме, а в соседней камере резали на части их товарищей. Однако далее должен был настать их черед. Если бы даже им удалось связаться с Дакто по рации, не будучи подслушанными врагом при помощи захваченных радиостанций, шансов выбраться из этого пекла у них не было. Оставшиеся вертолеты продолжали кружить, ожидая любой возможности помочь тем, кто был под огнем. РПДД же были отрезаны и, по всей видимости, тоже окружены.

Когда наступила ночь, они углубились в чащу и соорудили заградительную полосу с минами-растяжками. Огонь внизу продолжался еще несколько часов. Потом звуки взрывов замолкли, и ветер доносил лишь стоны искалеченных людей. Через некоторое время раздались одиночные выстрелы – это вьетнамские военные добивали тех, кого не успели оттащить в укрытие. Когда выстрелы стихли, ветер принес запах горелого опиума – этим успокоительным пользовались вражеские солдаты. Для РПДД это стало верным знаком того, что теперь у них есть несколько часов передышки.

Влажная прохлада опустилась на высоту 875. Когда пришел черед Доминика попытаться поспать пару часов, он свернулся в клубок и натянул на себя пончо. «Я лев, и я лиса. Я лев, и я лиса. Я лев, и я лиса».

Бойцы РПДД оставались в укрытии два дня. За это время они израсходовали всю остававшуюся еду и воду. Утром третьего дня, когда призрачный голубоватый туман окутал джунгли, они услышали приглушенные голоса и шум – враг выводил из пещер новые силы и направлял их вниз по склону, где по-прежнему кипела битва.

4-й батальон, отправленный для помощи 2-му, тоже оказался разнесен в клочья. Было сбито еще несколько вертолетов. Раненые умирали без медицинской помощи. Когда горны в стане врага подали сигнал к началу наступления, руководитель РПДД дядя Бен созвал собрание для оценки ситуации. Без пищи и воды дальнейшее нахождение в укрытии не имело смысла. Пока у них оставались силы сражаться, надо было выбираться.

Радиоперехваты говорили о том, что холм находился в руках многотысячной Северовьетнамской армии. Врагу ничего не стоило направить пару сотен человек для того, чтобы гарантированно накрыть РПДД и «убедиться, что мы не ушли», как сказал дядя Бен.

«Они знают, что мы здесь. Они знают, что нам нужно выдвигаться. Когда они атакуют, мы должны рассредоточиться и продолжать движение. Продвигаться вперед и открывать огонь на поражение при необходимости. Мы же не собираемся полечь здесь из-за этих ублюдков!»

Они выдвинулись. Через десять минут спуска по склону, что был противоположен тому, на котором разгорелось сражение, они уловили движение и нырнули в укрытие как раз вовремя, чтобы не попасть под пулеметный огонь. Доминик слышал, как пули свистели у него над головой, издавая щелчки всякий раз, когда преодолевали скорость звука, и шлепки, когда вреза́лись в бамбук.

Группа рассеялась. Один из разведчиков начал стрелять из всесокрушающего пулемета M-60, разнося в щепки стволы и ветви во всех направлениях. Доминик поднял глаза и увидел очередную жуткую картину: мертвые вражеские солдаты висели на деревьях вверх ногами, как туши на скотобойне. Они заранее привязали себя к ветвям для того, чтобы не потерять занятую позицию из-за какого-нибудь легкого ранения.

«Рассредоточиться! – прокричал дядя Бен. – Открывать огонь на ходу!»

РПДД продирались сквозь чащу, пригибаясь и ведя стрельбу очередями. Меняя направление движения, чтобы сбить врага с толку, они напоролись прямо на него. Передергивая затвор обреза, Доминик выпустил несколько пуль в упор. Бойцы попеременно спасали друг другу жизнь, снимая вражеских солдат, появлявшихся сзади. Сорок минут, показавшихся им часами, они бежали, пригибались, стреляли, пока ответный огонь не прекратился.

Промокшие насквозь и смертельно уставшие, разведчики собрались вместе. Джунгли молчали. Птицы и звери давно оставили эти места. По радио разведчики услышали, что еще один батальон движется вверх по тому самому склону, на котором они находились. Это означало, что вскоре они попадут под подготовительный огонь и бомбежку. Дядя Бен составил маршрут для отхода, который пролегал через недавнее поле боя. Боеприпасы были на исходе. Они двинулись в путь.

Перемещались медленно, вдыхая запах смерти и скользя по земле, выжженной напалмом, порошкообразные остатки которого въедались в форму. С наступлением ночи они вновь спрятались. Доминика трясло от обезвоживания. Его губы потрескались и кровоточили, ноги словно горели. Ему приходилось выкапывать углубления в земле локтями, потому что из-за постоянных обстрелов ладонями он прикрывал уши. Через несколько часов шум утих. Он перевернулся на спину и принялся смотреть на звезды. Он лежал неподвижно, как тело, над которым вот-вот должна была захлопнуться крышка гроба.

