Читать книгу Тише - Группа авторов - Страница 6

Дзынькает микроволновка. Я встаю с кресла, делаю четыре шага до кухни, устанавливаю рычажок таймера на пять минут, переключаю мощность с разморозки на максимальный подогрев и ползу обратно. За неделю до моих родов Ребекка набила мне морозилку пластиковыми контейнерами с домашними рагу и супами. И теперь каждый день, ровно в полдень, я достаю один из них и разогреваю в микроволновке. Контейнеры не подписаны, так что каждый обед – лотерея, хотя и беспроигрышная. Через две минуты, вне зависимости от содержимого, по квартире неизменно начинает распространяться запах школьной столовой. И тогда я пытаюсь угадать. Сегодня это картофельный суп с луком. Опять.

Благодаря морозилке, спорадическим онлайн-покупкам с доставкой на дом и внушительным запасам бакалеи я могу продержаться хоть целую вечность. Теперь моя квартира – это весь мой мир площадью семьсот квадратных футов. Я знаю каждую трещинку на паркете, каждое пятнышко на каждой белой стене.

Дни и ночи поделены на трехчасовые периоды. Сорок минут кормления – если раньше это была мучительная агония, как после выстрела в грудь, то теперь в меня будто вонзают пчелиное жало, и я всякий раз вздрагиваю. Смена подгузника – черноватая кашица первых дней уже приобрела цвет мокрого песка.

Затем нужно помочь ему срыгнуть; я кладу крошечное тельце себе на колени животом вниз и с нажимом провожу основанием ладони по спинке, от ягодиц к лопаткам. Или, перевернув его на спину, делаю «велосипед» – то есть поочередно сгибаю ему ножки, прижимая их к животу, как научила акушерка, нагрянувшая вчера с неожиданным визитом. Правда, эффект от моих усилий почти нулевой: лишь изредка он отрыгивает немного воздуха, а чаще всего проводит следующие полтора часа, брыкаясь и пронзительно вереща.

Я изо всех сил пытаюсь его успокоить: прижимаю к себе, отворачиваясь от покрытой пушком головы, чтобы не чувствовать исходящий от нее странный прелый запах; запихиваю ему в рот пустышку, которую он упорно выплевывает. Если он продолжает плакать, я несу его в спальню, кладу в плетеную люльку, закрываю дверь в надежде, что соседи ничего не слышат, и жду начала следующего трехчасового цикла. Тогда я вновь занимаю пост у окна в старом, плюющемся конским волосом кресле (давно собиралась обтянуть его велюром с анималистичным принтом, теперь это вряд ли когда-нибудь случится), и обреченно несу свою вахту с красными от недосыпа глазами…

Я живу на втором этаже, в крайнем из четырехэтажных террасных домов викторианской постройки. Все дома в ряду одинаковые и различаются лишь цветом дверей и степенью обшарпанности. Между припаркованными у обочин «фордами-фокусами» и «фольксвагенами-гольфами» обычно стоят пара мусорных контейнеров, до верху заполненных треснувшими раковинами, старыми досками и обрезками медных труб.

– Строительный мусор – всегда хороший знак, – одобрила Ребекка, когда я показала ей квартиру, откликнувшись на предложение об аренде примерно через месяц после возвращения из США. – Джентрификация[5]!

В будние дни жизнь на моей улице проходит по одному и тому же сценарию. Все начинается с пиликанья сигнализации и звона ключей в замках. В восемь тридцать – выезд в школу: рыжий мальчишка едва поспевает за отцом, который никогда не оборачивается; мать торопливо загоняет в машину дочек с хвостиками на макушках. В полдень – почтальон со своей красной тележкой, в два – «плавающий» перекур у ремонтников, в три сорок пять – возвращение подростков, виртуозно владеющих ненормативной лексикой.

С наступлением темноты по дороге начинают шелестеть электромобили, подбирая и высаживая пассажиров. А в промежутках между этими событиями, в любое время дня, то паркуются, то отъезжают фургоны доставки, скрашивая мое заточение.

Пока я доедаю суп, ребенок спит. Через дорогу курьер в коричневой униформе открывает задние двери фургона и вытаскивает маленькую картонную коробку. Пропикивает штрихкод и звонит в дверь. Никто не открывает. Он оставляет посылку за мусорным баком на колесиках. Я могла бы сделать целое состояние на краденых посылках, будь у меня возможность выходить из дома!

Беру телефон и открываю приложение. На экране всплывает розовое личико новорожденного младенца в полосатой роддомовской шапочке. «А вот и наша принцесса! Слегка задержалась, по королевской традиции, – гласит подпись под фото. – Ее зовут Клио, в честь музы истории». Меня охватывает чувство вины. Мой собственный ребенок по-прежнему без имени, причем список приемлемых вариантов продолжает расти, а не сокращаться.

