Читать книгу Мемуары ополченца «Посетитель» - - Страница 4

18.08.2014–29.08.2014

Контрольно-пропускной пункт «Мариновка» разгромлен. Надкусанное, нарезанное причудливыми спиралями железо металлоконструкций воет на ветру. Подхожу к административным постройкам. Вокруг накренившейся мачты с флагом ДНР воронки. По склонам пологого холма, в ковыле, чернеет подбитая бронетехника.

Из-за перегородившего проезжую часть бетонного надолба появляется вооружённый человек. Первым тяну руку:

– Миша.

– Денис, – приветливо отвечает он.

Появляется ещё один тип с автоматом и представляется Игорем. Говорю, что пришёл в ополчение. Денис уходит доложить обо мне и скоро возвращается:

– Сейчас, к тебе командир подойдёт.

В ожидании начальства знакомлюсь с ребятами. Парни «самоходы», как и я.

Денис из Владивостока, служил прапорщиком в погранчастях ТОФа[6].

– Не так давно уволился, и вот опять: здравствуй, оружие! Игорь не конкретизирует:

– С России.

Игорь интересен: тёртый жизнелюб, маленький, мосластый, неопределяемого возраста. Сразу видно – человек способен на многое. На обветренном лице Игоря господствует крупный синий нос, хитрые глазки бойко стреляют из-под фиолетовых подглазий.

– С Норильска! Это где? У меня одноклассник в Тюмени! Да, на железной дороге… Сколько добирался? Пешком… Ха-ха… Видать, сильно-то не заебался! – и он уже запанибрата хлопает по моему округлому, обтянутому майкой, животу.

– Не переживай, на войну всех берут. До начальства щас сходишь, и вертайся ко мне.

Игорю не терпится попотчевать меня резко пахнущей жидкостью, которую разливают бойцы, появившиеся справа от нас. Видимо, команде «Полундра!», вызванной моим появлением, дан отбой. Полная пятилитровая бутыль ходит от кружки к кружке.

– Ты чё можешь? – интересуется Игорь и, не давая ответить, советует:

– Правильно, не признавайся! Я в Чечне две каптёрки вагонкой обшил: полкан наш, Ермолаев, как узнал, что я по электрике шарю, запряг по полной.

В глубине КПП появляются две фигуры и направляются к нам. Игорь исчезает. Рядом остаётся Денис.

– Это командиры отряда, решать по тебе будут. Тот, который мелкий, – позывной Купол, длинный – позывной Второй. Сильно не выёбывайся, – инструктирует он.

Купол – ладно скроенный, щеголевато экипированный воин, выглядит заторможенным. Второму не старше тридцати, одет в чёрную майку с большой нашивкой «Новороссия». На нём офицерская портупея и висящий «по-матросски», едва ли не у колена, «Макаров». У Второго ледяной взгляд и властная мина. По всему видно: Купол исполнитель, солдафон, а «товарищ Второй» – идеолог, делает Революцию. На правой щеке «комиссара» выпуклый багровый шрам: след то ли от лёгкого ранения, то ли от недавно выдавленного фурункула. По тягучим движениям, по сквозящему в глазах, недоступному для простого смертного знанию, но особенно по той суете, какую вызывает его появление, угадывается: Второму доводилось расстреливать.

Командир утомлён; не здороваясь, он приступает к делу:

– Вы кто? Были в «Заре»? Почему покинули? Дезертир? В отряд? Нет, только через комендатуру. Проверим.

Попутным такси еду в военную комендатуру ДНР.

– Да разве вы, русские, люди?! В вас же ничего человеческого нет! – водитель такси отпускает эту реплику, не адресуя её ни к кому из присутствующих.

В машине кроме меня едут поддатый дед и объёмная, агрессивно наштукатуренная женщина. Маневрируя между воронками и сожжённой украинской колонной, мы несёмся в Снежное. На землистом, исчерченном морщинами лице таксиста удивлённо-озлобленное выражение. Это первые слова, которые я слышу от местного жителя.

