Читать книгу Синдром раздражённого кишечника - - Страница 2

В просторную, чистую квартиру на первом этаже въезжала семья Красновых. Недавно они продали свою квартиру, купили дом и, пока там шёл ремонт, перебрались к старой бабушке. Сын семейства перевёлся из лицея в двадцать пятую школу, наслышанный о фантастических результатах ЕГЭ.

Александр был непростым ребёнком. Он был гением, величайшим художником, хотя об этом, пока никто не знал.

Теперь, когда Виктория исчезла, прохожие удивлялись ему. Он был красив в той же мере, что и она, только если в молоденьких девушках завораживала пустота и граничащее с хамством безразличие, то в молодых парнях: свежесть, миролюбивость и стремление к жизни. Александр был именно таким, особенно это чувствовалось, когда он рисовал облака и всё небо в целом. Чёрные глаза его бегали по холсту, вырисовывая мелкие детали, ловя каждое изменение в небе, цепляясь за рисунки природы. Длинные пальцы всегда пачкали краской волосы и белые рубашки, а рисовал он всегда в белых рубашках. Бабушка стирала их по пять штук на дню, высматривая старые пятна, навсегда въевшиеся в ткань. И ей они казались прекрасными, потому что таили в себе какую-то историю о прошлых картинах.

Первым делом, как они въехали, Александр и Олег вынесли все вещи из меньшей спальни и стали сдирать обои. Бабушка не возражала ни секунду, тем более что вся квартира уже потеряла надобность в обоях, так как новым покрытием стен стали картины в тонких рамочках. Они висели повсюду. Так в комнате старушки расположилось переделанное творчество Идеана и его балерины, а также кувшинки Моне в разных вариациях и молодые лица девушек Клофуси. Зал разделили пополам, и одели в сложные кубические произведения двадцатого века с одной стороны и постимпрессионистские пейзажи с другой. Кухню усыпали Айвазовским, а вот коридор пылал полностью авторскими картинами Александра непонятными, иногда пугающими, но чаще всего прекрасными.

Когда обои в меньшей спальне сняли, Александр положил в центр комнаты матрац, поставил у окна мольберт и раскидал по полу сотни кисточек, красок и одну надменную деревянную палитру.

После того, как обустройство его комнаты было закончено, он заклеил стены ватманом и принялся разрисовывать их голубым и синим. Вскоре стало ясно, что на левой стене он хочет изобразить “Звёздную ночь” Ван Гога, а на правой “Звёздную ночь над Роной”.

Не знаю, как ему это удавалось, но он работал над двумя картинами одновременно, рано утром перед школой рисуя “Звёздную ночь”, а вечером “Звёздную ночь над Роной”.

В школу он пошёл сразу, как переехал. Родители расспрашивали его про учебу, а он всегда отшучивался или рассказывал, как спорил с учителями на уроках. Александр был одним из тех учеников, которые предпочитают учёбе веселье. Из-за его положительного настроя, замученные знаниями дети потянулись к нему. В нём они увидели лучик солнца, звезду, и разговоры о нём понеслись по всей школе. Директор, не смотря на жалобы других учителей, не выгоняла его и даже не думала о том, что так можно поступить – Роза была хорошей знакомой семьи Красновых. Поэтому его выходки терпели, а через неделю принимали за своеобразный юмор, даже когда он рисовал обидные карикатуры на учителей на доске, если его просили показать на карте Германию.

И только учитель математики не смирилась с невоспитанным мальчишкой, рисовавшим на её важных уроках. Она недавно вышла из больницы и была поражена таким поведением нового ученика, посмотрела на его бывшие оценки в лицее и ужаснулась – по геометрии и алгебре пятёрки, а он не может решить элементарное квадратное уравнение.

– Краснов, ты же отличником был, почему не справляешься здесь? – спросила она.

– А мне всегда оценки за красивые рисунки ставили, – отвечал он, не краснея.