С первыми проблесками зари, оглохшие от пальбы и изнемогающие от жажды, они снова пошли. У Доминика оставалось всего три патрона для обреза и одна обойма в пистолете 45-го калибра. Они сразу же попали под обстрел: среди деревьев стали разрываться реактивные противотанковые гранаты. Доминик видел, как упал связист Боунз. Он видел, как дядя Бен побежал по направлению к Боунзу, а потом тоже упал. Вьетнамский солдат вырос из-за кустов и навел оружие на Доминика. Тут дядя Бен приподнялся и застрелил его. Доминик укрылся за деревом и выстрелил по направлению движения в кустах. Больше стрелять он не стал, сберегая последние боеприпасы для ближнего боя. Он был готов, когда пули закончатся, выхватить мачете и умереть с ним в руках, как самурай.

Когда, казалось, настала передышка, он обнаружил, что его ноги находились на виду, и встал, чтобы двинуться дальше. В этот момент в пяти метрах сзади разорвалась граната, мгновенно вырубив его. Осколки прошили его спину и ноги, а ударная волна отбросила его на несколько футов вверх. Он рухнул на землю, как рейнджер с нераскрывшимся парашютом. Это случилось 27 ноября 1967 года, за день до Дня благодарения.

Жизни Нино была присуща определенная военная составляющая, которая впечатлила бы его племянника-разведчика. С самого начала существования мафии ее боссы организовывали свои «семьи» в соответствии со строгой иерархией. На низшем уровне находились «солдаты», такие как Нино. Они образовывали «команды», наподобие отрядов, которые были подотчетны «капо», или «капитанам», а те, в свою очередь, – заместителям босса. Заместители же подчинялись самому боссу.

К большой удаче для Нино, с приходом Карло к власти система претерпела изменения. Чтобы успокоить приверженцев Альберта Анастазиа, Карло назначил заместителем босса протеже Анастазиа, но ограничил его власть таким образом, что ему подчинялись лишь определенные команды, позже известные как «Манхэттенская бригада». Пол Кастеллано, капо Нино, отчитывался непосредственно перед Карло, и с годами зять, двоюродный брат и давний приближенный Карло фактически стал вторым человеком в Бруклинской бригаде.

Как бы то ни было, позиции Нино, несомненно, оставались крепки, потому что он работал на Карло и Пола с начала 1950-х годов. Сейчас он и Пол по-прежнему были близкими друзьями; Пол, которому в 1967 году исполнилось 52 года, был крестным отцом сына Нино – Фрэнка; его дочь Конни была крестной матерью дочери Нино – Реджины. Незадолго до того Нино купил земельный участок на частном острове во Флориде, недалеко от кондоминиума Пола на Помпано-бич, и лелеял планы построить там нечто вроде дома, которым владел Рой.

Понятное дело, особые отношения Нино и Пола предвещали хорошее будущее. Несмотря на возможные несогласия «Манхэттенской бригады», Пол был наиболее вероятным преемником шестидесятисемилетнего Карло. Благодаря своей близости к власти Пол в целом имел наилучшие перспективы в отношении самых разнородных операций, осуществляемых «семьей». Вдобавок он показал себя как успешный делец, превратив мясную лавку своего отца в целую сеть мясных магазинов, к которым добавилась еще и оптовая компания: это позволило снабжать куриным мясом чуть ли не каждый обеденный стол в Бруклине. Кроме того, он был крупным ростовщиком; его доходы достигали нескольких сотен тысяч долларов, что было не меньше, чем у самого Карло.

Все то время, пока Доминик пребывал во Вьетнаме, Монтильо продолжали по воскресеньям навещать Гаджи в Бруклине, особенно после того, как сестра Нино узнала о том, что у нее болезнь Ходжкина. Были и дни рождения, и праздники, и особые события – такие, как рождение у Нино и его жены Роуз четвертого, последнего ребенка, мальчика.

Несмотря на частые встречи, у Энтони Монтильо, инспектора отдела автотранспорта на предприятии неподалеку от Левиттауна, не было близких отношений с Нино. Такое положение дел установилось вскоре после того, как Энтони и Мария поженились. Нино попросил разместить некоторую сумму на банковском счету на имя Энтони, а тот отказал ему. Не имея возможности напакостить своему зятю, как он поступил в свое время с Энтони Сантамария, Нино просто поворчал какое-то время, а потом позабыл об этом.

Отношения инспектора отдела автотранспорта с его пасынком-солдатом были гораздо лучше, но, чувствуя, что он не может состязаться с Нино в борьбе за безраздельную преданность и уважение Доминика, Энтони Монтильо никогда не пытался специально их поддерживать. Вдобавок он полагал, что у Доминика не хватит пороху отказать Нино в сомнительной услуге так, как это сделал он.

«Когда-нибудь Нино попытается переманить Доминика на свою сторону», – частенько предупреждал он Марию.

Некогда располневший Нино нынче был строен и подтянут. Он занимался в тренажерном зале, который оборудовал в подвале бункера. Он сам делал сок из апельсинов, не ел консервированных овощей и по-прежнему пил только вино. Его образ жизни не вызывал особого одобрения у людей вроде Роя, которые изменяли своим женам, но, несмотря на это Нино, оставался преданным супругом. Он души не чаял в своих детях – трех сыновьях и дочери, но требовал, чтобы они вели себя хорошо.

