Читать книгу Смысли в жиzни, когда от крыльев только пёрышки. Типо умный. Букаф много. - Группа авторов - Страница 6

«Была раньше хайповая, кликбейтная фразочка: „Оказавшись перед Богом, что Вы ему скажете?“ Один сказал так: „Я, во-первых, как интеллигентный человек, подожду, что он спросит“. Не думаете ли вы, что подобное представление о своей встрече с Богом говорит о том, что человек считает, что у Бога не может не быть к нему вопросов? И что дело его смерти, по мнению человека, может быть, станется исключительно в том, что Богу будет не терпеться услышать ответы или оправдания».

«Если в течение дня отсутствовала самореклама, значит, весь день представлял из себя одну большую саморекламу», – констатировал он свою точку зрения по поводу всех своих крайних фиаско и, одновременно осознанно и неосознанно делая вид обделённого, зрил он в сощуренном своём глазУ, чувствуя в тот момент, к сожалению, то же, что он чувствовал, когда прикладывался к банке пива, центр своего мироздания, из которого, он был уверен, ему вскоре в надлежащем порядке что-нибудь явится;

и смотрел он в точку зрения, обидчиво, уже довольно длительное время, и то приспускал (в такие моменты он их не снимал почти), то приподнимал и, конечно, то надевал свои модные «розовые очки». Хах, кхмхах – «модные» можно сказать потому, что мода такая тИпа, у некоторых (чтО ты прЯм тИпа! В советское время с тобой бы не церемонились: вот твой цех, вот твой фронт работ, обед во столько-то, утром – не опаздывать, на квартиру – в очередь, путёвка детям – там, по коридору – налево, концерт – в одиннадцать…): с претензией оборзевшего типА

тИпа на претензии

быть,

причём лицом к миру, с предъявой, а не в скромненьком, каком-то боязливом и даже постыдном полуобороте к нему.

Не так давно я в полном одиночестве провёл очередную годовщину одного своего дня. Это был мартовский день. Мне было двадцать, и я в тот день кое-что сделал с собой. И к тому моменту, как меня нашли у себя в квартире, которую я снимал у одного знакомого моей семьи, – через сутки меня нашли – я почти уже умер, не особо дышал потому что уже и был посиневшим, как мультяшный Джин; меня, окровавленного, с глубоко засаженными по всему телу осколками стекла (я разнёс дверь в ванную, практически в щепки, она была со стеклом), на носилках вытащили из квартиры в подъезд, сложенным пополам спустили в лифте, втащили в скорую и без мигалок отвезли в реанимацию, в которой я провёл больше месяца. Вызов, как объяснили, перестаёт быть срочным, когда фельдшер даёт пациенту от силы пару часов, поэтому без мигалок. Но одна женщина, очень порядочная такая, сердобольная, простая, но интеллигентная женщина, она работала там санитаркой, кАк-то, во время того, как мы наблюдали, как упаковывают труп молодого парня (он был младше меня года на двА, школьником ещё, наверное, был; узнать мне что-нибудь у него возможности не было, беседы у нас не завязалось бы, потому что перед смертью он проорал от боли часов пять или десять, ему было не до разговоров, кажется никому он уже ничего не сказал в ту ночь; я вспоминаю о нём до сих пор), как-то сказала мне та санитарка, что никто там не сомневался, что меня спасут. Так замечательно меня, конечно, спасли, что я недавно придумал книжку художественную, в которой главный герой мстил бы всем, кто был причастен к его спасению; именно к тому был причастен, что касается медицинской составляющей помощи. От медсестры до главврача, от главврача до министра здравоохранения области, от местного министра здравоохранения до главного министра по стране; любую мелочь, что была частью того «удачного» спасения, – любую! мелочь, и до такой степени, что ну просто типа нужное лекарство у них было и нужное оборудование; любую мелочь изучил бы главный герой, чьими эмоциями я сейчас охвачен в целях детализации, изучил бы на предмет некой причастности