Читать книгу Мемуары ополченца «Посетитель» - - Страница 3

19.05.2014–29.05.2014

Из Ростова-на-Дону выдвигаюсь в Миллерово. Моя конечная цель – Славянск, но Украина закрыта для граждан РФ призывного возраста, и я решаю ехать ближе к границе, чтобы уже на месте найти способ её пересечь.

Привокзальная площадь Миллерово встречает полуденным зноем и пылью. По её периферии теплятся очаги стихийной торговли, но сборного пункта для желающих поучаствовать в сепаратистском мятеже на территории соседнего государства почему-то нет. Устроившись в гостиницу, отправляюсь на его поиски. Ни указателей «Вербуем на Украину», ни добровольческих колонн, марширующих под знамёнами Новороссии, навстречу, увы, не попадается. Перспектива самостоятельного пересечения границы становится неотвратимой. Ответственность за это деяние пустяковая, но в интернете активно не советуют щемиться полями без проводников: на «ленте» якобы сложилась нервная обстановка и дело порой доходит до пальбы.

Составляю поэтапный план нарушения госграницы: первое – найти проводника, второе – пристроить вещи. С первым пунктом проблемы. Немногочисленные местные, встреченные по ходу рекогносцировки, на контрабандистов не тянут. Злачное место, пивной бар – пустует. Привлекать к делу сдобную женщину в чепце, дремлющую за стойкой, представляется мне дискредитацией самой идеи нелегального перехода. Поиски сталкера заканчиваются закономерно: чужака, слоняющегося на сорокаградусной жаре, останавливает полицейский.

– Чё бродим? – интересуется молоденький мент, листая мой паспорт.

– На Украину еду. К тёще, завтра, в Луганск, – скриплю я пересохшим ртом.

– Так не пропустят же? Чё? Не знаете? – морщит парень веснушчатое лицо.

– Попробую… может, удастся.

Мне хочется спросить, кто из местных водит в обход пограничного КПП, но я сдерживаюсь. Младший лейтенант берёт под козырёк и советует даже не пробовать. Захожу в супермаркет остудиться минералкой. На упаковочном столике подбираю рекламную газету. Объявлений, предлагающих помощь в незаконном проникновении на Украину, она не содержит. Ничего не остаётся, как перейти ко второму пункту плана: сдаю вещи в камеру хранения железнодорожной станции.

Ранним утром следующего дня иду на автовокзал. Подойдя к стайке разнокалиберных, но одинаково пузатых мужчин, лузгающих семечки, решаю идти напролом.

– Такси? Ребята, привет. В Луганск надо. Поможете?

Ребята начинают плеваться шелухой в два раза быстрее и оживлённо обсуждают:

– Кто? Кто у нас на Украину возит? Сашка? Сашка возит!

Ща, здеся будь, – один из таксистов звонит по телефону.

Появляется Сашка: деловитый, сморщенный южным солнцем коротыш:

– В Луганск? Ноу проблем. Только вот ещё женщину захватим, ей туда же.

– Женщину? Конечно, конечно… а через границу как? – спрашиваю я как можно равнодушнее.

Александр изображает лицом слово – «железобетонно».

– А в чём квэсченз? Граница – мой головняк. Меня там каждая собака знает, на день два-три раза, туда-сюда, по пятисотке в паспорт, и всех дел.

– Всего? – поражаюсь я.

– Так это чтоб без гемора – без очереди. А чё, дорого для тебя? У меня прайс льготный, – ответно удивляется таксист.

Я в недоумении.

– Странно как-то…

– Меня ж там все знают. Если чё – скажу, что ты человек хороший, – смеётся Сашка и хлопает меня по плечу. – Ведь ты ж хороший?

– Хороший… в принципе, – подтверждаю я.

– Ну вот, тем более! Две с половиной с тебя. Это помимо пятихатки в аусвайс.

Следующие сорок минут такси петляет по бесконечно длинному посёлку.

«Непобедимый русский бардак! Слава тебе! Два дня на дерьмо исходил: как пролезть?! А оказывается: сел да поехал! Однако – пятьсот рублей? В инете писали, что ни за какие деньги не пускают. Хотя… может, этот прощелыга – устойчивый канал? Хрен тут разберёшь…» – размякнув, машинально участвуя в болтовне, думаю я.

Российскую часть границы мы с попутчицей проходим пешком.

– Вещей же у вас нема? Давайте через таможню сами. Я тут до одного кента загляну. Пройдёте – ждите под навесом, я ща, стремглав, – распорядительным тоном просит водитель. То, что он взялся довезти до Луганска гражданина РФ, Александр понимает только тогда, когда я протягиваю ему пятьсот рублей и свой документ – в момент торможения у будки украинского паспортного контроля.

– Ёбтыть! Да ты россиянин, чё ли? Меня берёт оторопь.

– А ты что думал?

– Хохол, думал!.. На лбу ж не написано… и чё ж теперь делать? Они тебя не пустят, ни хуя не пустят. Блядь! Да как же, я же… и чё?

Сокрушаться поздно – нас приглашают выйти из машины. Пограничник собирает паспорта и уходит. Среди сотрудников КПП явное оживление. Ловлю на себе любопытствующие взгляды. Топчемся вокруг машины десять минут. Наконец раздаётся:

– Зелимхан Иванович!

Из административного здания появляется невысокий человек не то в военной, не то в полицейской форме и вальяжно шествует к зелёному балку на колёсах, стоящему в стороне.

– За мной, – командует вальяжный.

Иду следом, рассматриваю его аккуратно окантованный затылок. Звание человека непонятно, погоны скрыты под чёрным жилетом со множеством карманов. Мой правый висок наливается льдом: сейчас жизнь разделится на «до» и «после», навсегда.

Захожу в балок. Офицер протиснулся за маленькую конторку, но остался стоять.

– Зелимхан, не навоевался, значит? – каменея лицом, произносит он.

Озноб бежит по спине, от ягодиц к ключицам.

– Пострелять, значит, приехал? Очень хорошо, мы тут, значит, как раз таких, с распростёртыми объятиями.

Начинает казаться, что всё это со мной уже было – «Дежавю? Сейчас он скажет…»

О чём в следующую секунду скажет стоящий напротив меня чернявый мужчина, вспомнить не удаётся.

– Мы тут таким веселье организовываем, сейчас вместе повеселимся!

«Задержат», – понимаю я. – «Могут и избить. Что делать? Выкуп надо предложить. Ну, дурачок, поиграл в Че Гевару!»

– Я – затейник, – продолжает офицер спокойно. – Устрою тебе пострелять.

Становлюсь холодным и липким. Пытаюсь анализировать: говорит он специально медленно, даёт время испугаться. Обращается на «ты», вот это – плохо.

Чуть выдвинув нижнюю челюсть, обнажив ровные, желтоватого оттенка, зубы, офицер достаёт из разгрузки РГД[1] и кладёт её перед собой: «Знаешь, шо це такое? Щас я тебе её в рот запихаю и гулять отпущу… А!?»

Он садится на табурет и зло таращится чёрным, немигающим взглядом. Мой паспорт лежит на столе, совсем близко. Вид красной книжицы с гербом вызывает приступ тоскливого удушья: как близко! Руку протянуть и… бежать?

Какое-то время молчим. Неожиданно успокаиваюсь. Интересно, почему? Засыпаю от страха? Где-то слышал, что такое бывает. В какой-то момент со мною происходит вегетативная метаморфоза: пот высыхает, рот увлажняется, мышцы расслабляются.

Я с недоумением смотрю прямо в глаза сердитому человеку в форме. Перевожу взгляд на маленький зелёный бочонок с металлическим стержнем. Интонируя холопство, в дозах, безупречно соответствующих ситуации, отвечаю:

– Граната? Не воевал… командир. Только в армии служил. Извините, не поня́л вас?

Моё лицо, а я как будто вижу его со стороны, – правдоподобная версия нагловатого, но секущего берега хитрована. Офицер ещё сверлит меня, но переходит на официальный тон:

– Всё ты поня́л… поня́ли, то есть… Итак: цель приезда? Вдохновенно вру. Слова доходят до моего сознания на секунду позже того, как произносятся ртом.

Ложь идеальна, настолько, что по ходу её произнесения начинаю переживать: не переигрываю?

Но всё звучит без единой логической и эмоциональной помарки.

– Еду забрать долг у брата жены. Родственничек перестал на связь выходить. Козлит; видать, хочет со всей этой катавасией соскочить с долга.

– Поздно спохватились, граница закрыта. Не знал? – Пограничник остывает, но расслабляться рано – его голос ещё полон металлических нот.

– Да, по ящику что-то бакланили об ограничениях по въезду, но некогда было во всю эту хрень вникать – кручусь. Войнушка – это для ширнармасс… я похож на озабоченного?

Тончайшие нюансы: сглатывание, моргание, наклон головы – всё по месту, всё органично. Офицер слушает внимательно.

– Гладкая история… То есть, если звоню и тебя подтверждают, значит, ты с ним договорился заранее, если попадаю на кого попало и от тебя отказываются: не знаем, мол, такого, – то ты не при делах, должники шифруются. Ну-ну.

Обиженно хлопаю глазами.

– В смысле, на кого попало попадёте? Тема какая-то нездоровая… я ж говорю, свояк, Обухович Паша, брат жены.

– И много тебе задолжали? – фараон ёрзает на табурете.

Мои глаза округляются, взгляд близоруко слепнет, губы шевелятся без звука. Без тушёвки, горделиво, заявляю:

– Скока есть – все мои! Для меня – много. Пять тонн мёртвыми президентами.

Назвав цифру, понимаю, что попал в самую точку – и мало, мусор не полезет в дольщики, рук марать не захочет, и при этом достаточно, как повод для поездки.

– А чё, если всё-таки позвонить? Порадовать, значит, родича?

Пограничник перестаёт мигать, взгляд его стервенеет. Он звонит двоюродному брату жены Обуховичу, на самом деле живущему под Луганском: номер Павла я хитростью выудил у супруги буквально пару дней назад.

– Прикордонна служба безпеки! – Представьтесь. – Обухович? Знаете такого – Габулаев? В гости ждёте? Нет? А как насчёт того, зачем он к вам едет?

Обухович ни о чём не предупреждён, но так получается только лучше! Павел долго не может меня вспомнить – последний раз он был у нас в гостях лет десять назад.

– Михаил из Москвы! Михаил – Танин муж! – подсказывает с моих слов заинтригованный СБУшник. – Прикинь, что твой свояк ответил? – улыбается офицер, опуская трубку. – Говорит: «Даже и не знаю, что вам и сказать!» – кривляясь, видимо передразнивая Павла, он повторяет: – Не знаю, что и сказать! Неожиданный визит.