Как и его «кадиллак», Нино всегда выглядел безупречно. Его манера одеваться полностью соответствовала стереотипу, сложившемуся в отношении членов мафии: щегольские костюмы, галстук в тон карманному платку, туфли с цокающими каблуками и ослепительная коллекция наручных часов, колец и браслетов. В своих темных очках, которые он подбирал к каждому костюму, он был неотразим. Его стиль был настолько продуманно изящен, что, когда он вместе с Роуз неспешно входил в престижные заведения наподобие «Клуб 21» на Манхэттене, в котором метрдотелем служил Чак Андерсон, его друг и клиент его ростовщического бизнеса, со стороны казалось, будто он и впрямь хотел, чтобы все знали: он связан с мафией.

Несмотря на то что никто в его семье не догадывался, насколько жестоким он мог быть (поскольку они не знали, как он расправился с убийцей Фрэнка Скализе), темперамент Нино по-прежнему оставался предметом всеобщего изумления. Однажды он находился в своей машине на 86-й улице в Бенсонхёрсте, ожидая, пока жена его брата Роя выйдет из кулинарии. Когда же она наконец появилась – темноволосая версия хорошенькой блондинки Роуз Гаджи, – несколько местных подростков засвистели и заулюлюкали. Одним из хриплоголосых юнцов был Винсент Говернара, бывший одноклассник Доминика по государственной школе № 200.

Посчитав подобные действия личным оскорблением, Нино накинулся на подростков с молотком в руке, который всегда хранил под передним сиденьем; он с яростью махнул им несколько раз перед Говернарой, но тот, будучи боксером, вырубил его прямым хуком в нос. И уже после того как Нино выписали из больницы, взбухшая вена на левой стороне его шеи, казалось, готова была взорваться, когда он орал своему брату: «Когда-нибудь я доберусь до этой сволочи. Я убью этого ублюдка!»

Когда Мария услышала об этой истории, она покачала головой: настолько незначительной была обида и настолько несоразмерной реакция. «Я не хочу, чтобы Доминик работал на тебя, когда меня не станет», – сказала она Нино, в очередной редкий раз нарушив обычные приличия их бруклинских ужинов. Помимо очевидных причин, у нее имелись и другие основания для этого.

– Доминик теперь настоящий американец, ты не можешь ему диктовать. Он не будет жить по твоим правилам.

– Все, чего я хочу, – это чтобы Доминик выжил в этой проклятой, глупой войне.

– Он выживет, – сказала она.

К изумлению всей семьи, Доминик действительно выжил. В тот же день, когда он был отброшен взрывом и серьезно ранен на высоте 875, четверо измученных разведчиков группы РПДД, шатаясь, притащили его и связиста Боунза в лагерь рейнджеров у подножия холма. Группа уже находилась на краю гибели, когда северовьетнамские войска внезапно отступили, дав им возможность ускользнуть. Через две недели Доминик очнулся в военном госпитале, а еще через несколько недель лечения был награжден очередной медалью. Боунз тоже выздоровел. Вместе с другими своими товарищами они, предположительно, уничтожили по меньшей мере пятьдесят вражеских солдат.

В начале 1968 года, еще оставаясь в составе Вооруженных сил, Доминик покинул Вьетнам. Он должен был явиться для отчета в Форт-Брэгг в Северной Каролине, но сначала заехал домой. Его мать устроила в Левиттауне настоящий праздник в честь его приезда; Нино, верный своему принципу никогда не ездить в Левиттаун, на него не явился.

На следующий день Доминик приехал в Бруклин, чтобы засвидетельствовать свое почтение. В свете недавних армейских триумфов его обида на Нино за отказ помочь ему стать известным музыкантом померкла. Он даже приписывал часть своего успеха тому, что рос при Нино и с детства переживал драматические события такие как осада бункера во время мафиозной войны 1957 года. Если не считать резких выпадов Нино, Доминик всегда любил его общество. Единственной ценой, которую Нино назначал за это, было почаще обращаться к нему; но поскольку Доминик признал армейский путь правильным, а путь Нино – ошибочным, заплатить ее было легко.

Нино пригласил его составить компанию ему и Полу Кастеллано с женами на просмотре представления в шикарном отеле «Уолдорф-Астория» на Манхэттене. «Надень свою форму, берет и все медали», – распорядился он.

Лицемерие Нино позабавило Доминика, но он сделал так, как было ему сказано, и тем вечером произвел фурор среди отряда уолдорфских официантов, которые сдували пылинки с его безупречно сервированного стола. У него мелькнула мысль (которая, между прочим, была правдой), что «семья» Гамбино практически возглавляла профсоюз работников отеля.

Через несколько недель, после медосмотра у армейского врача в Северной Каролине, Доминику было запрещено прыгать с парашютом из-за ранения колена, полученного на том холме. В сердцах он принял решение, которое позже подвергалось сомнению, но не изменялось: «Больше я в армию ни ногой!»