До военной комендатуры добираюсь уже к вечеру. Место, где она находится, называется «на Фуршете»: название обусловлено соседством с одноимённым рестораном. На крыльце двухэтажного кирпичного здания объясняю первому же попавшемуся вооружённому человеку, что ищу коменданта. Но коменданта на месте нет, и меня заводят в штаб, который, оказывается, расположен в соседнем крыле. Помещение бывшего банкетного зала заставлено столами. Они покрыты топографическими картами и уставлены отрывисто гавкающей армейской связью. За столами в усталых позах сидят военные. Чувствуется, что люди заняты тяжёлым, но любимым делом. Представляюсь и излагаю ситуацию в духе лёгкой кляузы на Второго. Мужчина, стриженный бобриком, прихлёбывает чай из стакана в мельхиоровом подстаканнике и, скорее, чтобы немного разгрузиться, чем принять во мне участие, откликается:

– Второй не взял? Вы из Норильска?! – переспрашивает он с недоумением. Присутствующие вяло улыбаются.

– Во дожили! Уже не берём добровольцев! Кто вы по ВУСу[7]? Связист? Ничего не помните?! Жаль, очень жаль! Связисты нужны. Ну не помните, тогда в пехоту, в окопы. Ладно, подождите коменданта, Николаича, он вас устроит. Подождите на улице. Здесь уши греть не надо.

Выхожу. Через минуту обо мне забывают.

Где-то неподалёку грохочет. От нарастающего раската дрожат земля и стены. Снующий около штаба люд разом останавливается и поворачивается в сторону грохота. На крыльцо высыпает «генералитет». Командиры заметно спокойнее остальных. Мне слышны их реплики:

– Из-за террикона бьют… Двести? Не меньше… Откуда подтянули?

Все напряжены. Но разрывы больше не повторяются, и штабная маета идёт своим чередом.

Запрокинув голову, смотрю на небо. Разгорающийся Млечный Путь висит надо мной. Холодает.

* * *

Мёрзну. Тёплая толстовка осталась в такси. Все двадцать километров пути от КПП до города я ожидал обстрела и нервничал. Прощаясь на «Мариновке», Денис предупредил, что дорога на Снежное хоть и тыловая, но обстреливается отступающими от Саур-Могилы украми. Я так обрадовался, доехав до места, что выскочил из машины, забыв в ней свою толстовку. Теперь натягиваю на себя всё, что осталось, – вторую майку. Помогает мало.

Артём, дневальный по штабу, ведёт меня в столовую. Мы шагаем по тёмному городу: уже час, как Снежное полностью обесточено. Ужинаем при свете светодиодных фонарей. После «первого» – кашеобразной массы, ингредиенты которой невозможно определить на вкус, хочу сразу перейти к чаю с хлебом, но не успеваю. Немолодая сутулая женщина ставит передо мной тарелку с картофелем в бульоне. В похлёбке плавают кости и волокна мяса.

– Немного не доварилось, свет отключили. А газ закончился – баллоны со вчера пустые. Кушайте, – устало жалуется она. Боясь обидеть кухарку и своих сотрапезников, давлюсь холодной, полусырой картошкой. Пока, преодолевая спазмы, я глотаю «второе», чай заканчивается.

Чаем, чуть позже, угощает Артём. Он наливает мне полкружки восхитительно сладкого, душистого напитка из своего термоса. Военный комендант так и не появляется. Около трёх часов ночи караульные отправляют меня спать в подвал штаба. Спускаясь по ступенькам, с удовлетворением отмечаю толщину стен. Звук артиллерийской канонады становится далёким и убаюкивающим. По закоулкам и отсекам катакомбы спят люди. Пахнет бетоном и плесенью. Ложусь на перевёрнутые пищевые коробки, составленные топчаном. Засыпаю, но вскоре пробуждаюсь от холода и комаров. Чья-то заботливая рука накрывает меня куском лёгкой синтетической ткани. «Штора», – догадываюсь я.

Ранним утром, ещё едва светает, выхожу из бомбоубежища на двор. По нему слоняются солдаты в российской «цифре». Тарахтит бензогенератор. Равномерно гудят далёкие залпы. Во рту тяжёлый привкус меди – привкус трусости.

Наконец-то военком на месте, и я иду к нему в кабинет. Николаич – военный комендант гарнизона – оказывается крепким мужчиной средних лет со злым лицом и кокетливой стрижкой. Выслушав меня, комендант изрекает:

– К Малышу.