Я подхихикиваю:

– Не ожидал?! Не ожидал! Думал – развёл лохопеда! А тут – здрасте!

Меня прёт. Я чувствую что-то сродни полёту во сне.

– С тебя на пиво. Долг вернуть – дело святое! – сотрудник СБУ склоняется над столом и через секунду протягивает мне паспорт с миграционным листом. Следуют манипуляции документом из рук в руки, в ходе которых из него исчезают вложенные мною полторы тысячи рублей. Пограничник доволен собой: проявил благородство, помог человеку, при этом немного заработал.

Начинаю испытывать угрызения совести за обман этого простодушного человека, но остаюсь хладнокровен и точен, как хирургический стилет. Завистливо скалясь благодетелю, мол: «Ну ты и жучара! Своего не упустишь – уважаю!» – я исчезаю в салоне автомобиля.

– Саша! Твою мать! На Луганск!

Меня накрывает горячая волна. Я горю от восторга. Всемогущ! Штирлиц! Зорге! Сделал! Как детей сделал!

Проезжаем блокпост на въезде в Луганск со стороны Станицы Луганской. Ёкнуло – «Вот оно». Дорога перегорожена змейкой из бетонных блоков и автомобильных покрышек. У обочины, на обложенном кирпичами костре, исходит паром большая кастрюля. В зарослях вдоль кювета видна фанерная хижина, замаскированная пожухлыми ветками. Четверо пожилых обветренных мужичка ведут выборочную проверку транспорта. Автомат один на всех. Вид у проверяющих трогательный: кажется, автомобилисты останавливаются и дают произвести досмотр исключительно из чувства солидарности с мужичками – этакая форма поддержки ополчения.

Луганск поражает – в городе нет ни малейших следов вооружённого восстания. Улицы затоплены по-летнему пёстрой, суетливой толпой. Раздражённо гудят автомобильные пробки. Троллейбусы, магазины, салоны сотовой связи, рынки – всё битком. В воздухе терпкий микст – жареные беляши и цветущая сирень. Из маршруток несётся «Лесоповал». Ничто не напоминает о референдуме, провозгласившем независимость всего неделю назад. Я обескуражен. Я стремился в столицу русской национально-освободительной Революции, в город реющих знамён, кумачовых лозунгов, я мечтал выйти на площади, затопленные митингующими, наэлектризованными массами, ожидал встречи с эпохальным! И что я вижу – беззаботное море обывателей плещется вокруг крошечного островка мятежа.

Хорошо обедаю в приличном ресторане. Пока жду заказ, наблюдаю за улицей сквозь панорамные стёкла витрин. У входа паркуется «Тойота Прада». Опускаются стёкла передних дверей. Мужчины в белых рубашках передают из рук в руки документы. Мне видна их оживлённая жестикуляция. Высоченный недоросль в наушниках и спущенных на бёдра шортах вышагивает по тротуару. Благостный, расслабляющий летний день.

Прихожу к эпицентру и штабу восстания – зданию СБУ. Баррикады и смотровая вышка, известные по многочисленным телерепортажам, выглядят бутафорски, словно наспех сляпанные театральные декорации. При входе на огороженную территорию, прохожу досмотр. Его ведут трое не по сезону загорелых типа, вооружённых гаишными полосатыми жезлами. По ходу процедуры боюсь, что проверяющие попросят мелочь. Сразу за КПП натыкаюсь на группу молодёжи. По одежде и рюкзакам из «Спортмастера», но главное – по растерянным выражениям лиц определяю: москвичи. Первый порыв – подойти. Реконструкторы, толкиенисты, романтичные юноши. Ещё вчера эти дети фехтовали в шлемах из хозяйственных вёдер, а сегодня их жертвенность ставит крест на миллиардных инвестиционных программах. Представляю, какое бешенство они вызовут у национально-социальной группы «нормальные люди». Прохожу мимо.

Вход в СБУ, на местном сленге «коробка», защищён баррикадой из мешков и блоков. Докладываюсь часовому – подростку в камуфляже, сидящему на стуле в углублении лабиринта.

– Сейчас, найду Руслана. Подождите, – отвечает парень.

Жду долго – минут тридцать. Знакомлюсь с утомлённым мужчиной в пегой, многодневной щетине и рваных тапочках на босу ногу. Он мается в тени деревьев, неподалёку от входа. Мужчина по-отечески журит руководителей восстания за отсутствие у них опыта в противодействии возможным разведывательно-диверсионным операциям противника:

– Пацанва зелёная. Я, нах, тут одним взводом бы всех обезвредил! – можно понять так, что бывалого офицера спецназа по каким-то причинам не берут в ополчение.

Интересуюсь.

– А ты сам? Участвуешь?

– Не… Мне нельзя. Ликвидатор[2] я. У меня заболевание – кровью истеку.

В амбре, исходящем от мужчины, превалирует пикантная кислинка.

– Радионуклиды вывожу, – реагирует собеседник на мои потягивания носом.

– А до Славянска можно добраться? – ухожу я от темы здоровья.

– Чё там добираться-то? Садись да ехай, – чешет щетину ликвидатор.

– А по дороге блокпосты украинские есть?

– Конечно есть, наши там уже практически окружены. Но огородами, через деревни, пока можно, только знать надо. Я – знаю, – важничает человек в тапочках.

Осматриваюсь. В сквере большой палаточный городок. На палатках таблички с названиями городов. География солидная – Украина, Россия, Белоруссия. Дымы костров, бельё, развешанное на верёвках, умывальники из пластиковых бутылок – походный быт. На скамейках перед сквером группа инициативных старушек ведёт перманентную политинформацию и периодически затягивает то «Вихри враждебные», то «Интернационал». – «Только бы не „Вставай, страна огромная“», – боюсь я. – «Получится совсем уж жалко, расплачусь».

С первых шагов по территории «коробки» я скован стыдом и страхом. Мне стыдно за участие в этой наивной самодеятельности и страшно – я собираюсь выступить против всей мощи военных и полицейских сил иностранного государства на стороне численно малой, слабо организованной и почти безоружной группы людей, чьи действия трактуются как терроризм и покушение на основы конституционного строя. Я – враг государства! От переживаний желудок перестаёт переваривать недавно употреблённый ромштекс с пивом. Съеденное распирает меня изнутри холодным, набухающим тромбом.

Наконец появляется миниатюрный кавказец в шортах и пляжных шлёпанцах:

– Привет! Ты звал? Я Руслан.

Разговаривает Руслан без намёка на акцент. Представляюсь и, не откладывая в долгий ящик, прошу:

– Хочу попасть в Славянск, к Стрелкову, поможете?

– Вообще, мы не отправляем. Только-только машина пошла. Погоди. – Руслан делает звонок: – Алё. Вы далёко отъехали? Тут человек есть. Ну, тормозните где-нибудь, чел сам подскочит. Всё… поехали? Ладно… – Руслан качает головой. – Уехали. Когда следующая? Не знаю. Может, завтра, а может, и нет. Здесь скоро тоже Славянск будет.

Вспоминаю компанию москвичей, уехали наверняка они.

Спрашиваю Руслана:

– А к вам можно?

– Нет. Хочешь в ополчение – езжай в облвоенкомат, на Краснодонскую, не на Коцюбинского, а на автовокзал, там рядом.

– Я найду. До свидания.

Уходя, оглядываю взглядом цитадель Революции и её окрестности: два танка, две роты, два часа – всё? Нет, не всё. Корявость, на грани скоморошества – это и есть подлинность – живое творчество народа. Историческое творчество. Стихия в чистом виде. А стихия непредсказуема.

Таксист высаживает меня у железных ворот с большими красными звёздами по центру створок. Краска на звёздах свежая, в один слой, сквозь пятиконечники ещё проступают украинские трезубцы. Справа от ворот, на бетонном заборе, надпись крупными зелёными буквами: «Луганский народно-освободительный батальон ЗАРЯ». Стучусь в калитку «В ополчение». Проверка на входе уже не клоунская. Напротив калитки пулемётное «гнездо» из шлакоблоков и мешков с песком, в бойнице торчат дуло автомата и пожилой интеллигент в очках. У мужчины пышная седая шевелюра и тонкая морщинистая шея с большим кадыком. В моём горле образуется ком – состарившийся птенец.

– К комбату, – выслушав меня, распоряжается парень в милицейской «сбруе».

Захожу в кабинет командира батальона. Он поднимается навстречу и протягивает руку. Здороваюсь, представляюсь, излагаю просьбу.

– Я в Славянск не отправляю. Но в Вашем случае, так как вы из России и ненадолго, – подойдите завтра утром. Что-нибудь попробую сделать, – отвечает мне Плотницкий Игорь Бенедиктович.

Венедиктыч, как его называют бойцы, выглядит собранным. Будущий глава ЛНР уверенно смотрит на меня большими карими глазами, над которыми колосятся брежневские брови. Массивная фигура, щекастое, бульдожье лицо – человек твёрдой воли.

Снимаю номер в гостинице при железнодорожном вокзале и иду гулять по городу. В парке перед зданием областной администрации многолюдно. Детская площадка густо населена малышнёй и мамочками. Проходя мимо троицы прилично одетых мужчин категории «менеджер среднего звена», замедляю шаг, чтобы подслушать разговор: «…так и не пойму, по какому праву они тут находятся?»

Сказанное, без сомнений, относится к группе вооружённых людей в разномастной военной форме, расположившейся на ступенях помпезного сталинского здания. Новоиспечённые властители понимают, что находятся в центре внимания, и, с непривычки, немного рисуются. Из стоящего рядом с ними джипа звучит армейский шансон.

Заглядываю на центральный рынок, сижу в кафе, катаюсь на такси, стригусь в парикмахерской – стараюсь составить объективное представление о происходящих событиях. По итогам наблюдений и разговоров для себя делаю вывод: одиннадцатого мая явка на Референдум была чрезвычайно высокой, люди шли с энтузиазмом и голосовали в подавляющем большинстве за отделение от Украины. Из пары десятков человек, с кем удаётся поговорить на тему независимости, не встречаю ни одного сторонника единой Украины. Таксист, что везёт из гостиницы на автовокзал, рассказывает: он единственный среди многочисленной родни и знакомых, кто не ходил на референдум. Но не голосовал таксист не потому, что против независимости, а в уверенности, что избирательные списки в конечном итоге попадут в руки СБУ и всех участников плебисцита ждёт неминуемая расплата за сепаратизм.

– Родне говорю: «А списочки? Расписывались в списочках-то? Ага! Хохол придёт, списочки поднимет, и всё, все одним медным тазом накроетесь!»