К смятению его матери, он снова оказался в Бруклине. До увольнения из армии оставалось несколько месяцев. Его определили в подразделение военной полиции в Форт-Хэмильтон, небольшую базу буквально в миле от дома Нино в Бат-Бич.

Доминику пришлось по душе его новое назначение – ловить самовольщиков, вязать пьяных солдат на Таймс-сквер и иногда обедать в бункере, который находился так близко. Естественно, Нино ворчал, что сидеть за одним столом с военным полицейским все равно что любезничать с копом, – и оказался настроен еще более воинственно, когда Доминик сказал, что после увольнения из армии он намеревается сдать экзамен на поступление в полицию штата Нью-Йорк.

– Буду где-нибудь на севере штата выписывать штрафы за парковку.

– Чушь собачья! Коп – он и есть коп!

Мария Монтильо убеждала сына поступить в колледж, желательно как можно дальше от дома. «Мам, я понимаю, что ты хочешь сказать, но не беспокойся, – ответил он ей. – Такая жизнь, как у Нино, – не для меня».

Незадолго до того болезнь Марии оставила бесцветные волдыри на ее руках, вызывая у каждого вокруг нее вопрос о том, сколько ей осталось. Чтобы порадовать ее, Доминик занялся поисками колледжа, в который принимали всякого, кто не выделялся особыми успехами в средней школе, и нашел заведение с двухгодичным курсом в Майами, штат Флорида. Он объявил, что поступит туда немедленно после увольнения.

Внешне Нино демонстрировал по-отечески заботливый интерес к жизни Доминика. Он никогда не упоминал о делах «семьи» Гамбино в его присутствии и не представлял его Рою Демео или кому-либо из тех, кто на него работал. «Дядья» Карло и Пол всегда подавались в социальном контексте – например, на одном из ужинов Нино постарался пробудить интерес Доминика к дочери Пола Конни, которая была весьма недурна собой.

Доминику нравилась Конни, но чувств к ней он не испытывал. Они вспыхнули по отношению к другой девушке, когда он пришел к Нино на праздник дня рождения его двоюродного брата. Нино устроил все так, что среди приглашенных оказалась служившая в семействе няней девушка, жившая по соседству, чей отец держал бар на Манхэттене. Когда в квартире бабушки Доминик увидел ее, сидящую в кресле закинув нога на ногу, он застыл на месте. Она была потрясающе хороша. У нее были черные волосы до пояса, как у Шер, и кожа цвета кофе с молоком; ее короткое коричневое платье с узором в виде турецких огурцов давало простор для фантазий. Он почувствовал, что ей было бы самое место на рекламной полосе глянцевого итальянского журнала – в непринужденной позе на красном «феррари», – и поскорее ретировался на нижний этаж, лишенный дара речи.

Пытаясь прийти в себя, он спросил Нино:

– Кто эта девушка?

– Наша няня, Дениз Деллисанти. Дениз из сонма святых[40]! Красивое имя, красивая девушка! Почему бы тебе не пойти поговорить с ней?

Бывший разведчик набрался мужества и направился обратно наверх, где он оставил Дениз. О чем они говорили, он почти не запомнил – кроме того, что ей было семнадцать лет и она была младшей из пяти дочерей и только что поступила в Университет Сент-Джонс в Куинсе. Помимо того что она была красива, она была умна, скромна и приятна в общении, и ее фамилия так ей шла: Деллисанти. Действительно, Дениз из сонма святых!

Через шесть недель он пригласил ее на свидание. Они сходили в кино, а затем отправились в дом Нино на чашечку кофе. Он сопроводил ее домой в пол-одиннадцатого вечера. Она жила с родителями, и ей строго-настрого наказали вернуться домой не позже одиннадцати. Свидания быстро взрастили отношения, но до физической близости дело пока не дошло. Она была против интимных отношений до замужества. Доминик, влюбленный по уши, не пытался переубедить ее.

Что же касается Нино, то он мог бы остаться темной лошадкой для ФБР, но только не для родителей Дениз. Они знали некоторых его финансовых клиентов и были не в восторге ни от него, ни от его племянника. Они позволяли Дениз сидеть с их ребенком только потому, что Гаджи жили поблизости и хорошо платили. Доминика возмутило такое предосуждение, но он понимал причину их отрицательного отношения к его беспокойному дядюшке.

Доминик еще служил в армии, когда Нино попросил его оказать ему одну сомнительную услугу. Она была представлена как вопрос чести. Дантист, который жил и работал неподалеку, отпустил недвусмысленный намек в отношении одной из своих пациенток – Роуз Гаджи. Нино воспринял это практически как попытку изнасилования и дал Доминику знать, что он собирается заложить динамитную шашку под парадное крыльцо его дома.

«Он оскорбил мою жену и твою тетю. Это ему покажет, что он должен убраться из этого района, пока ему не навредили по-настоящему. Мы подберемся туда сегодня вечером. Ты будешь меня прикрывать».