Ополченец с позывным Сержант – начальник караула и штабной старшина – записывает мои паспортные данные. В потухшем взгляде Сержанта угадывается матёрый тыловик. После назначения на место службы меня вместе с ночным караулом отправляют досыпать в военкомат. Идём по пустым неровным улицам. У одноэтажного барака вижу солдат и женщин в белых халатах, сидящих на фоне сохнущих простыней. Люди заняли снарядные ящики и скамейки. Многие бойцы в бандажах и повязках, рядом с некоторыми лежат костыли. Раненые отвечают на моё внимание сдержанно-гордыми взглядами. Выздоравливающие и госпитальный персонал похожи на посетителей летнего кинотеатра, засидевшихся до утренней серости у погасшего экрана. Это зрелище почему-то меня успокаивает.

Комната, выделенная под ночлег, находится на втором этаже военкомата. В ней пусто, лишь ворох старой одежды у входа.

– Располагайся здесь, – указывает один из бойцов на толстый матрас, расстеленный в углу.

– Этому уже не понадобится. Да не… в хорошем смысле… Занимаю указанное место. И подушка! И ватное стёганое одеяло! Вот это комфорт!

Из окон комнаты открывается вид на Саур-Могилу. Там – ад. До высоты не близко, но всё, что на ней происходит, видно хорошо. Чёрные столбы земли с огненными вспышками у основания беспрерывно поднимаются над холмом. Взрывы идут то рядами, то вразнобой, то в шахматном порядке. Короткие паузы между залпами заполняют одиночные, чудовищные разрывы. Их гул доходит не столько звуком, сколько содроганием пространства. «Если там, под обстрелом, остались живые, разве они не сошли с ума?» – думаю я и спрашиваю стоящего рядом ополченца Владимира:

– Это кто херачит?

– Наши, – отвечает он.

* * *

Насмотревшись на артобстрел, ложусь читать поднятые с пола газеты: «Донецкий Кряж» – издание донецкого ополчения – и украинскую патриотическую малотиражку, выпускаемую для военнослужащих ВСУ. В украинской натыкаюсь на забавный фотоколлаж – Владимир Путин склоняется над картой Украины, держа в руках бензопилу. Ухмылка российского президента и направление режущей поверхности инструмента не оставляют простора для фантазий – будет пилить. «„Дружба“ – наше главное оружие!» – гласит подпись под карикатурой.

Днём отправляюсь на городской рынок, докупить часть военной формы, ремень и кое-что по мелочи. Кстати, офицерскую камуфлированную куртку мне дарит лично военный комендант Снежного.

Иду по прифронтовому городу. На центральной улице вижу несколько разбитых зданий. Средний подъезд одной из хрущёвок полностью разрушен – мешанина кирпичей и гнутой арматуры. Вокруг разбросаны остатки жилого скарба. Вчера, по дороге в штаб, я уже видел несколько вывороченных наизнанку квартир на верхних этажах панельных домов. Это работа украинской штурмовой авиации – по жилым кварталам били НАРами[8]. Рядом с домами объектов ополчения нет.

Город запущен и полупуст. По проезжей части, не тормозя на ямах, летают машины с включённой «аварийкой» – сигналом армии ДНР. Местное население выглядит подавленным. Лица некоторых встречных женщин выражают открытую ненависть ко мне – человеку в хаки. Редкие мужчины в цивильном затравленно отводят глаза или пытаются смотреть «сквозь».

Повсюду отряды по двадцать-тридцать человек. Бойцы одеты в причудливую смесь из комплектов военной и туристической униформы. Вооружены бессистемно – АК всех модификаций, карабины. Контингент самый разный и по возрасту, и, насколько можно судить, социальному статусу. В одной из групп отмечаю высокого парня: суровое лицо, правильные черты, ухоженные волосы стянуты в конский хвост. Юноша выделяется из толпы не только ростом, но и экипировкой: на нём пилотка австрийских горных егерей, олимпийка «Найк», белые шорты и жёлтые пластиковые вьетнамки. Повстанец шествует с полным холодного достоинства видом. На плече молодого воина «окурок»[9].

Замечаю: многие из ополченцев с любопытством озираются по сторонам. В свою очередь, их недружелюбно разглядывает мирное население. Видимо, группы «рыболовов-охотников» – это мои беспокойные сердцем сограждане, путинские туристы.

Рынок малолюден. У самого входа сталкиваюсь с маленьким рыжебородым чеченцем. Он идёт, широко размахивая огромным, в его почти детской ручке, пистолетом. «Макаров» выглядит большим из-за прикрученного к стволу глушителя. Бородач кричит небольшой компании, стоящей чуть левее от первых ларьков:

– Э! Пырчаткы нада… гдэ пырчаткы?