Прокручиваю новостную ленту. Тарелка овсянки с голубикой: завтрак в Нью-Йорке. Полуторагодовалый малыш вполоборота. Смеющаяся пара. Два сообщения от друзей. И тут мигает белый конвертик нового письма.

Моя рассылка с уведомлением о длительном отпуске «по семейным обстоятельствам» возымела эффект. С тех пор как я оставила работу, поток писем сократился до жалкого ручейка, который затем усох до двух-трех сообщений в день.

Заходя в почту, я непременно вспоминаю открытку от Лекса, присланную за день до моего выхода в декрет. На ней был изображен мужчина, который смотрит на экран компьютера с надписью: «У вас ни одного долбаного письма». «Счастливого отпуска!» – написал Лекс.

И все же привычка проверять электронный ящик оказалась сильнее. С тех пор как я начала заниматься клубом, у меня не было времени на личную переписку. Скопившиеся за эти пять лет письма от друзей и родственников давно затерялись среди уведомлений о прочтении и корпоративных рассылок. Но вот два новых письма, и оба не имеют отношения к работе. Одно от Ребекки: отправленный всем знакомым фотоотчет о суши-вечеринке с ночевкой в честь дня рождения Лили. Второе – от моей подруги Дженны из Нью-Йорка.

Стиви! Прости, что давно не писала. Я правда собиралась – с тех пор, как увидела твое фото в инстаграме[6] пару недель назад. Поздравляю!!! Чудесный малыш! Я так за тебя рада! Как ты его назвала? Как у тебя дела??? Я слышала столько разных историй о первых неделях с новорожденным… Тебе удается хоть немного поспать? Как ты себя ЧУВСТВУЕШЬ? Говорят, после родов происходит всплеск материнских гормонов, вызывающих ощущение безумной любви и нежности. У тебя тоже так?

Столько вопросов… Я не тороплю с ответом – знаю, тебе сейчас не до этого. Просто хотела сказать, что часто думаю о тебе. Вспоминаю, как мы ходили на пляж и ты рассказывала о своей мечте стать мамой… Ты сделала это, Стиви! Сама, без чьей-либо помощи! Я тобой очень горжусь!

Целую. Дженна

И тут он заходится в плаче – это первый послеобеденный приступ. Я закрываю письмо, склоняюсь над люлькой и беру его на руки. Долгое время после рождения глаза у малыша оставались сухими, но теперь из них брызжут горячие слезы, словно капли расплавленного свинца. Я держу его на вытянутых руках, осматривая с ног до головы.

– Мой сын, – говорю я вслух.

Звучит как-то неубедительно – будто это не утверждение, а вопрос. Я кладу его обратно в люльку. Достаю пустышку из стерилизатора возле чайника. Он сосет ее пару секунд и выплевывает. Я иду к радиоприемнику и прибавляю громкость.

Если мои дни можно сравнить с чистилищем, то ночи – настоящий ад. Когда ставни закрыты, а за окном – тишина, моя квартира превращается в пещеру. Я читала, что младенцы должны учиться различать день и ночь, поэтому не включаю свет. Может, его огромные черные глаза обшаривают комнату в поисках информации о сухом, холодном мире, куда он недавно попал? Но нет – они крепко зажмурены. Зато широко разинутый рот похож на лопнувшую велосипедную шину. Из маленьких красных губ вырывается бесконечный вой.

По ночам он превращается в тирана. Его вопли – словно рев канонады. Этот концерт может длиться четыре, пять, а то и шесть часов.

Но не сегодня.

Сегодня он идет на рекорд. Ночью, после семичасового марафона, когда я испробовала практически все из полутора миллионов вычитанных в интернете советов на тему «Как заставить вашего малыша уснуть» – плотно пеленала его (вдруг ему холодно), оставляла лежать голеньким (вдруг ему жарко), включала свет, укачивала на руках, ворковала над ним, пела извлеченные из дальних закутков памяти колыбельные, снова и снова давала ему грудь, – и каждая клеточка моего тела молит об отдыхе, а за окном начинает светать, я открываю шкаф, свечу внутрь фонариком айфона и, опустившись на колени, начинаю хватать обувь и отшвыривать за спину, словно рою могилу.

Пара лаковых шпилек, сапоги до колена с наборным каблуком, босоножки на четырехдюймовой платформе… Останки былой жизни. Я продолжаю, пока нижняя полка шкафа не пустеет. Затем подхожу к кровати и беру стоящую рядом на полу плетеную люльку. Он смотрит на меня и от удивления перестает плакать. Я замираю. Он снова начинает орать. Я возвращаюсь к шкафу, ставлю люльку в освободившуюся нишу и закрываю дверь.