Зная Нино и будучи наслышан об истории с Винсентом Говернарой, Доминик был удивлен скорее не преувеличенной реакцией Нино, а его уверенностью, будто племянник ему поможет. Однако из-за того, что целью операции был не человек, а всего лишь крыльцо, он все же последовал за Нино. Через несколько дней после такого предупреждения дантист действительно собрал чемоданы и уехал.

Доминик никогда не говорил Дениз об этом происшествии, равно как и о теневой стороне жизни своего дяди, – разве что завуалированно, на таком языке, который местная девушка наподобие Дениз хорошо понимала. «Забавно, что бывает с людьми в этой жизни, – рассуждал он. – Ты точно знаешь, кто в чем замешан, просто по тому, как они себя ведут, но если они к тебе дружелюбны и относятся хорошо, то они считаются хорошими людьми».

Дениз любили все. Через какое-то время студенческое братство Университета Сент-Джонс избрало ее «Мисс Мю-Гамма-Дельта». Она пригласила Доминика быть ее парой на коронации и последующей вечеринке. Со своей короткой армейской стрижкой он казался не на своем месте: в конце 1968 года его сверстники активно перенимали внешний вид и взгляды хиппи.

На вечеринке он пережил свой первый вьетнамский флешбэк. Он стоял у стены, попивая пиво и наблюдая, как танцуют другие, когда в комнате вдруг как будто раздался взрыв и повсюду разлетелись части тел. Он бросился на пол и закрыл лицо руками. Дениз склонилась над ним.

– Ты в порядке? Что, война?

– Нет, хуже.

Она обняла его.

– Я думаю, слишком много перемен на меня навалилось, – наконец сказал он. – Там было ужасно, а здесь я с тобой, и я счастлив. Это все равно что побывать в аду, а потом сразу вознестись в рай.

– Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, – на его глаза навернулись слезы. – Ты делаешь меня счастливым. Видишь, я даже плачу. Не могу в это поверить. Хочешь потанцевать?

– Все что твоей душе угодно.

16 декабря 1968 года Доминик был с почетом уволен из армии, но в душе он навсегда остался в ее рядах. В собственных глазах он оставался военным, и это придавало ему уверенности в своей смекалке, удаче и силе. Его внезапная слабость на вечеринке в честь Дениз была всего лишь одним из последствий былых сражений, которым со временем надлежало исчезнуть. Тем не менее он начал скрывать часть своей военной сущности, потому что его стала привлекать другая сторона культуры того времени. Он, конечно, не пошел бы на антивоенную демонстрацию, но начал носить рубашки с длинными рукавами, чтобы скрыть татуировки воздушных войск на правом предплечье.

Его переполнял оптимизм, но, за исключением отношений с Дениз, прогресс был не так уж велик. Он поступил в колледж Майами-Дейд, но редко посещал занятия. Он и еще несколько ветеранов с подобными настроениями проводили время, принимая ЛСД и слушая музыку в грязном подвале, который они снимали в каком-то гетто. Весной неожиданно появились Нино и Роуз. Они приехали во Флориду посмотреть, как идет строительство их роскошного зимнего дома.

Доминик был смущен и удивлен тем, что Нино не обрушился на него со страстной речью, посвященной его неопрятной внешности и такому же окружению. Вместо этого дядя спросил: «Почему бы тебе не приехать домой?» – добавив, что он собирается купить небольшой бизнес итальянского мороженого в Бруклине. «Управляй сколько влезет, только подстригись и приведи себя в порядок».

Когда Доминик позвонил матери и рассказал ей об этом предложении, она постаралась его отговорить. Она вспомнила, как читала где-то о том, что кого-то занимавшегося подобным бизнесом недавно застрелили прямо на рабочем месте.

– Только в Бруклине тебя могут убить за то, что ты делаешь мороженое, – отозвался он, но этот ответ показался ей слишком легкомысленным.

– Это жизнь твоего дяди, – заявила она. – Не забывай об этом.

Устав от обеспокоенности матери, Доминик принялся носиться с новой идеей. В письме к Дениз он предложил ей сбежать вместе с ним и начать новую жизнь в Сан-Франциско. Он посетил этот город, еще когда приезжал домой на побывку, и его с первых минут поразила пьянящая атмосфера легкости, впервые давшая ему ощущение свободы. Кроме того, Сан-Франциско слыл центром музыкальных инноваций, и ему хотелось дать этой части своей натуры еще один шанс. Он описывал город как волшебную страну, где мечты становятся реальностью.

Когда Дениз сказала: «Может быть», он покинул Флориду и снял небольшую квартиру рядом с домом ее родителей в Бруклине. Нино уже нанял на должность управляющего бизнесом итальянского мороженого другого человека, но Доминик поначалу не видел ничего плохого в том, чтобы принять еще одно предложение дядюшки: стать швейцаром и помощником привратника в «Клубе 21» на Манхэттене, где Нино обладал определенным влиянием благодаря отношениям с Чаком Андерсоном – метрдотелем, который был должником Нино. Доминик уже встречал Андерсона – «Мистера Нью-Йорк», каковым он являлся в колонках сплетен городских газет, – на вечеринках в доме Нино. Дядюшка представлял всем Доминика как героя войны, чьи родственники росли вместе с Аль Капоне.