Я успокаиваю водителя:

– Вы зря так за родных переживаете. «Да, я расписывался в списках избирательных, и что? Но голосовал-то я против отделения!» – каждый из тех, кто ходил на референдум, может и так сказать. Ведь сами бумажки, которые в урну кидались, они-то не именные были, на них ничего кроме закорючки под «Да» или «Нет» не ставилось. Это и называется – прямое тайное голосование. Как можно доказать, что конкретный человек голосовал против Украины? Наоборот, можно украинским патриотом себя заявить, мол, специально ходил на выборы голосовать за единую Украину! Ведь был же небольшой процент голосов против отделения? Был! Тем более можно будет сказать – это я голосовал против сепаратистов!

Логика в моих словах присутствует, и таксист горюнится – он напрасно отпраздновал труса в глазах близких.

– …перебздел, получается?

Вечером в номере смотрю телевизор. По пяти федеральным украинским каналам беспрерывно транслируется предвыборная кампания – бесконечные Ярош, Порошенко, Тимошенко. Кандидаты клянутся зачистить Луганск на следующий день после того, как их выберут президентами. Звучат реляции о будущих военных победах. Похоже, претенденты на Киевский престол набитое дурачьё. Хотя нет, они не идиоты, они врут, привычно, как дышат.

На местном Луганском телеканале случайно попадаю на короткий, нейтральный по комментариям, сюжет про новую власть Луганской Республики. Валерий Болотов, глава ЛНР, на экране не более минуты. Странно, ведь городская телестудия, по крайней мере час назад, когда я мимо неё шёл, не была окружена украинскими войсками. Что это – идиотизм? Беспрепятственно транслируется вражеская пропаганда, агитация за новую власть и контрпропаганда отсутствуют! Неужели непонятны очевидные вещи – если нет сил организовать своё вещание, необходимо хотя бы заткнуть врага? Восстанием что, и вправду руководит сержант?

К восьми утра приезжаю на Краснодонскую. Вокруг суета, никому нет до меня дела. Плотницкого ловлю на КПП, когда он выезжает на своей «Ниве» в город. Высовываясь из окна машины, комбат говорит:

– Для вас ничего. Хотите – оставайтесь.

Иду в штаб записываться в батальон. Заявление-анкету заполняю в коридоре вместе с ещё несколькими кандидатами. Военный психолог – симпатичная скуластая девушка, спрашивает:

– Как вы объясните, только обязательно одним словом, ваше решение вступить в ополчение?

Испытываю лёгкую фрустрацию: подготовленная речь, в которой нашлось место отсылкам и к героической истории моего деда-фронтовика, и к анализу общемировой геополитической обстановки, оказалась не нужна.

– Одним? – с трудом подбираю это единственное слово: – Несправедливость.

За соседним столом молодящаяся брюнетка беседует с юным белобрысым мускулистым юношей.

– Какой год? Девятнадцатый? А вид спорта? Борьба? А мама знает? Получил повестку в Украинскую армию? Решил идти не к ним, а к нам?! Молодец! Завтра? Ну, давай. Приходи завтра. Ждём.

В коридоре штаба жду оформления в батальон. Из комнаты в комнату водят помятого человека со связанными за спиной руками. Дверь очередной инстанции закрыта не плотно, и мне слышно, что там происходит.

– Я сейчас тебя на подвал посажу и забуду там… на несколько дней. Без жратвы и воды… – некто, видимо хозяин кабинета, описывает не очень радужное будущее арестованного.

– Если нарушил чё, преступление совершил, так давайте меня к прокурору, давайте обвинение, адвоката давайте, судью – судите! – скорострелом мечет тот, кому угрожают. В кабинете – резкие движения, звучат хлёсткие удары.

– Сука! Адвоката тебе? В стране гражданская война! Сука! Пристрелю! Дневальный! На подвал! – заходится фальцетом начальник. Связанного выводят, он ошалело озирается.

«Вот так – гражданская война. Всё по-серьёзному»: я гляжу в серые, испуганные глаза задержанного.

На крыльце штаба ко мне подходит худой человек с неприятным быстрым взглядом и приглашает в разведвзвод. «Должно быть, бывший мент», – решаю про него и соглашаюсь стать разведчиком. Внезапно к «менту» подходит некто черноусый в застиранной афганке и забирает меня в четвёртый взвод.

– Гена, – представляется он.

Гена похож на армянина – жгучий брюнет, сросшиеся брови, орлиный нос.

– Ну, тебе чё, двадцать лет? Бегать, прыгать, ползать? В тридцатиградусную-то жару? Не потянешь ведь! – поясняет Геннадий моё непопадание в батальонную разведку.

Возразить нечего, он прав – физически я готов слабо. Лишний вес, сердце, склероз – в общем, не Виталий Бонивур, по крышам, отстреливаясь от преследования, не уйду.

– У нас ребята все взрослые, мужики нормальные. Мы пехотой будем. Ты вот скажи, в чём видишь свой воинский подвиг? – озадачивает меня Гена. Без сомнения, Гена в прошлом кадровый офицер.

– В чём подвиг? Приказы начальства выполнять, – отвечаю я.

– Вот! Правильно! Сразу видно – наш человек! – одобрительно кивает черноусый.

Так я попал в четвёртый взвод батальона «Зари».

В курилке многолюдно. Смотрю на ополченцев. Хочется плакать от страха и восторга. Вот они: угловатые, неказистые, тощие, пузатые, всех возрастов, пришедшие умирать «в чём не жалко». Плохо леченные, щербатые рты, несмешные шутки, кислый запах дешёвых сигарет. Из разговоров понятно – многие даже издалека не видели автомата. Мясо с овощами (примечание: офицеры вермахта называли бойцов фольксштурма «варево» (Kochtopf), «смесь старых костей и мяса с зелёными овощами»). Мой народ. Святая Русь.

На 20 мая батальон «Заря» насчитывает приблизительно сто пятьдесят человек. Деление – повзводное. Первые два взвода – штурмовые, третий – разведка. Эти подразделения почти полностью вооружены. Остальные три взвода, включая наш, – безоружны и заняты на инженерных и хозяйственных работах. Мы строим баррикады из мешков с песком, тащим наряды по кухне, по КПП. Работы много, работа тяжёлая.

Личный состав батальона размещён на четвёртом этаже военного комиссариата Луганской области. Бытовые условия вполне сносные. Каждый взвод располагается в отдельной казарме с двухъярусными нарами. Питание три раза в день.

Гена не обманул – ребята во взводе замечательные. Средний возраст мой: сорок пять. В основном местные, луганские, и из области. Россиянин, кроме меня, один – Сергей из Краснодара.

Первый, с кем знакомлюсь в казарме, Виктор – пожилой высокий мужчина в старомодных очках с роговой оправой и парусиновой кепке. Из-за толстых линз глаза Виктора кажутся огромными и грустными. Виктор рекомендует себя краснодеревщиком. Однако навыки обращения Виктора с инструментом (мы на пару заколачиваем окна фанерой) вызывают сомнения в его искренности. Виктор представляет меня своему другу, Владимиру. Вова прямая противоположность Виктору: коренастый, физически развитый, ухватистый рецидивист, пятнадцать лет отсидевший в колонии. У Вовы нервный тик – мышцы его лица постоянно двигаются: он то принюхивается, то вытягивает губы трубочкой, то щурится, склоняя голову набок. Это делает его похожим на сильную, но глупую птицу. Сдружились Вова и Виктор на религиозной почве – оба чрезвычайно набожны.

Приходит командир взвода Константин Корчак – скуластый силач. Он протягивает шершавую лапу потомственного шахтёра и гэкающим басом расспрашивает меня, кто я, откуда и зачем.

Пока возимся с окнами, знакомлюсь с личным составом: Сергей Ефремов – пенсионер, бывший бригадир забойщиков, житель Краснодона. Лукьяненко – прапорщик в отставке, Валера – загадочный молодой человек из Львова, Владимир Ильич Луганский – шахтёр. Маленький, скромный Дима Стехин – водитель, Саша – бочкообразный, с большой бородавкой на белой, рыхлой шее – лейтенант милиции. Когда я спрашиваю Александра, почему он, будучи офицером, не командует каким-либо подразделением, Саша смущённо улыбается, а ребята гогочут: «Миша! Это же украинский лейтенант милиции, это от силы – советский ефрейтор!».

В следующие дни взвод активно пополняется. Приходит золотозубый Коля – бывший сотрудник ДАИ. Когда Николай озвучивает свою профессию, я беспокоюсь, что сослуживцы будут постоянно напоминать ему о коррупционном прошлом. Но этого не происходит – с Колиной биографией все подчёркнуто тактичны. Валера – лисичанский шахтёр, приходит через два дня после меня. «Пограничник», – представляется он. Валера – уже опытный революционер, участник захвата «коробки». Немного позже я увижу его, сильно осунувшегося, в телерепортаже из Луганского госпиталя. Он будет ранен у посёлка Металлист.

Много приходит чудесного народу. Об одном только Гарике Гагосяне – молодом оперном певце из Одессы, уже выступавшем на одной сцене с Басковым и прочими эстрадными знаменитостями, – надо писать отдельную повесть. На моих глазах этот пухлый армянский мальчик впервые в жизни взял в руки АК – бережно, с пиететом, как будто прикасался к незнакомому музыкальному инструменту. Через три дня Гарик ушёл в штурмовой взвод. Через пять – уже обучал сборке-разборке Калашникова прибывающих. Ему было очень нелегко – Гарик худел на глазах.

Нигде и никогда прежде я не встречал таких особенных людей. Людей, добровольно поднявшихся в атаку, в полный рост, поодиночке. Каждый – один на один со своим страхом, прямиком из сытой, мирной жизни. И каждый – перерос самого себя. Отсвет этого перерождения был виден на лицах.

Бойцы четвёртого взвода заряжены трудовым энтузиазмом и духом коллективизма. Лишь несколько человек не испытывают рвения в работе: возрастной Виктор – по немощи тела, его друг Вова – по многолетней привычке, что за него пашут «черти», и строящий из себя крутого вояку крымский казак Миша. Никто, кроме этих, не отлынивает и честно отдаёт все силы службе.

Это удивительная связь – связь людей, ещё ничего не переживших вместе, но знающих – испытание грядёт, и оно будет грозным.

Все напряжены. Это не очень заметно внешне, но, когда я иду в увольнение, несколько человек просят купить для них в аптеке закрепляющее.

– Никаких нервов не хватает с этими делами, – поясняет Виктор. Я понимаю, о чём идёт речь: у меня самого кишечник совсем недавно восстановил работу. Вова поручает приобрести ещё и настойку валерьянки. Как выяснилось позже – этот, с виду уверенный в себе, местами даже хамоватый человек, флаконами хлещет успокоительное.