Александр стоял у доски, пытался вспомнить хоть что-то из курса десятого класса, но он больше года не ходил в школу, и вряд ли тригонометрические формулы так важны для него, что действительно когда-то зацепились в светлой головушке. В первую секунду знакомства с Ириной Васильевной его поразили её глаза. А дело было в том, что у неё не было зрачков, точнее сказать они-то были, но из-за яркого голубого света радужки эту малюсенькую чёрную точечку нельзя разглядеть. Словно слепая она светила своими глазами, строго осматривая учеников, приближаясь к ним и страша их. Но собой Ирина Васильевна была хороша, даже не смотря на эту отпугивающую деталь. У неё был ровный тонкий нос, чёрное каре, правильные тонкие губы и куриные худые ножки.

– За красивые рисунки… – Ирина Васильевна вздохнула, увидев улыбки в классе. – Да как же вы не понимаете? Вам что себя не жалко, своих родителей не жалко? – Она встала перед классом и с удивлением и горечью стала смотреть в глаза каждому. – Вам что и своих детей не жалко? Вы же на них такую страну оставите без специалистов, без умных людей. Оставите их умирать в таком мире. В стране нет ни сантехников, ни электриков, на заводах фрезеровщикам по семьдесят лет, потому что никто не может стать специалистом, потому что идёт массовая деградация. Работать никто не хочет, учиться никто не хочет. И вот стоит Саша у доски, улыбается, говорит, ему оценки ставили за рисунки, и я понимаю всё – безнадёга. А вот вы представьте: вам попадётся врач, у которого знания в медицине будут такими же как ваши знания в математике. Представили? Страшно? А вот мне очень страшно.

Все молчали. Ирина Васильевна задыхалась от своей речи и понимала – нет никакой надежды, исправить нынешнее поколение, начала думать о том, что сама сделала не так в этой жизни, из-за чего её ученики стали такими. Ей казалось, что никто не учился и результаты ЕГЭ по математике не такие высокие, потому что дети отупели, а она постарела и ничего уже не может исправить. Потом она вспомнила про своего мужа, который когда-то умер из-за врачебной ошибки, а потом повернулась к Саше. Он рисовал на доске её портрет.

– Я ведь не могу в ваши головы знания положить. Вот просто не умею. Я и детей-то не учу, никто не умеет. Я вам просто даю знания, а вы сами должны с ними что-то делать и если не хотите, то не надо, мы всё равно все умрём, ничего не сделав, никем не став. И будете вы на работе какой-нибудь сидеть, ненавидеть своего начальника, который требует от вас того, чего вы не знаете, потому что непонятно, как вы не то, что университет окончили, как школьный курс прошли. И если вам сейчас так тяжело просто выучить элементарную формулу. – Она написала её на доске очень быстро, ни разу на доску не взглянув. – То, как вы собираетесь работать, семью строить, детей своих воспитывать? Или вы думаете, что потом будет легче? А нет – не будет, всё только усугубится и так до самой смерти жить будет тяжело.

– Зачем вы говорите такие страшные вещи? – спросил Александр, сжав мел в руке. – Мы ведь выпускники, мы ведь к чему-то стремимся, кем-то стать хотим, у нас в голове не должно быть мыслей о том, что надо страну спасать от неспециалистов и становиться сантехниками. Мы ведь молоды самый лучший юный возраст у нас сейчас, а вы говорите о таких страшных вещах. Мы о любви должны думать, должны о своём счастье думать, быть эгоистами, а не бояться врача, который знает медицину, как я знаю алгебру, да и нет такого врача, быть его не может.

– Может. Только такие и остались. И думать ты как раз и должен о том, чтобы не кем-то стать, а чтобы стать полезным обществу. А то какой от тебя толк, хочешь художником быть? Хватает миру художников без элементарных знаний, бесполезны вы. А о любви и всяких мыслях о своём счастье забудь, у тебя ЕГЭ тебе не должно быть до этого дела.