«Клуб 21» был шикарным рестораном, и завсегдатаи у него были соответствующие: знаменитости, политики и стареющие мужчины в компании молодых женщин. Доминик его возненавидел; он чувствовал себя прислужником и ушел с этой работы через два месяца. «Слишком много засранцев», – объяснил он дяде.

Нино и Пол обеспечили ему зачисление в профсоюз официантов. Он работал барменом на банкетах и свадьбах, но снова почувствовал себя прислужником и уволился после нескольких уик-эндов, несмотря на то что пытался отложить деньги на новую жизнь в Сан-Франциско.

Тогда Нино устроил его в небольшую компанию по благоустройству территории, которой владел брат одного из «солдат» Кастеллано, но работа здесь была нерегулярной и неинтересной. Еще учась в средней школе, Доминик однажды устроился в «Макдоналдс», чтобы подзаработать, но уж «зеленому»-то берету столь простой труд был, по его мнению, не совсем к лицу. С его точки зрения, лучше было быть безработным, чем недооцененным.

Из-за его чрезмерного эгоцентризма сбережения для Калифорнии росли не слишком быстро, а мнение родителей Дениз о нем лишь ухудшалось. Когда Нино через Дениз сообщил им о своем намерении обсудить предстоящую женитьбу, они попросили ему передать, что пока делать этого не стоит.

«Они сказали, что первой должна выйти замуж Мишель, – сообщила Дениз, имея в виду свою старшую сестру. – Только тогда они подумают о моем замужестве».

Выход из ситуации предложила именно Дениз. Как-то вечером, когда они припарковались в популярном у городских влюбленных переулке, шедшем вдоль береговой линии Бруклина, она воскликнула: «А нам не нужно ничье разрешение. Давай сбежим!»

Доминик с готовностью согласился – и предложил уехать немедленно и пожениться где-нибудь по дороге в Калифорнию.

– Нет, мы должны сделать это перед отъездом. Если мы уедем вместе, мы станем спать вместе, а я хочу сначала пожениться.

– Так давай же это сделаем! Не могу дождаться, когда мы уедем из Бруклина.

Восемнадцатилетняя Дениз была очарована его описанием Сан-Франциско. Она была «дитя цветов» даже в большей степени, чем он. Кроме того, она не видела проблем в том, чтобы на время прервать учебу в колледже. Ее успеваемость была высокой, и вернуться к занятиям она могла в любое время. «Мы идем, Калифорния!» – повторяла она.

Влюбленные получили разрешение на брак[41] и поделились своими планами с Марией Монтильо, которая пришла в восторг. Она призвала их немедленно сделать ее бабушкой и вызвалась поговорить от их имени с родителями Дениз.

«Не утруждай себя, ничего хорошего из этого не выйдет», – сказала Дениз.

Без благословения родителей Дениз пастор в церкви Святого Финбара в Бат-Бич отказывался провести обряд. Отказался и пастор прихода Монтильо в Левиттауне. Тогда пара наугад зашла в протестантскую церковь под Левиттауном. Священник обвенчал их на следующий день, 19 января 1971 года.

После того как новобрачные объявили эту новость всем знакомым, мать Доминика устроила прием в Левиттауне. Вся «семья» Монтильо была в приподнятом настроении. Родители Дениз выглядели так, как будто пришли на похороны. Нино отказался посетить это мероприятие, потому что Доминик не известил его заранее.

Оказавшись в Сан-Франциско, Доминик и Дениз обнаружили, что не могут позволить себе снять в нем квартиру, и были вынуждены поселиться в близлежащем городке Беркли. Но и там их скудные финансовые запасы быстро истощились. Когда они уже подумывали о том, чтобы отправиться обратно, владелец дома, где они снимали квартиру, предложил Доминику занять должность управляющего зданием. Одним из преимуществ этой должности была бесплатная аренда квартиры, и Доминик мог выполнять работу в удобное для него время. Он и Дениз занимались любовью, принимали наркотики, ходили на концерты, разъезжали по Северной Калифорнии. Их сказочная жизнь продолжалась целый год.

Дениз оказалась невероятным спутником – стойким, преданным и готовым помогать до самозабвения. Решив, что им нужно больше денег, чем он зарабатывал в качестве управляющего, она устроилась кассиршей в супермаркет, по-прежнему не возобновляя учебу; а он стал посещать дневное музыкальное отделение Мерритт-колледжа в Окленде. Наибольший интерес у него вызывал джаз, и она купила ему саксофон за тысячу двести долларов.

Он быстро сделался искусным саксофонистом. Вместе с четырьмя другими студентами он организовал группу, которую назвали Brooklyn Back Street Blues Band. Всех заинтересовал новый звук – «фьюжн», смесь джаза и рока. На один из их концертов в колледже зашел Фрэнк Заппа[42]. Послушав выступление группы, он уверил музыкантов в том, что им нужно записать демо. Результат был ошеломляющий. Их композиции охватывали множество стилей, но в них в то же время прослеживалась единая музыкальная тема. Это была сложно задуманная музыка, в то же время бурная и хаотичная – как схватка врукопашную на поле боя.