– Кто хочет участвовать в боевых действиях – шаг вперёд! Совершенно чётко понимаю смысл и значение сказанных командиром батальона слов. Я стою в первой шеренге прямо перед Плотницким – лицом к лицу, и не могу шелохнуться – испугался. Вокруг начинают выходить. Опомнившись, одним из последних, делаю шаг вперёд.

– Все. Сто процентов, – подводит итог командир разведки, стоящий рядом с комбатом.

– Никого не держу. Идите – воюйте! – Венедиктыч строго глядит на взвод.

– Для тех, кто остаётся: оружия пока нет. Надеюсь, скоро будет. Как только появится возможность, всех вооружат. Сейчас вооружены наиболее подготовленные. Если начнётся бой, вы встанете рядом и будете помогать: заряжать магазины, пока не уб… пока не освободится оружие, раненых оттаскивать. Кто согласен – оставайтесь. Никого не имею права держать. – Помолчав, комбат произносит: – Спасибо.

После построения взвод обсуждает слова Плотницкого. Многие раздражены отсутствием оружия и открыто выражают недоверие руководству батальона. Я участвую в брожении, но высказываясь в том духе, что командиры поступают рационально, вооружая в первую очередь более молодых и физически сильных: тех, кого можно быстро хоть чему-то научить. В разговоре принимает активное участие человек, которого я вижу впервые. Чужак смело берёт на себя роль ведущего, перебивая всех, в том числе и меня. Он убеждает: начальство всё делает правильно, командиры знают гораздо больше, чем сейчас могут говорить. Крупный, импозантный мужчина, возрастом к пятидесяти, цепко следит за выступающими. Когда все сходятся на том, что надо терпеть и ждать оружия, он исчезает так же незаметно, как и появился.

Первые дни моего пребывания на территории батальона ещё встречаются ополченцы, скрывающие лица под повязками. Вскоре все «ковбои» снимают платки – обратной дороги нет.

Обсуждаем положение дел с только что пришедшим во взвод добровольцем Сергеем Козловым.

– Ты не находишь странным, что хохлы нас не трогают? Я, например, под президентские выборы приехал. Думал, самая война начнётся. По идее, они до выборов должны были задавить нас. Хотя бы в Донецке и Луганске. Какие же выборы без двух областных столиц? Я вот по городу прошёлся – личное впечатление: полк, ну, как максимум, бригада, плюс немного «воздуха» – на Луганск вполне достаточно. Наш батальон «Заря», например, – мы почти безоружны, все в одном здании сидим, и почему-то на самом верху, на четвёртом этаже. Два штурмовика, и погасла «Заря». Поддавки какие-то. Может, договорняк в высших эшелонах? – делюсь сомнениями я.

– А что если ВСУ боятся близко к границе основные силы подтягивать? Боятся, что Россия отрежет одним броском? На «ленте» вроде тысяч тридцать русских стоят – хватит на то, чтобы коммуникации перерезать, – предполагает Сергей.

– Войска?! А зачем войска-то подтягивать? Я же говорю: на Луганск сейчас одного полка хватит. Одного! Ну, если не захватить город полностью, то взять под контроль ключевые точки, картинку сделать, под выборы. И гнать население голосовать за Порошенко. Но это сейчас полка достаточно, а через месяц? – кипячусь я.

– Не знаю. Может быть, Украина специально тянет, провоцирует Россию на вторжение? Зачем гадать и фарисействовать? – наше дело маленькое – защищать итоги народного референдума.

Видно, что Сергею неприятен этот разговор. К нам подсаживается друг Козлова, Александр.

– Проблема украинской армии – отсутствие частей, способных выполнять боевую задачу, неся при этом серьёзные потери. Проще говоря, отсутствие боеспособных частей, – по-военному чётко формулирует он.

Александр только вчера пришёл в «Зарю», и он тоже военный вертолётчик в отставке. У него крупные черты лица, со лба свисает вихор.

– Нету, нету у ВСУ сейчас командиров, готовых провести штурм города. Боятся за один бой сто-двести человек положить, да более полутысячи ранеными. Ответственности боятся, – уверенно рассуждает Александр.

– Промедлят – потеряют значительно больше, – говорит Сергей.

– Военлёты? А можно нас штурмовиком прямо в здании военкомата накрыть? Насколько возможно технически? – задаю волнующий меня вопрос.

– Можно. При выполнении определённых условий – можно. Они как раз сейчас злые. Их под Славянском посбивали. Я созванивался, с некоторыми учился в училище, гробы первые получили – ожесточились, – Александр сплёвывает.

Звучит команда на построение.

Осенью 2014 года Сергей Козлов станет начальником штаба народной милиции Луганской Республики и получит звание генерала. Сегодня Сергей вооружён палкой и бегает в составе четвёртого взвода по периметру территории военкомата, отрабатывая тактику ведения боя в городских условиях. Мы с ним в одном отделении. В азарте беготни я кричу на будущего полководца ЛНР.

Удивлён, сколько здесь от России. Русская речь чистая, суржик – редкость, мова не слышна. В городе – всё на русском: вывески магазинов, наружная реклама, всё, кроме билбордов федеральных сотовых сетей. Деньги – украинскую гривну – многие называют рублями. Сообщая о своих зарплатах или пенсиях, жители Юго-Востока не редко называют две цифры – в рублях и в гривнах. Неоднократно слышал, как в разговорах между собой местные уточняют: «…это украинскими рублями, гривной…» При мне рыночная торговка в качестве аргумента, почему более нельзя уступить в цене, переводит стоимость товара в рубли: «Женщина! Куда ж дешевле? За триста российских отдаю! Поезжайте в Ростов – купите там такую же майку за тысячу!» – и это после двадцати трёх лет хождения украинской валюты!

Провожу среди бойцов взвода небольшое исследование. Его результаты красноречивы: из двадцати пяти граждан Украины все двадцать пять хотя бы раз приезжали в Ростов-на-Дону, двадцать – бывали в Москве. В то же время лишь пятнадцать посещали Киев и только один из участников опроса бывал во Львове. Этот единственный, Валера, там и родился и до последнего времени жил.

Ополченцы из местных Валерой восхищаются и одновременно подозревают его в шпионаже. На львовчанина смотрят, как на немца, приехавшего из Берлина летом сорок первого с целью вступить добровольцем в РККА.

– Здравия желаю, товарищ главнокомандующий!

«Заря» репетирует встречу с главой Республики и командующим её вооружёнными силами, Валерием Болотовым. В перерыве между попытками, краем уха слышу: «Прикинь, вчера сержантом был, сегодня – командующий! Карьера!»

С десятой попытки «Здрвь желаю…» звучит более-менее сносно. Над строем поднято чёрно-золотое знамя батальона.

Зелёная «Лада Приора» с лихим креном в повороте влетает на плац. Государственный номер машины наполовину заклеен флагом ЛНР. Сцена полна символизма – революционная верхушка ещё не рвётся к роскоши, но флажок, старательно примотанный к номеру прозрачной клейкой лентой, – верный признак воли к власти. Из задних дверей машины выскакивают люди в ОМОНовском камуфляже и бронежилетах. Командующему открывают дверь и помогают выйти из машины. Комбат делает подход и доклад. Кричим приветствие.

– Говорить буду негромко. Пока сил после ранения мало. Оружие получите. Батальон «Заря» будет моей личной гвардией. Вопросы? Спасибо за службу, – Болотов бледен, движения плавные, несколько раз машинально гладит левый бок.

– Вольно. Разойтись! – рыкает Плотницкий. Командиры восстания идут в подвал, инспектировать небогатый арсенал батальона. В метре от меня проходят два человека из будущего учебника истории.

В казарме круглосуточно работает телевизор. Смотрят по нему исключительно телеканал «Россия 24». Российские телевизионные новости про Украину в целом и про Луганск в частности – основной источник информации о событиях, происходящих здесь, то есть с нами и вокруг нас, – такой вот парадокс. Местные безоговорочно верят каждому слову, произнесённому с экрана. То, что сказало телевидение РФ про украинский кризис, для ополченцев – истина в последней инстанции. Вера в Россию и в Путина – колоссальна. Любое действие или бездействие, любые слова и даже молчание – всё истолковывается как стремление Путина спасти Донбасс. Сомнение в Путине расценивается как предательство.

Один раз предлагаю переключить «ящик» на любой украинский телеканал – посмотреть, кто у них там лидирует на выборах.

– Да на кой тебе оно надо! Там всё пиздят. Не смотри туда, – отзывается с нижних нар крошечный, размером с шестиклассника, Виталик. Когда же, комментируя новостной сюжет, я высказываю мнение, что Россия должна оказывать помощь активнее, а Путин, обещавший защитить русских, с защитой почему-то не торопится, в казарме устанавливается полная тишина. Ко мне подходит Виктор.

– Миша! Ты откуда? Ты что такое говоришь? Ну ты даёшь!

Я отмалчиваюсь. И не только потому, что испугался, но и потому, что понимаю – отравлять сомнениями людей, которым скоро в бой, – подлость.

Независимость, за которую единодушно голосовали жители областей, понимается ими как пустая формальность – необходимая хитрость, прикрывающая РФ на международной арене. Голосовали они, конечно, за присоединение к России, за «возвращение домой». По истечении двух недель местные начинают осознавать: «Крымского сценария не будет. Пока Путин Крым не вытянет, нам придётся ждать». Это мнение уже теснит первые надежды на быстрое вхождение в состав федерации, однако вера в то, что всё закончится присоединением, – фундаментальна и неколебима: «Россия нас не бросит. Мы и есть – Россия».

Скученность и общая посуда делают своё дело – я заболеваю. Возбудитель, легко переносимый коренными жителями (они лишь слегка подкашливают), вызывает у меня тяжёлую реакцию. Батальонный врач – аккуратный мужчина в легкомысленных «мушкетёрских» усиках – погружает в моё горло тампон, пропитанный люголем. На время становится легче.

Вирус провоцирует обострение моего аутоиммунного процесса, уже несколько лет находящегося в стадии ремиссии.

Казарма просыпается рано. По распорядку дня подъём в шесть тридцать утра, но уже в пять практически никто не спит. Я пробуждаюсь от того, что сквозь сон начинаю прислушиваться к улице. Звуки работающего двигателя выделяются подсознанием из прочих шумов: Вертолёт? Танки? Иногда далёкий гул первого рейсового автобуса, несущегося по пустому городу, принимается за гудение бронетехники. Оказывается, не я один такой.

– Всю ночь самолёты летали, – жалуется Павел Пограничник.