– Но художник тоже важен, тоже полезен. Разве вы не наслаждаетесь музыкой, разве не любите смотреть кино, читать книги любое искусство важно, как и знания математики. Если бы не было искусства, мы бы все сошли с ума. Да, я не знаю тригонометрию не не понимаю, а просто не хочу понимать, но я хорошо рисую и мне этого достаточно.

– Но не на время экзаменов.

И после её последней реплики перед звонком стало непонятно, кто же из них выиграл в этом споре. Все стали думать о том, что может Ирина Васильевна и не права, и есть другая жизнь кроме учёбы работы, есть что-то более важное, но потом пришли мысли об экзаменах затмившие собой любую идею о чём-то хорошем.

Однако Александр не сдавался. Он спорил с любым учителем, начинавшим подобный длинный, серьёзный, грузный монолог с восклицаниями, с широко открытыми глазами и иногда со всплесками рук. И через какое-то время у него получилось пошатнуть мрачный режим, свершив революцию давшую улыбку детям.

Самым большим его достижением стал конец недвусмысленных выражений учителя русского языка и литератур. Полноватая, громковатая с плутовскими миленькими глазками и длинными рыжеватыми волосами Анжелика Валерьевна часто затрагивала личные темы учеников, подшучивала над ними, а после наблюдала за краснеющими лицами. Однажды обсуждая “Старуху Изергиль” она вызвала к доске Иру Решетникову и начала расспрашивать её о том, можно ли жить как главная героиня рассказа. Александр заметил, что одноклассница у доски чуть ярче накрашена, нежели остальные девушки и, решив защитить её, сказал, обратившись к учителю:

– Вы в молодости наверно тоже были как она. Очень красивой я имел ввиду. – Смешки класса пришли через время. Анжелика Валерьевна только захлопала карими глазками, а Ира ему улыбнулась.

Александру меньше всего нравился класс русского языка и литературы. Во-первых, он ненавидел жалюзи, а они висели ещё и в очень неприятных оттенках: ярко-жёлтый и болотисто-зелёный. Во-вторых, развешенные картины: пейзажи и только один портрет. И если безвкусные речки и леса он мог простить, то совершенно бездарную репродукцию “Княжны Таракановой” – нет.

Это единственная картина в жанре историческая живопись, которая понравилась ему. Причинами этого были и красота, и смысл картины, и сама история этой женщины и художника.

Ему в ней нравилось абсолютно всё, особенно то, что картина была не о женщине, принимающей смерть, а о самом художнике. Ни один оттенок не говорил о захватывающей истории красивой авантюристки. Флавицкий писал о покидающей его жизни.

Это шедевр живописи и, узнав об истории и Флавицкого, и загадочной интриганки, Александр ещё больше влюбился в картину. И однажды, увидев репродукцию, где женщина повержена горем, он снял её, унёс домой и через три дня принёс Анжелике Валерьевной новую, правильную, по-настоящему красивую, рассказал ей, в чём смысл картины, и та стала лучше к нему относиться и даже перестала ехидничать с учениками.

Но это нововведение не распространялось на единственную парочку в классе. Татьяна и Антон всё ещё находились под прицелом её плутовских глазок, хоть и стреляли они теперь крайне редко. Татьяна, кстати, не заметила нового ученика. Заваленная учёбой она стала всё свободное время думать о здоровье Виктории, которая не говорила в какой больнице лежит и не позволяла кому-то приходить к ней. Это пугало девушку ещё сильнее, чем обычные приступы Виктории. Александр в свою очередь тоже ни разу не взглянул на Татьяну – слишком она обычная. Но в один день Антон не пришёл на два первых урока и Александр подсел к одинокой Татьяне, так как у него не было учебника. Тогда-то она его заметила. Сидевший у открытого окна, ласкавшийся с ветром, усмиривший температуру вокруг себя, он блистал на солнце. И он тогда заметил её. Яркие мазки света освещала её большие карие глаза, и они, словно янтарь в мёде, засияли, как и волосы, разлетевшиеся тонкой паутинкой по классу.