Brooklyn Back Street Blues Band разослали свои записи буквально во все звукозаписывающие компании – а потом ждали, ждали и ждали. «Эти засранцы говорят, что у нас слишком авангардная музыка, – с горечью жаловался Доминик. – Нет у нас товарняка. Мы не Фрэнки Вэлли[43]!»

Мария и Энтони Монтильо, вместе с детьми Стивеном и Мишель, приехали навестить их летом 1972 года. Мария извела практически всю пленку для домашней кинокамеры на пейзажи, которые они проезжали по пути. По приезде в Беркли камерой завладел Энтони. Последний фильм в семейной коллекции Монтильо заканчивается кадрами, на которых Мария, скрестив два пальца на правой руке в знак надежды, стучится в дверь квартиры своего сына.

Здоровье Марии к тому моменту существенно ухудшилось, но об этом никто не говорил, чтобы не огорчать детей. Босс Доминика выдал гостям ключи от меблированной квартиры, и они прожили в ней шесть недель. Этот период в их жизни оказался окрашен горечью из-за болезни Марии и разочарования Доминика, которое вызвала очередная неудача в музыкальной карьере.

После того как Монтильо уехали, Доминик и Дениз пошли в кино на новый фильм «Крестный отец». Конечно же, молодой человек отождествил себя с персонажем по имени Майкл Корлеоне, младшим сыном дона мафии и героем войны, который впервые появляется в киноповествовании в военной форме. Семья и проблемы в отношениях этого персонажа были до боли знакомыми. Подобно своему отцу, он поднялся к вершинам власти над тем, что изображалось как темный, но в чем-то очень благородный мир, и это было окружено невероятно привлекательным, романтическим ореолом.

«Это не про бандитов, – серьезно сказал Доминик Дениз, когда они шли домой, – это про семью».

В следующие несколько дней пара приняла два важных решения: постараться завести ребенка и вернуться в Нью-Йорк, где они подыскали квартиру рядом с домом его умирающей матери. Демо-записи группы Brooklyn Back Street Blues Band и саксофон Доминика отправились в чулан вместе с наследием его предыдущей группы Four Directions и медалями времен Вьетнама. Позже, когда он впервые за долгое время побывал в церкви св. Финбара на Бат-Бич, он стал крестным отцом младшего из детей Нино – мальчика по имени Майкл.

В декабре 1972 года Мария Монтильо легла в больницу. Она пробыла там несколько недель. «Я не умру, пока не родится мой первый внук», – сказала она Доминику. Вскоре она тихо умерла в возрасте пятидесяти двух лет.

Она так и не узнала, какую новость в тот самый день сообщил ее невестке доктор: Дениз была беременна. Подготавливая себя к плохим новостям, Доминик одновременно пытался сосредоточиться на хороших, но это плохо у него получалось. Никогда еще он так глубоко не переживал то, как бок о бок идут по жизни боль и радость, сменяя друг друга в ее непрерывном круговороте.

Гроб с телом Марии был выставлен в похоронном зале конторы «Кузимано и Руссо» в Бенсонхёрсте. В первый вечер панихиды, когда все ушли, туда без приглашения зашел сухопарый человек с глазами непросыхающего пьяницы. Владелец похоронного бюро Джозеф Кузимано попытался выпроводить его.

– Умоляю вас, – сказал этот человек, – она была моей женой.

– Как вас зовут?

– Сантамария. Энтони Сантамария.

– Прошу простить, мы закрыты. Вы можете прийти завтра вечером.

Ранним вечером следующего дня Кузимано рассказал Доминику о том, что заходил какой-то тип, утверждавший, будто бы он когда-то был мужем Марии.

– Он сказал, что его зовут Сантамария.

– Если он вернется, впустите его, – ответил Доминик. С того дня, как он вернулся домой, он узнал от матери еще несколько подробностей о разрыве своих родителей. Это пробудило в нем желание услышать версию отца, но он все время откладывал его поиски. В последнюю ночь панихиды он подождал, пока все уйдут, а потом еще немного, но поскольку желающих отдать дань покойной больше не было, в конце концов ушел и он.

Не прошло и четверти часа, как в зал вошел бывший чемпион по боксу Армейского авиационного корпуса Энтони Сантамария, и Кузимано подвел его к гробу. Несколько минут Сантамария простоял около гроба в молчании, потом произнес «спасибо» и удалился шаркающей походкой, направляясь в дом сестры в северном Бруклине.

Услышав об этом, на следующий день Доминик стал подозревать, что отец нарочно дожидался, пока он уйдет: потому ли, что хотел побыть наедине с покойной, или из-за того, что раньше его сын, избегая встречи с ним, переходил на другую сторону улицы. Судьба не дала ему ответа: вскоре его отец был найден замерзшим насмерть рядом с грудой картона на пустыре. Его сестра похоронила его, не сообщив племяннику. «Его душевная боль была настолько сильной, что он решил просто лечь и умереть», – говорила она своим подружкам.