– Да, вроде заходил на посадку, часа в четыре… вроде как транспорт, – подтверждает Владимир Ильич. Недалеко Луганский аэропорт, который занимает украинская армия.

Впервые с противником сталкиваюсь на центральном городском рынке, куда приезжаю покупать военную форму. У железного контейнера, где мы с Гагосяном примеряем камуфляж, останавливаются двое. Обращаясь к хозяину торговой точки, один из подошедших говорит:

– Командир сказал, с каждого комплекта по сто пятьдесят теперь. Всосал, носатый?

Азербайджанец смеётся и что-то неразборчиво картавит в ответ. Мужчины как на подбор – среднего возраста, невысокие, крепкие, в одинаковых серых майках и шортах. Толстые золотые цепи и большие пакеты с едой в мускулистых руках делают их похожими на рэкетиров, собравшихся в баню. Они оценивающе нас рассматривают. Тот, что чуть ниже ростом, дерзко впивается в меня: «Олень смешной, ты-то куда?!» – говорит его презрительный взгляд. Отвожу глаза.

– Бандосы местные? – интересуюсь у продавца, когда мужчины уходят.

– Нэ! Эта афицэри с баталона «Данбасс адын». Здэс в арапарту стаят. Мэна дрочат, что вам, сэпарам, форма прадаю! – лыбится предприимчивый перс.

По телевизору весь день крутят сюжет о гибели отряда ополченцев в районе Донецкого аэропорта. «Россия 24» в подробностях смакует последствия засады. Один за другим идут прямые включения: в шакальей течке, корреспонденты ведут репортажи из морга и на фоне искорёженного остова грузовика. В кадрах – бесформенные кучи обугленных тел, куски человечины. Настроение подавленное. Ребята смотрят на экран неотрывно и молча.

– Это какой гений догадался во всей красе трупы показывать? Это они нам боевой дух поднимают? – наконец не выдерживает замком взвода Ефремов. – Переключите на хуй…

– Нет! Правильно делают. Правильно. Пусть каждый посмотрит – куда полез и что из этого может получиться. А то у многих тут детство в жопе играет. Вот так принесёт домой жена пакет фарша: «Дети, это ваш папа – попрощайтесь!» Смотрите и думайте. Каждый – пока не поздно, – зло говорит Луганский.

Население западных областей воспринимается жителями Юга-Востока как расово чуждое. Местные нередко высказывают сомнения в том, что галицийцы, стержневые носители идеи вхождения Украины в Европу, – славяне. Национальные и бытовые привычки «западенцев», особенно их сельской части, вызывают у ополченцев брезгливое удивление и являются объектами шуток.

Ночью Стефановский берёт «языка»: солдат ВСУ, контрактник, вёл наблюдение за дорогой в аэропорт, когда был обнаружен нашей разведкой. Я и Лукьяненко охраняем пленного. Роль надсмотрщиков и конвоиров неприятна, но это приказ. Бедолагу зовут Валера.

Содержат пленного в глухой комнате первого этажа. Мы с отставным прапорщиком караулим его, сидя в коридорчике, напротив двери. В полдень я приношу узнику обед из столовой. Утром, когда солдата вели к Плотницкому, его лицо неприятно поразило меня: пепельного цвета, застывшее в параличе. К середине дня Валера выглядит уже не столь жалко – он ещё сильно испуган, но уже проявляет живой интерес к содержимому тарелок.

После того, как арестант съел пайку, вручаю ему ручку и несколько листов бумаги:

– Валера, тебя просили написать про твою часть, – передаю я распоряжение начальника особого отдела.

– А? Писать? Про что писать? – голос его дрожит.

– Пиши всё, что знаешь. Чем больше, тем лучше. Количество, сколько вас там, чем вооружены, где что расположено. Особист придёт – будешь пояснять написанное, – стараюсь я доброжелательным тоном успокоить арестованного.

Приходит особист. Он приказывает вывести из комнаты «языка» и остается в ней один. Через две минуты особист выходит с длинным куском толстой стальной проволоки в руках:

– Ребята! Вы бы хоть камеру проверили, прежде чем его сюда сажать! Под кроватью валялась. Он же мог вас этим… – особист имитирует колющие движения проволокой в район моей шеи. Да, тюремщики из нас никудышные.

Офицер беседует с пленным часа два.

Через несколько дней Валеру отпустили. Последнее время «язык» уже практически не охранялся и бродил по части с капризно-скучающей физиономией. Солдат был определённо разочарован собой, после того как понял, что капитулировал перед гражданским сбродом.

Когда ополченцы приставали к нему с расспросами, не стыдно ли было воевать против собственного народа, Валера, поначалу односложно, а затем заученно, едва ли не давясь зевотой, оправдывался: он контрактник, как только началась АТО, хотел уволиться, но его не отпустили.

– Под трибунал идти? У меня семья, дочь с женой в Днепропетровске… поневоле я…

Предложение вступить в ряды ополчения, сделанное одним из наших командиров в агитационно-пропагандистских целях, Валерий отверг. На неоднократные вопросы, вернётся ли он после плена в украинскую армию, отвечал:

– Моя хата теперь с краю, не вернусь. В этом я ему ни секунды не верил.

После Валеры пленные в батальон стали поступать регулярно. Один раз попались срочники, приехавшие в Луганск на ГАЗ-66 за водкой. Бойцы «Зари», случайно проходившие мимо, просто остановили их машину посреди улицы и арестовали олухов. Этих мальчишек отпустили почти сразу.

Окружение! С трёх сторон на нас идут колонны украинской бронетехники. Тридцать танков уже стоят в лесополосе на окраине Луганска. Паника. Люди мечутся по облвоенкомату. В нос бьёт запах человеческого страха. Никто никем не командует. Я хожу из угла в угол по территории части, будто погружённый внутрь жуткого сна. Движения медленны, тяжелы, тело налито свинцом. Бежать не смогу – даже если понадобится. Проходя мимо скамеек под навесом, слышу, как разведчик Алексей Корыстный говорит двум ополченцам:

– По хую! Буду пробиваться к границе. Хуй меня возьмут!

Рядом с ним, прижимая к груди автомат, стоит мальчишка и почти кричит в мобильный телефон:

– Всё! Идут! Нам хана… Всё… Прощай…

Не знаю, куда себя деть. Поднимаюсь в казарму и лезу на нары. Лежу, неотрывно следя за стрелками больших круглых часов, висящих на стене. Время остановилось. Время не идёт. Пять минут не проходят в течение часа. Лицо окаменело, и, кажется, если заговорю – потекут слёзы. С автовокзала доносится женский голос, искажённый звукоусилительной аппаратурой:

– Рейс Луганск – Донецк Ростовской области отправляется в четырнадцать тридцать, с третьей платформы.

Триста шагов. До автобуса – всего триста шагов. Снова смотрю на часы. Они мертвы.

– Рейс Луганск – Ростов-на-Дону отправляется с пятой платформы.

Тоска и страх сдавливают. Тяжело дышать. В казарму входит Корчак. У него сметанно-белое лицо, покрытое потом.

– Вот так, Миша… Вот так… – шепчет он одними губами.

«Холодные», – думаю я про крупные капли на его лбу и на крыльях перебитого носа. Неожиданно для себя начинаю говорить:

– Костя, ты чего так испугался? На тебя ребята смотрят, ты же наш командир. Нельзя так. Зассут они нас штурмовать. Не полезут. Не бойся.

Пока произношу слова, чувствую, как кровь приливает к лицу. Корчак доверчиво смотрит мне в глаза. Его щёки розовеют. Самообладание возвращается ко мне. Чугунная тяжесть уходит. Испытываю прилив злобы, хочется поквитаться за унижение страхом. «Ну, давайте, пидоры! Давайте!»

Украинские колонны растворяются в никуда. Слухи улетучиваются. Никто не сбежал – первую прифронтовую панику мы пережили без потерь. Вечером в расположении особая атмосфера. Все особенно доброжелательны и предупредительны.

Всем взводом идём мыться. Сочувствующий ЛНР предприниматель предоставляет ополчению под гигиенические нужды сауну.

Заведение находится недалеко. Оно явно ориентировано на предоставление интим-услуг, так как состоит из нескольких небольших будуаров, уставленных топчанами. Собственно помывочных мест немного. Я моюсь в одной кабинке с «братьями во Христе» Виктором и Вовой. Пока намыливаемся, ведём теологический диспут.

Спор начинается с утверждений Владимира о том, что Бог не фраер и что он скостит Вове прежние косяки за его нынешнюю жертвенную стезю православного воина.

– Думаю, Бог судит людей не за сами поступки, а только за их мотивы. Не за то, что получилось, а за то, что хотел, чтобы получилось, – сомневаюсь я.

– А как же «По делам их судите»? Разве не так?! – удивлён Виктор.

– Для прокурора – так. Суд государственный судит за конкретное дело и его последствия. Мы же не об этом. Если дана человеку свобода воли, именно умысел, с которым эта свобода используется, и есть сущность человека – она и будет судиться. А поступок? Человек делает в основном то, что вынужден делать, да и поступок зачастую плох или хорош не сам по себе, а становится таковым из-за своих последствий. Зная о самых отдалённых последствиях наших дел, о последних итогах, Создатель судит не за дела, а за умыслы, за намерения, с которыми они делались. Я и сам до конца не понимаю того, что чувствую, а объяснить тем более не могу.

– Здравствуй, мочало, начинай сначала! – сердится Виктор. – Господу неважно, что ты делал и с какой целью. И не главное, хотел ты добра или зла, бери выше! Намного выше! Главное, чтобы ты сам понял, добро у тебя получилось или нет. Главное, чтобы раскаялся. Сам! Потому, что раскаяние спасает. Раскаяние – выше любого греха.

– Может… – соглашаюсь я.

– Бог, конечно, спаситель, но совершенно в другом роде. Не в таком, как вы тут рассуждаете, – присоединяется к разговору ополченец из пятого взвода, мускулистый мужчина средних лет. – Бог, – продолжает он, – это психосоматическая система, такая же важная для нормального функционирования организма, как лимфатическая или пищеварительная.

– Непонятно. Подробней можно? – даю я понять, что не против выслушать новичка.

– Тут всё проще. – с готовностью отзывается ополченец, натираясь губкой. – Ранний человек в какой-то момент осознаёт: он смертен, неизбежно смертен. Осознание неотвратимости смерти становится для него источником страдания, а возможно, и вступает в конфликт с базовыми инстинктами. Как наш пращур спасся от невроза? Весьма оригинально: его сознание выработало идею вечной, неумирающей части физического тела – идею души. Загробный мир и альфа-самец бессмертных душ, Бог лишь оформление ментальной конструкции бессмертия в образы, доступные человеку. Бог – это навык, приобретённый в ходе эволюции, с помощью которого человек адаптировался к условиям окружающей среды. Только в этом случае изменилась не сама среда, а уровень её осознания. Да, человек обманул себя, но этот обман позволил ему выжить. Таким образом, идея бессмертия, души, Бога – спасла наш вид.

