Читать книгу Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - - Страница 9

Анархия. 1918. 26 мая. № 69. С. 3–4

– Кончено!

Довольно с нас песен благочестия.

Смело поднимем наш занавес.

И пусть играет НАША музыка».

«МЫ ПОСЯГНУЛИ», – говорит Алексей Гастев.

«Шеренги и толпы станков, подземные клокоты огненной печи, подземные спуски нагруженных кранов, дыханье прикованных крепких цилиндров, рокоты газовых взрывов и мощь, молчаливая пресса, – вот НАШИ ПЕСНИ, РЕЛИГИЯ, МУЗЫКА».

– «Нам когда-то дали вместо хлеба МОЛОТ и заставили работать.

Нас мучили…

Но, сжимая молот, мы назвали его другом, каждый удар прибавлял нам в мускулы железа, энергия стали проникала в душу, и мы, когда-то рабы, ТЕПЕРЬ ПОСЯГНУЛИ НА МИР».

Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом.

Небо – создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей.

«РИНЕТЕСЬ ВНИЗ!»

Вместе с огнем, и металлом, и газом, и паром – нароем шахт; пробурим величайшие в мире туннели; взрывами газа опустошим в недрах земли непробитые страшные толщи.

О, мы уйдем, мы зароемся в глуби, прорежем их тысячью стальных линий, мы осветим и обнажим подземные пропасти каскадами света и наполним их РЕВОМ МЕТАЛЛА.

На многие годы уйдем от неба, от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей:

Она – в нас, и мы – в ней».

«Мы посягнем», – пишет Алексей Гастев, и, чувствуя удары железного молота, посягнут с ним в эту грозную минуту, когда, холодея, будут отдыхать от стального бега машины, мировые миллиарды, его товарищи.

Гастев любит завод, любит машину и от радости и торжества кричит:

«Мы вместе».

Он живет в самом лучшем городе мира и работает в самом большом знаменитом заводе.

А в стороне, где шумит город, – проспект «наших владельцев», где все играют, все играют, все кутят.

Но это его не повергает в уныние.

Он помнит, что он один из тех, кто обещал посягнуть.

И он рассказывает, как в окно вагона, в котором они пересекали проспект, летя на работу, они кричали в заплывшие лица кутил-собственников:

– «Продолжайте, господа!»

А они гордятся, говорят друг другу речи, пишут стихи и поют хвалебные дифирамбы. И все про то, что эти заводы, горы угля, дороги, это все – их, это принадлежит им…

Они ликуют от радости, но Гастев и его товарищи снова кричат им:

– «Продолжайте, господа!»

Убежденный в своей силе, определивший близкий день решительного боя и грозной победы, Гастев несется к своему заводу, и первый привет, первый радостный салют – ИМ, его друзьям, светлым машинам.

Они улыбнулись, вздрогнули, крикнул гудок, и начался вихрь работы.

Гастев работает и думает:

* * *

Он не изобрел еще формы железного слова, но все его замыслы, все его помыслы определенно живут в вихре механического грома и металлического дела.

Он изобрел душу, живую и сильную, там, где люди ‹нрзб› мира не знали красоты и радости.

К индустрии подходит бельгийский поэт Эмиль Верхарн, но он только подходит.

«Под рукою Верхарна, – как заявляют его усердные критики, – лира поэта стала многострунной и полнозвучной, как сама жизнь; его поэзия – эпическая поэзия массы; влюбленность Верхарна в сладострастную роскошь старой живописи не помешала ему понять новую и, конечно, скромную красоту XIX века, – красоту, основанную на жестах и движениях, поступи и равновесии человека из народа».

Верхарн хвалил Менье – бельгийского скульптора – за то, что он с пьедестала снял Аполлона и поставил кузнеца.

«Менье, – писал Верхарн, – осмелился изобразить жизнь такою, какой ее СДЕЛАЛ СТРАШНЫЙ И ЛИХОРАДОЧНЫЙ ТРУД».

Как бы вульгарен ни был объект изображения – взор художника всегда сумеет открыть в нем мотив для энтузиазма. И хотя Верхарн и говорит в конце, что искусство Менье – «не только искусство жалости, но и силы, дерзаний и победы», но я убежден, что ему не поверит ни один из мирового миллиарда товарищей Гастева.

Эта барская манера снисхождения, эта благотворительность – просто циничны.

Появление Гастева решительно устанавливает утверждение тех, кто громко заявил, что «в недрах нашего революционного грома» нарождается новое пролетарское искусство.

Отныне можно наглядно установить два полюса.

Гастев – поэт пролетарской песни, и Верхарн – певец буржуазии.

Задетый индустрией и жизнью, которую сделал «страшный и лихорадочный труд», – Верхарн пишет своего банкира, у которого

«…круг фонтанов нефтяных,

И шахты темные его богатых копей,

И звон его контор, знакомых всей Европе,

Звон, что зовет, пьянит, живет в умах людских».

Сентиментальничая с тем, кто на своих плечах несет «страшный и лихорадочный труд», – Верхарна больше поражает банкир, которого он дописывает с упоением:

«Так, подавляя все Ньягарами своей

Растущей силы, он, сутулый и угрюмый,

Над грудами счетов весь погруженный в думы,

Решает судьбы царств и судьбы королей».

Верхарна, как поэта-профессионала, все, однако, поражает. Он – мастер своего ремесла и должен уметь все.

Другое дело Гастев. Его творческая изобретательность останавливается только перед тем, что органически связано с ним и той культурой, строят которую «мировые миллиарды».

Летя в вагоне к заводам, он спрашивает себя:

«Чьи они? Эти города, машины, железные пути и поднебесные постройки?»

«Я не могу прочесть издалека ни одной вывески, но из поезда видно, – пишет он, – как мои товарищи, одетые в голубое, белое, коричневое, работают тысячами около тысяч машин, верстаков, тисков и сооружений».

И когда гудят утренние гудки на рабочих окраинах – это вовсе не призыв к неволе. Это – песня будущего.

О чем же поют гудки?

– ЭТО УТРЕННИЙ ГИМН ЕДИНСТВА!..