Со смертью Марии Монтильо в «семье» Гаджи произошли кое-какие изменения. В документе о праве собственности на бункер в 1943 году значилось ее имя. С того времени ни одного собственника добавлено не было. Это означало, что ее муж по закону обладал всеми правами на эту собственность, но он сам никогда не поднимал данную тему. Официально Мария умерла, не имея активов. Но даже в этом случае документ о праве собственности стал бы проблемой, если бы Гаджи когда-нибудь захотели продать дом.

Когда сестре Нино был поставлен смертельный диагноз, Нино дал ей обещание позаботиться о ее детях – Стивене и Мишель.

– Доминик, – сказал он, – уже достаточно большой мальчик, чтобы позаботиться о себе самостоятельно.

– Пусть так и будет, – ответила она.

Тем не менее спустя несколько дней после похорон дядюшка осведомился у Доминика относительно его планов. Доминик поведал ему, что он и Дениз собираются вернуться в Калифорнию, чтобы там произвести на свет малыша и предпринять еще одну попытку построить музыкальную карьеру. Звучало это не слишком убедительно.

Нино заявил, что тот, кто собирается стать отцом, не должен носиться по жизни, как щепка по волнам. «Я покупаю автомастерскую. Ты мог бы стать управляющим», – заявил он.

Частные автомастерские переживали расцвет в Нью-Йорке благодаря тому, что подземка находилась в удручающем состоянии, а такси были практически недоступны в любом районе, кроме Манхэттена. «Пора бы остепениться, – сказал Нино. – Твое место – здесь, в Бруклине».

Доминик попросил дать ему время на размышления. Ему было двадцать пять лет. Прокручивая их беседу в голове, он снова не смог избежать сравнения себя самого с Майклом Корлеоне, а Нино – с Вито, отцом Майкла. Если оставить в стороне романтические фантазии, то автомастерская представлялась абсолютно законным предприятием. Это была солидная работа. К тому же идея о Калифорнии становилась все более призрачной.

И вот, когда Доминик спокойно обдумал все за и против, выяснилось, что от новой работы его удерживают лишь желания покойной матери. Он сказал Дениз, что может работать на Нино и без глубокого погружения в «такую жизнь». Она уже смирилась с неизбежностью этого факта – еще с тех пор, как Доминик вдохновился «Крестным отцом». Ее родители были против их свадьбы – ведь вполне могло оказаться, что он станет таким же, как его дядя, – но Дениз все же вышла за него замуж, потому что искренне любила его. В сознании молодой двадцатиоднолетней женщины Доминик, может быть, и был негодяем, но уж точно не преступником. Неделей позже он принял предложение Нино.

Довольный Нино осведомился: «И где вы собираетесь жить? Вы же не можете оставаться в Левиттауне. Почему бы вам не переехать сюда?»

Верхний этаж дома Гаджи был свободен. Дениз понравилась эта идея. В их распоряжении отныне была большая квартира. В ней она когда-то провела много ночей, будучи няней, а несколькими ступеньками ниже встретила своего будущего мужа. Они переехали в начале 1973 года. Некогда он начал свою жизнь на нижнем этаже; затем, когда его отец ушел из семьи, переместился выше – и теперь, после того как умерла его мать, оказался на самом верху своего родного бункера.

На управление автомастерской Нино выделял ему две сотни долларов в неделю, но раз в месяц вычитал из общей суммы 165 долларов в качестве ежемесячной платы за проживание. Доминика это ужасно злило – как-никак его мать помогала выплачивать ипотеку за бункер, – но он принял эти правила как еще одно проявление специфического поведения Нино: одной рукой он давал, а другой забирал. Кроме того, Нино обеспечил молодую пару мебелью на общую сумму две тысячи долларов (правда, за это вычитал из зарплаты Доминика еще 75 долларов в неделю).

1 августа 1973 года у Дениз родилась девочка. Выбирая имя для малышки, новоиспеченная мать и ее муж хотели воздать дань уважения его усопшей матери, но подумали, что имя Мария может принести ребенку несчастье. Они остановились на имени Камария, в котором «Ка» не имело особого смысла, но служило для придания благозвучности.

Ни тогда, ни когда-либо после Нино не усадил Доминика рядом с собой и не объяснил, как устроен этот мир. Он ни словом не обмолвился о том, что Карло Гамбино контролировал целую империю, управляя отрядами солдат, возглавляемых капо, которые подчинялись заместителю босса. Дядюшка просто понемногу приоткрывал занавес. Иногда он приводил цитаты из своего любимого фильма «Крестный отец». Больше всего ему нравился эпизод, в котором больной дон, передавая бразды правления сыну Майклу, говорил так: «Я не сожалею о моей жизни. Я отказался от того, чтобы как дурак танцевать на канате, который держат все эти придурки… Я не извиняюсь».

– Это про меня, – говаривал Нино. – Я тоже не извиняюсь.