– А почему человек понял, что он смертен? Вдруг взял и понял?! – я удивлён и заинтересован.

– Это понимание явилось побочным негативным эффектом увеличения объёма мозга, – на этих словах мой собеседник обтирается полотенцем.

По дороге из бани захожу в церковь при онкологической больнице.

Попадаю в неловкую ситуацию. Вечером к Корчаку приходит друг, из обрывков их беседы узнаю – гость только что из России.

– Ты тоже русский?! – соскакиваю я с верхних нар, чтобы расспросить гостя об обстановке на границе. Мой вопрос звучит громче, чем следовало, и в нём слышны восторженные интонации. Казарма стихает.

– Мы здесь все – русские, – говорит кто-то из полутьмы первого яруса.

Болотов объявляет мобилизацию: ВСУ ведут обстрел Лисичанска и совершают марш в район Станицы Луганской. Со второй половины дня в батальон валят добровольцы. Я стою в наряде по КПП и встречаю их. Народ приходит самый разный. Все встревожены. Оказалось, немногие правильно понимают значение слова «мобилизация» – большинство приходят без вещей, а некоторые и без документов. Двое молодых шахтёров взволнованно спрашивают:

– На Лисичанск когда? На Лисичанск – выступаем? Что с оружием? Мы из Лисичанска!

В Лисичанске отряды Мозгового уже ведут бой.

– Ребята, кто куда выступает, решит командир. Оружие будет. Оставайтесь: если каждый побежит только свою хату защищать – они нас передавят по одному, – пытаюсь я сохранить для «Зари» качественный призывной материал. Парни недолго советуются между собой и всё-таки уходят.

Колоритный культурист в кожаной косухе с аксельбантом из лисьего хвоста качает права:

– Так! Где командир? Как это – построиться? Где главный, спрашиваю? Что значит – предоставить документы?! Слышь ты! Я тя спрашиваю! Железо когда раздавать будете?! – Он возмущён – ему не выдают автомата:

– Ну, тогда воюйте сами.

Пьяных заворачиваем, но их единицы. Группе изрядно поддатых молодчиков не открываем калитку. Некоторое время они бузят у ворот. Их заводила орёт через забор:

– Вы трезвыми воевать собрались? Ебанутые?!

Новобранцы, сбившись в стайки по пятнадцать-двадцать человек, мокнут под грибным дождём на скамейках спортивного городка, курят, знакомятся между собой. Вглядываюсь в них: что может противопоставить этот разношёрстный люд профессиональным силовым структурам? Кажется – дай автоматную очередь, и бросятся они врассыпную через забор, треща китайским «адидасом» и теряя остроносые туфли. Но их бессилие обманчиво. Безумен тот, кто не убоится этого низового, махновского пала – стихийного, анархического русского огня. Они – враг страшный, стойкий в холоде и голоде, в изнурительном труде, способный на самопожертвование, хитрый и жестокий.

Из откликнувшихся на призыв четырёхсот человек на казарменное положение остаются около ста пятидесяти. После такого резкого пополнения у «старых» ополченцев приподнятое настроение.

– Нас много! Ты видал, какая толпа! – звучит отовсюду.

В течение следующих трёх дней в батальон приходит ещё сотня бойцов. Результаты мобилизации, учитывая её добровольный характер, неплохие. В курилке высказывается мнение, что полумиллионный город, чей мобилизационный ресурс десятки тысяч, должен был дать намного больше двухсот пятидесяти человек. Спорю, приводя примеры из истории гражданских войн и войн за независимость: нигде, за редким исключением, численность добровольных участников вооружённого сопротивления не превышала одного-двух процентов от населения регионов, охваченных такими событиями. Для уныния нет причин, наоборот: количество уже пришедших добровольцев свидетельствует о высокой самоорганизации жителей Луганской области и их готовности к борьбе за независимость. Не должно смущать и то, что не все десятки тысяч «положенных» по исторической статистике повстанцев откликнулись сразу: это процесс, растянутый во времени. Сейчас самое главное – показать сомневающимся и колеблющимся: есть организованная сила, в которую они могут влиться.

На Украине в армии служат по территориальному принципу: где живёшь, там и служишь. Исключение составляют Луганская и Донецкая области. Киев всегда воспринимал Донбасс как враждебный анклав и делал практические шаги по ослаблению его сепаратистского потенциала: здесь давно расформированы все крупные воинские соединения, а призывники с Юго-Востока служат разрозненно и не дома. Именно поэтому армейских частей, перешедших на сторону республик, пока нет. Тут в дальновидности украинским властям не откажешь.

– Гена? Где советские отставники, офицеры, что ещё при Союзе служили? Пусть им сейчас по полтиннику, ну по пятьдесят пять, в батальоне гражданских такого возраста полно, а офицеров – единицы! – спрашиваю я командира взвода во время обеда.

– Звонил своим, звал. Начинают дебильные вопросы задавать: мол, как с оружием? Кто командует? На какую должность возьмут? Кто семью содержать будет, если ранят или убьют? Я им: «С оружием – никак, что добудем, то и наше. Должность? Как себя покажешь, такая и должность будет», – отвечает Гена между ложками каши.

– А они?

– Они? «Подумаем… я своё отвоевал… армию создадите – на батальон приду…» – и так далее. Да чё ты хочешь от советского офицера восьмидесятых? Он две мечты мечтал: жильём обеспечиться и лишь бы не было войны.

Интересуюсь у командира наличием в батальоне противотанковых средств – ответ звучит неутешительно.

Я в наряде по столовой. На кухне немыслимая духота – работают одновременно несколько больших конфорок, уставленных алюминиевыми кастрюлями. Над мятыми бадьями колышется марево. В редкие минуты, когда удаётся выскочить из помещения, тридцатиградусная уличная жара ощущается божественной прохладой. Гуденье мух и усталые глаза пятилетнего мальчика, внука поварихи, слоняющегося по цеху, усиливают жару. «Повелитель мух», – крутится в голове при виде несчастного ребёнка. Помои и будущая еда сливаются в изнурительный, блевотного вида и запаха конвейер. Периодически подступают рвотные спазмы. К тошноте добавляется учащённое сердцебиение. «Рай в тени сабель – награда павшим на путях джихада. Интересно, я уже заслужил рай в тени картофелечисток?»

Повариха грозит начальнику столовой всё бросить и уйти домой – она вторые сутки на смене и едва держится на ногах. Кормилец батальона – двухметровый, с огромными лопухами ушей повар – настроен флегматично:

– Надо – иди.

В этом аду он держится до неправдоподобия уравновешенно. Его хроническое переутомление можно принять за спокойствие. Из переругиваний кухарки с шефом выясняется – на смену не вышла некая Таня и ужин под угрозой срыва. Женщина на повышенных тонах, с матом, мужчина спокойно и односложно обсуждают проблему: резко выросло число едоков, кухня катастрофически не справляется – в столовую немедленно требуется пополнение.

Персонал столовой трудится бесплатно, они добровольцы, как и все остальные.

В наряде я вместе с Лукьяненко и Виктором-«краснодеревщиком». К нам прикомандировывают двух мальчишек, только что вступивших в ополчение. Лукьяненко, несмотря на преклонный возраст, работает хорошо – он ловок и неутомим. На его пергаментной коже проступает лишь некрупный пот, да черты костистого лица становятся резче. Виктор быстро устаёт и постоянно отлучается под разными несерьёзными предлогами. Не сделанная им работа достаётся нам с Лукьяненко. Прикомандированные тоже работают по-разному: ладный, как с картинки, парубок, вслед за Виктором, периодически исчезает, а если что-то и делает, то слишком медленно. Я не выдерживаю и выговариваю лодырю:

– Ты на хуя сюда пришёл? Прятаться? Так иди домой, там прячься, здесь никого не держат. На войнушку пришёл – ту, которая в кино? Так вот это она и есть, только настоящая, и этот мешок картошки – твой окоп, а ты из него убегаешь!

На удивление, парень меня внимательно слушает и даже ненадолго включается в работу. Второй новобранец – несуразного телосложения, большеголовый, с узкими плечами и широким тазом – пашет за двоих. К концу дня он уже чуть ли не командует нами, обессилевшим старичьём. «Боевой пингвин», называю я его про себя.

Ближе к вечеру разгружаем машину с провиантом. Старшина батальона – маленький, непрерывно пьяный, беззубый человек в очках – хвастается повару добычей за сегодняшний день. Все продукты добровольно пожертвованы учреждениями и коммерческими организациями. По прикидкам шефа, привезённого хватит на день-полтора.

Старшина – второй человек, кого я вижу здесь пьяным: в «Заре» строжайший сухой закон. Своё приподнятое настроение старшина оправдывает необходимостью пить водку с многочисленными дарителями и спонсорами – якобы так он благодарит их за оказанную помощь. Вздорный очкарик даже бравирует этими возлияниями, как беззаветным служением на ответственном посту.

В разговорах ополченцев много геополитики: глобальные перспективы континентов, экономические блоки и коалиции, будущее валютных систем – всё обсуждается как самое злободневное и насущное. Люди понимают: здесь и сейчас, в этих курилках, пульсирует один из центров мировой истории. Все осознают себя участниками битвы добра и зла, битвы света – России против тьмы – США. Антиамериканизма много. Штаты считаются совратителями Украины с Русского Пути и истинными организаторами гражданской войны. Вожди Киева в глазах ополченцев – американские марионетки. Фамилии украинских властных персон в разговорах ополченцев сопровождаются должностями и званиями Третьего Рейха – гаулейтер, бургомистр, гауптман. Киевская власть – это временная оккупационная администрация, – таково общее мнение повстанцев.

В казарму заглядывает боец:

– Еврей, такой огромный, в синем бронежилете ходит, не у вас?

– Почему сразу еврей? Он вроде как казак из Краснодара.

Заходил минут пять назад, – отвечает кто-то из наших.

– Ну, пусть еврейский казак, мне без разницы. Он куда пошёл?

Дальше я не вникаю. Еврейский казак! Широко звучит!