Солнечный свет, лившийся на её голубое платье, делал его цвет всё светлее и светлее, Татьяна становилась прозрачной во взгляде Александра. «Впечатление», – сказал он и тут же принялся рисовать её, как когда-то Клод Моне кинулся к кистям и краскам, увидев восходившее солнце над старым портом. Весна 1873-го года раннее утро сквозь смог и туман Моне видел еле различимые силуэты лодок на пылающем рассвете, отражающемся тонкими бликами в мутной портовой воде. Он не упустил ни одной детали в своей лёгкой нежной картине, в этом пейзаже; не упустил ничего, запечатлел всё именно таким, каким оно было в то раннее утро.

И только представьте себе восторг Александра, когда он увидел такую Татьяну, когда он увидел всего молодого Клода в маленькой Татьяне. Моне, умевший собирать сам цвет ветра на кисточке, подчинивший себе всю краску природы, обличивший её, поймавший в ней свет, стоял перед критиками, перед всем старым искусством с чёткими формами, с понятными сюжетами и образами, стоял и видел великолепие того, чего другие и не могут заметить, чего другие никогда не смогут понять, поймать, изобразить таким, каким оно является. А он мог, и только он мог разглядеть в том окутанном смогом рассвете красоту, также как и Александр смог увидеть в Татьяне красоту достойную Парижа, достойную висеть в Лувре не иначе.

Простите мне такие долгие рассказы об искусстве, которые не продвигают мой рассказ, но, думая об Александре, мне сразу только и хочется говорить о таком важном как картины. Да и он сам такой романтичный, волевой только и делал, что думал об искусстве, видел его в людях, в предметах, в воздухе, в небе – всё для него картина.

Он тут же начал рисовать Татьяну, но, к сожалению, была математика, которая в ту же секунду выгнала двоих из кабинета.

– Извини, – сказал Александр, не переставая рисовать.

– Ничего страшного, – отвечала Татьяна смущённо, находясь под впечатлением от найденного ей персонажа. – Но ты мог и не говорить ей, что во всём виновата я.

– Но ты, правда, виновата. Зачем ты засияла так прямо на уроке? Зачем сначала показалась неприметной, а потом, как одна из кувшинок Моне, приковала к себе взглядом. Ты ведь в точности как его картина: перевернуть тебя и ничего не изменится, ничего не поменяется, не человек, а пейзаж. Смотришь на тебя и так спокойно и красиво на душе.

–Я…– протянула она, смутившись ещё больше. Они сидели на диванчиках в рекреации, и угрюмая вахтёрша слушала их разговор. – Что значит перевернуть и ничего не поменяется? – Глаза её вдруг загорелись точно солнце на картине “Впечатление. Восход солнца”, и даже вахтёрша стала менее угрюмой.

– В твоём голубом платье отражаются твои волосы, с ним сливается кожа, всё сбалансировано и идеально. Как на тебя не посмотри, с какой стороны, как тебя не ставь везде всё, так как должно быть: светло, спокойно, положительно. Вот это слово – положительно. Какое-то новое искусство хочется поймать в тебе свет. Он весь в тебе, жизнь в тебе такая большая. Современный импрессионизм, невообразимое, отличающее тебя ото всех. Ты ведь как никто хочешь жить!

– Ты прав, – едва слышно произнесла она и опустила голову.

– Тогда живи. – Он выпустил из рук карандаш и альбом и взял Татьяну за плечи. – Живи ведь тебе это одной дано. Прошу тебя побольше спи, убери эти мешки под глазами, всегда надевай такие платья и живи.

«Сумасшедший он какой-то», – пронеслось в голове Татьяны, но она подчинилась всем его словам. Интонация, голос, взгляд чёрных закрытых глаз – всё пленило ее. А Александр уже дома красками подарил её лицо кувшинкам на одной из его картин.