Командир разведвзвода Александр Стефановский погибнет четвёртого августа, через два с половиной месяца. Сегодня, тёплой майской ночью, он сидит у ворот КПП, завёрнутый в простыню, и, склоняя большую кучерявую голову под ножницы и расчёску, беседует с цирюльником – начальником караула Тимуром. У Стефановского красивый рокочущий бас. Александр много и умно говорит о Революции, о её возможностях и перспективах, о грозящих ей опасностях. Цитирует Ленина. Теоретическим наследием вождя мирового пролетариата владеет свободно. Его оценки текущего момента кажутся мне точными и взвешенными:

– Главные лозунги восстания ещё не сформулированы и не провозглашены. Лозунг «Донбасс – это Россия» сейчас объединил разнородные и даже антагонистические силы.

Я вспоминаю коммуниста Корчака, так и не сдавшего свой партбилет, и набожного уголовника Вову, утверждающего, что Ленин сидит в аду по правую руку от Вельзевула.

– Для создания полноценной идеологии новых республик этого лозунга будет недостаточно. Это типично для периода свержения старого порядка, но победителем выйдет тот, кто подхватит лозунг масс и оседлает, через подчинение этому лозунгу, стихию народного насилия. Произойдёт это только после слома существующей власти.

Стефановский говорит самому себе, вслух продумывая важные для себя мысли. Мне очень хочется вступить в разговор, но нельзя. Во-первых, по службе: я сижу на «кукушке» у ворот КПП и должен наблюдать за улицей, во-вторых, не по рангу:

Стефановский – уже легенда, витязь, былинный богатырь. Это его война – это его звёздный час. Александр отходит от политической злобы дня, и они вспоминают минувшие войны. Тимур – Приднестровье, Александр – Чечню.

– Почему мы так пассивны? Почему не помогаем Славянску? Хотя бы диверсионной работой на коммуникациях? – не удерживаюсь я.

Стефановский отвечает после недолгой паузы.

– Вы сами не видите? Наши люди пока не подготовлены. Плохо вооружены. Про боевой опыт уже молчу. Послать их сейчас в бой – погубить. Тридцать активных штыков – всё, чем мы на данный момент располагаем.

Он наклоняет голову вперёд и немного набок, чтобы Тимуру было удобнее стричь затылок, и продолжает:

– Но и это не всё. Мы почти каждую ночь встречаемся с украинскими военными. Они не хотят воевать. Они говорят: «Сделайте нам, как в Крыму: отрежьте от снабжения, чтобы у нас была возможность уйти, не попав под трибунал». Мы не долбим их, чтобы они как можно дольше сохраняли такой вот… нейтралитет. Нам нужно время – подготовить, обучить личный состав. Польётся кровь, и военные изменят своё отношение. Сейчас по-настоящему воюет только национальная гвардия и батальоны правосеков. Но у этих – мало тяжёлого вооружения. А про коммуникации… Понимаете, какая штука – многие из местных, особенно на селе, до сих пор не верят в то, что Киев пришёл убивать. Поэтому наши активные действия могут быть восприняты ими, как военная провокация. У меня, например, не сложилось впечатления, что местные прямо-таки поголовно горят желанием рисковать своей шкурой ради нас. Но и это тоже – пока. Хохлы делают всё, чтобы тех, кто сочувствует нам, и, главное, – тех, кто готов взять в руки оружие, становилось больше. Части с запада ведут себя, как на вражеской территории, как оккупанты.

Тимур отрывается от головы Стефановского и, разведя в стороны руки, вооружённые парикмахерским инструментом, пристально смотрит на меня – интервью со звездой окончено.

Стефановский прав, движущие силы Революции разнородны, но хребет восстания, его генеральная сила – это национально-освободительная борьба русского народа Донбасса против украинских поработителей.

Почему поднялся Юго-Восток? Почему Украина не захотела с ним говорить? Почему сразу авиация и танки? Ищу ответы у ополченцев. Много беседую с одесситами, харьковчанами, добровольцами из Николаева. Ребята непредвзято и просто рассуждают о причинах кризиса: «Разные мы, они нас не любят, мы их – давно дело к драке шло». Берусь утверждать – грядущая война не столько гражданская, сколько межнациональная распря.

В течение последних десятилетий рождалась украинская политическая нация. Со времён позднего СССР каждый житель Украины делал личный выбор: остаться русским в широком, надэтническом значении этого понятия или стать украинцем – новым восточным европейцем. В центральных и западных областях страны в «украинство» перешло подавляющее большинство населения, в ряде Юго-Восточных регионов – существенная часть, а Донбасс, в массе своей, остался русским. Так в границах одного государства, но территориально обособленно, стали жить два разных народа. Добрых отношений между ними не сложилось.

– Хохлы про нас что говорят? «Луганские и донецкие – гопота, совки, балласт, холопы бессловесные», – слышу я от ополченцев. Характеризуя соседей по стране, русские в долгу не остаются.

Мне интересно, почему Донбасс не сменил национальность, что помешало насельникам юго-западного Придонья стать украинцами? На этот вопрос местные отвечают разными словами, но по сути одно: чтобы сделаться украинцем, необходимо принять две принципиальные вещи: согласиться на то, что Гитлер меньшее зло, чем москали и совдеп, и признать свою второсортность перед западноевропейцами – стать кем-то вроде поляков или румын.

Верховная киевская власть последовательно углубляла национальный раскол. Не украинский официоз, но формируемое им «общественное мнение» ставило русским в вину и голод тридцатых, и весь период советской власти, якобы сбивший Украину с пути развития цивилизованных стран. Русские не обвинялись как народ, нет, обвинения формально адресовались имперским властям разных исторических периодов, но подспудно звучало, что опорой Кремля были именно русские – биологические носители духа экспансионизма, а затем и большевизма. Это было разлито отравляющим воздух ядом.

Великая Отечественная война на официальном уровне трактовалась как схватка сталинизма и гитлеризма, двух одинаково людоедских режимов, с весьма неочевидными для Украины выгодами от победы Советской России. Киев выносил на государственный уровень вопрос о присвоении статуса героев нации тем, кто воевал против Красной Армии, – с точки зрения русских, так могли поступать только инородцы.

Мнение о том, что на экономике страны гирей висит дотационный Донбасс, постоянно звучало в публичном пространстве Украины. Население Донбасса клеймилось косной, не имеющей рыночного менталитета, иждивенческой массой.

В конце концов любое киевское правительство стало восприниматься Юго-Востоком как этнически чужое. По мнению местных, с кем мне довелось обсуждать причины восстания, Киев сознательно проводил политику экономического и национального удушения Донбасса ради прокорма бездельной, горланящей по площадям «западэнщины». «Мы работаем – они на площадях скачут! Хохлы думают, что им всё позволено, раз они на майдан вышли? Им всё можно, и воинские части захватывать и прокуроров пиздить? Мы по домам остались сидеть – значит, рабы? А как только мы вышли – нас танками? Ну, теперь посмотрим, кто рабы».

Идею ассоциации с Европой, которую Киев и Львов провозглашали на майдане, Донецк и Луганск осознали как опасность окончательного разрыва с родиной – с Россией. Украинская «незалежность», считавшаяся прежде несуразным анекдотом, временным казусом, инструментом для казнокрадства, теперь использовалась Западом как топор, отсекающий часть русского народа от общенародного тела. Уход от Украины или национальная смерть – третьего не оставалось.

«В Европу захотелось? Скатертью дорога – пиздуйте сортиры фрицам чистить. Это – без нас», – говорят мои собеседники о предстоящей войне.

Смена экономической формации, отказ от капитализма – второй по значимости побудительный мотив восстания. Будущее социально-экономическое устройство народных республик обсуждается постоянно и повсеместно: на строительстве баррикад, в нарядах, в курилках. Диапазон предложений от военного коммунизма до «скандинавских», социал-демократических моделей. Каша в людских головах изрядная – любой предлагаемый проект, как правило, состоит из кусков антагонистических социальных укладов. Кого ни спроси, каждый знает, чего не должно быть. О том, что необходимо делать прямо сейчас, на практике, – жарко спорят. Одно можно сказать уверенно: в ополченческой среде доминируют идеи социализма с элементами рыночной экономики. По мнению большинства добровольцев, крупные предприятия должны быть национализированы, а частный бизнес должен облагаться налогами, не допускающими многократного превышения доходов его владельцев над средними доходами граждан. Мне, как представителю российского малого предпринимательства, крайне интересно обсуждать эти темы. Я не скрываю от товарищей, что являюсь буржуем. Это сообщение, кстати, не производит ни малейшего фурора.

– Будет частная собственность – будут богатые. Будут богатые – не будет социальной справедливости, – предупреждаю я.

– Мы и без справедливости этой, социальной, обойдёмся, – сверкая фиксами, кроет мои доводы Коля. – По совести, нам будет достаточно. Чтобы и без нищеты, и без дефицита. Восстание Донбасса – это не голодный бунт, это сознательная борьба промышленного и служащего пролетариата за светлое будущее. Большинство ополченцев – труженики крупных предприятий и государственные служащие. Многие работают или работали на шахтах. Узнав о пенсиях и зарплатах шахтёров, я удивлён – даже по российским меркам, не говоря о среднем уровне Украины, они высоки. На вопрос, ожидается ли в народе улучшение материального положения после отделения от Украины, звучит: «Не в деньгах дело, нам денег хватало. На первых порах, после Революции, будет даже хуже – мы всё понимаем. Но мы против несправедливости».

Есть в ополчении и те, кто пришёл на религиозную войну – защищать от тевтонского нашествия православный мир, отражать очередной крестовый поход.

– Ребята! Православные! Слуга сатаны, папа римский, натравил униатов искоренять Истинную Веру на Руси. Братцы! Постоим за Православного Бога! За Иисуса Христа! За Веру предков! – громко обращается к бойцам, курящим возле умывальников, пожухлый тип в рокерской жилетке и мятой сиреневой футболке.

Призыв находит живейший отклик. Начинается обсуждение – никто не понимает разницы между православием и униатством, но все поддерживают проповедника. Я замечаю: то, что наступающая на Донбасс украинская армия – «неправильной», «нерусской веры», имеет значение даже для тех, кто не религиозен, – идут чужие.

Политических партий или движений, активно участвующих в восстании, – не вижу. Слышно о боевых группах, которые заявляют о своей идеологической платформе, но они состоят преимущественно из россиян. Сможет ли ополчение организоваться в политическую силу – вопрос будущего.

Основная причина восстания, как я это вижу, – национально-освободительное движение. Оно вобрало в себя и перемешало столь разнородные силы, что сейчас невозможно даже представить, какой социальный проект может породить эта гремучая смесь. Стоит поговорить с любым добровольцем, чтобы в этом убедиться, – он и против капитализма и за частную собственность, он и интернационалист и за Православную Русскую Сталинскую Империю под руководством Путина – всё сразу! Эта Революция – поход русского человека за Правдой, за Царствием Божьим на земле.

Начинает поступать оружие. Третий день подряд разгружаем по несколько «Газелей». Наконец-то получаем РПГ-7 и ПТУРС[3]. Боевой дух повстанцев растёт. Стрелковое оружие, особенно ПК, старое, отполированное в прямом смысле до блеска. Гранатомёты – антиквариат. Станковые пулемёты «Утёс» же, наоборот, даже не расконсервированы, в масляной бумаге и полностью разобраны.

82-миллиметровый миномёт собирают и устанавливают у штаба. Окружаем трубу на сошках кучкой любопытствующих. Год выпуска – 1939, гласит бирка на стволе.

На батальонном построении выясняется: из четырёхсот человек никто раньше не обращался с миномётом, никто не знает, как из него стрелять. Расчёт набирают из желающих пойти в миномётчики.

Сразу после разгрузки очередной машины наши командиры безуспешно пытаются зарядить ДШК[4]. Их возня собирает толпу зевак. Задача решается общими подсказками и «методом тыка». Человек в обтянувшей огромное пузо ВДВшной тельняшке грузно мостится на стульчик и жмёт гашетку. Короткая очередь уходит в сторону аэропорта.

По слухам, «железо» идёт из Солигорска, то ли от украинских военных, сочувствующих восстанию, то ли куплено за деньги.

Средний возраст ополчения сорок-сорок пять лет. В строю много людей этого возраста. Диспропорция объясняется просто: сорок плюс – последнее советское поколение, способное держать оружие, – последние Мальчиши-Кибальчиши. Восстание Донбасса понимается этим поколением ещё и как возможность реванша за развал Советского Союза. «Тогда, в девяносто первом, отсиделись по домам, просрали страну! Теперь, если выстоим, поднимется Северный Казахстан, Белоруссия! Восстановим Родину!»

Каждое утро в спортгородок приходит немолодая женщина. Опрятная, в светлой косынке, она подолгу сидит одна на длинной скамье. Рано или поздно к ней подсаживается высокий, угловатый подросток. У юноши полупрозрачные тонкие пальцы, спокойная, оголяющая малокровные дёсны улыбка. Это её сын. Женщина плачет и кормит подростка пирожками. Мальчик ест, улыбается и гладит мать по голове и плечам.

Из разговора с командиром штурмового взвода узнаю – парень из его подразделения. Мать каждое утро приходит в часть и умоляет сына уйти домой. Она уже была и у комбата, и у взводного. По её просьбе они приказывали бойцу покинуть батальон, но он остался.

Вы представляете себе?! Слёзы матери! Я бы не выдержал. Мальчишка физически совсем никакой, но дух! Дух – словами не выразишь! – восхищается комвзвода.

* * *

Боевая тревога. «Заря» штурмует ВВАУШ[5]. В атаке участвуют первые три взвода батальона. От нашего четвёртого взвода в бой идёт Владимир Луганский. Он снайпер, вооружён СВД.

В то же время есть информация, что хохлы нападут сегодня ночью на расположение «Зари». Командиры нервничают, звучат взаимоисключающие приказы. После нескольких вводных я – второй номер расчёта ПК. Первый номер Андрий, недавно пришедший ополченец из местных. С его слов, в армии он был пулемётчиком. Получив машину, два магазина, два цинка и сменный ствол, поступаем на усиление караула КПП, в распоряжение Тимура. Вместе с батальонным оружейником кое-как разбираем пулемёт и пытаемся определить, не спилен ли боёк. Оружейник видит затвор впервые, Андрий тоже практически ничего не помнит. Он, как и я, служил двадцать пять лет назад. Набиваю две ленты – шестьсот патронов, четыре – два: четыре простых, два трассирующих. С горем пополам заряжаем оружие. Наша точка – комната второго этажа военкомата, прямо над КПП. Андрий вешает на гвоздь резиновый жгут, а мне протягивает упаковку стерильного бинта. Я удивлён, но через секунду догадываюсь, для чего это. Мне и в голову не приходило, что нас могут ранить.

Выглядываю из разбитого окна – под ним сидят ребята нашего взвода. Они в обороне периметра со стороны Краснодонской. Ими командует Костя Корчак, который нарядился в маленький чёрный берет с красной звездой и стал похож на товарища Че с известного портрета. Спускаюсь к Тимуру:

– Они тут бестолково торчат. Может, их по этажам раскидать?

– Давай, давай, забирай половину, расставляй! – распоряжается Тимур и отворачивается, отвлекаясь на другие дела.

Не без возмущения со стороны Корчака, увожу троих. Диму Стехина забираю себе, остальных ставлю в соседние комнаты. Виктора, он сильно на взводе, прошу не нервничать и, если что, не палить без команды. Виктор обижен недоверием.

Смеркается. Город вымирает. В полной тишине воют машины скорой помощи. Одна из них заезжает на территорию части.

– Пулемётный расчёт! В скорую! – командуют с КПП. Гремя магазинами, бросаемся на лестницу. Тут же звучит:

– Отставить! – бежим обратно.

Напряжение растёт. Начинаю чувствовать острый, будоражащий запах человеческих тел, находящихся в стрессе. Неожиданно позицию заливает светом.

– Тимур! Прожектор с автовокзала включили. Надо гасить, – кричу я вниз.

– Оттуда мы как на ладони, а их не видно будет, слепит, – поддерживает меня гранатомётчик.

– Вижу, – отзывается командир. – Начнётся – расстреляем.

– Начнётся – будет не до того. Не надо расстреливать, надо с администрацией вокзала договориться, чтобы выключили.

Через минуту трое автоматчиков уходят в сторону автовокзала. Фонарь гаснет.

Я чувствую себя в своей тарелке – деятелен и вездесущ. Согласовываю пути отхода, оборудую резервную позицию с сектором обстрела батальонного плаца, обхожу посты второго этажа. Впечатляет «Утёс», установленный в баррикаде над запасным входом. За станком сидит лопоухий юнец, похожий на худого павиана. От моей болезни нет и следа, испытываю прилив энергии, разве что голос садится окончательно.

Ночь идёт тревожно: то с выстрелами и сиренами в погоне за какими-то «Жигулями» проносятся милицейские машины, то снова приезжает скорая, то у КПП тормозят две иномарки, из которых выгружают прямо под батальонные ворота мешки и коробки – гуманитарную помощь. Чудом не стреляем в благодетелей. Самообладание сохраняет только командир караула.

– Миша! Не стрелять! Не стрелять без команды!

Глубоко за полночь позицию инспектирует Михалыч – доброволец из России, совсем седой старик. Он вроде как инструктор по боевой подготовке. Я задаю ему много вопросов о возможных направлениях штурма, о последовательности действий в случае боя. Михалыч отвечает уклончиво, не вдаваясь в детали. Перед уходом он спрашивает:

– Первый раз? Ты, Миша, главное, не убеги, когда начнётся. Не обосрись, главное. А остальное – Господь поможет.

К батальону, построенному на плацу, обращается начальник разведки:

– Спасибо всем. Всем – кто был там. Спасибо всем, кто был здесь. Вчера Бог был с нами!

Горячая волна проходит по сердцу.

Училище штурманов, в котором дислоцировалась украинская военная часть, – взято. Гарнизон, его оборонявший, – пленён. Наши потери – двое раненых. Один тяжело, он в госпитале, второго я встречаю утром в умывальнике четвёртого этажа. Он стирает штаны. Голова бойца забинтована. На затылке сквозь повязку проступают жёлто-коричневые разводы. Парень громко разговаривает сам с собой.

Пересекаю плац по диагонали. Навстречу идёт красивый молодой человек и, улыбаясь, протягивает руку. Жму её, улыбаюсь в ответ:

– Рад познакомиться.

– Мы же знакомы! Вчера вместе баррикаду строили – на крыше штаба! – напоминает он.

Я делаю вид, что вспомнил:

– А! Ну, да, конечно!

– Мы ведь теперь – одна семья.

– Верно, брат! Спасибо!

Уезжаю домой. Прощаюсь с ребятами. Обещаю Виктору помолиться за него. Гена агитирует остаться:

– Куда ты больной попрёшься? Подлечись. Обещаю ему, что вернусь в июле-августе.

– В августе? Да мы уже во Львове будем в августе! – предупреждает Гена.

– Слышь, мужики, тут говорят, даже из Норильска один есть! Во забрался! – встревает в разговор пожилой ополченец, мастерящий что-то неподалёку от нас.

Признаюсь деду, что один из Норильска – это я. Смеёмся.

Четыре часа в автобусе до пограничного перехода «Должанский». Ужасно трушу. Руки несколько раз мыл мятной зубной пастой, но они всё равно пахнут оружейной смазкой. Если на границе будет собака, натасканная на смазку, – мне конец. Хотя я не знаю, есть ли в принципе собаки, надрессированные на такой запах. Пограничник заходит в салон и собирает паспорта. Проверка идёт немыслимо долго. Вместе с пассажирами выхожу на улицу. До нейтральной полосы не более ста метров. У КПП украинские солдаты и капонир с БТРом. К автобусу подходит низкорослый офицер и заговаривает со вторым водителем. «Меня разглядывает!» – уверен я. Не сомневаюсь, что уже выдал себя – затравленный, бегающий взгляд, дёрганые движения, неестественные позы. Понимаю – если через несколько минут нас не пропустят, я просто побегу в сторону России. Побегу – чтоб всё решилось. Наконец раздают документы. Собрав остатки выдержки, равнодушно беру паспорт. Но автобус так и не трогается с места. Стоим. Не выдерживаю и подхожу к водителю:

– Что там?

– У мужика документы не в порядке. На детей. Решают.

– Долго? Не знаешь… а можно самому пройти?

– Конечно. А какая разница? – там придётся ждать. – Шофёр смотрит на меня с подозрением.

– Подожду вас на той стороне, – отвечаю я и выхожу. Это глупость, самоубийство, истерика – но больше я терпеть не могу. Пограничники болтают между собой на хорошем русском и лишь мельком заглядывают в протянутый листок «вибуття». До России четыреста метров. Бесчисленное количество раз переставляю чугунно-ватные ноги – шагаю в сторону родной земли. Мне кажется, что иду, но не удаляюсь от глядящих в спину солдат. Похоже на обречённое убегание в детском кошмаре.

Наконец Россия. Оказывается, сегодня не жаркий день, накрапывает грибной дождик, воздух мягок. Вокруг спокойно и тихо, свет неярок, звуки приглушены. Начинаются ломота и озноб. От любого движения бросает в холодный пот. Погружаюсь в болезнь – состояние тревожного обморока наяву.