Окружающие смотрят на него со страхом и интересом, словно на сказочного карлика Черномора.

Городской рынок Снежного обсуждает события прошедшей ночи – разрушение украинской артиллерией подстанции в соседнем Зугрэсе. Именно этот артналёт и «выключил» электричество. Из подслушанных разговоров узнаю: в городе уже две недели нет воды, и отключение света воспринимается горожанами как окончательная катастрофа. Но всё же лейб-тема пересудов другая:

– Когда Путин всё это закончит?!

И сторонники, и противники ДНР (последние, как мне показалось, находятся в меньшинстве, но высказываются безбоязненно) сходятся в одном: уже не так важно, кто победит, главное, чтобы это произошло как можно быстрее.

В отряд к командиру с позывным Малыш меня направляют вместе с бойцами штабного караула. Всего нас получается четверо: я, Ваня Домнин, Володя Криволапов и пока находящийся в увольнении Юра Олейник. С Ваней и Вовой мы сразу становимся друзьями. Ребята удивляются, что я приехал всего на десять дней, но заранее прощают меня, сочтя кем-то вроде туриста-экстремала.

Начинается подготовка к убытию в отряд. Появляется масса дел. Сначала идём обедать в столовую. Раздатчица пищи протягивает мне посудину с щедро наваленной капустной жижей. Чтобы удержать тарелку, женщина глубоко погружает большой палец в её содержимое. Ем с аппетитом – в конце концов, этот кривой, серый ноготь уже омыт несколькими сотнями таких борщей.

Из столовой направляемся в комендатуру получать оружие, боеприпасы, бензин и пропуск на машину. Пока ребятам частями выдают всё необходимое, я слоняюсь среди ополченцев и слушаю их разговоры. Большеголовый, убелённый сединами мужчина в военном кителе и светлых вельветовых брюках вспоминает:

– После наступления скольких я похоронил? Восемнадцать человек. Ничего о людях не знали, ни документов, ни кто откуда. Имя или позывной, и всё. На многих оплотовских гробах так и писали, например: «Оплот. Марина». А кто она, эта Марина? Хрен знает. Мусульман отдельно хоронили. Палку в землю воткнули, имена на бумажке: «Иса», «Муса» – написали, скотчем примотали, и всё.

– А местные погибшие были? – вклиниваюсь я.

– Не знаю, – мужчина подтягивает сползший с плеча СКС[10]. – Местных не хоронил.

– Да, потом родственники приходят, ищут. Где? Что? А хуй его знает… – поддерживает рассказчика коренастый пожилой дядька с вдавленным носом и низким лбом. «Боксёр» тоже вооружён карабином и тоже наполовину в гражданском.

Разговоры прерывает сцена: лихо, под визг тормозов, к комендатуре подлетает УАЗ с трафаретной надписью «Оплот» на борту. Из машины вылезает долговязый человек в ладно подогнанном камуфляже и высоких берцах. У него длинная седая борода а-ля «ZZ Top». Возрастом лихач под пятьдесят, по его властной осанке и хозяйскому взгляду ясно – пожаловала важная птица. Не успевает осесть пыль, поднятая машиной, как из штаба к седобородому выбегают люди. Первым несётся Николаич. Приехавший стоит, подбоченясь. После короткого разговора Николаич начинает бить человека. Люди, сопровождающие коменданта, скручивают седобородого и прижимают головой к земле. Несмотря на плачевное положение, он ведёт себя с достоинством.

– Слухай, Николаич! Да успокойся ты! Да дай сказать! Да послушай! – обращается оплотовец к коменданту почти спокойно.

– Оружие! Сдать оружие! Я тебя… Я предупреждал! Где оружие?! В клетку! Твою мать ёбаную! – хрипит и багровеет военком.

Длинного поднимают с земли и уводят с заломленными руками. Из УАЗика выглядывает подросток. У мальчика серое, окаменевшее лицо. Как выясняется чуть позже – это сын арестованного.

Пытаюсь получить документы – пропуск бойца армии ДНР. На передовой сделать это будет невозможно. Строевая часть документы оформить не может – нет электричества. Памятуя о рассказе большеголового, я ещё раз, теперь у начальника штаба, оставляю свои паспортные данные и два телефона: жены и друга. Начальник штаба Алексеич – бывший кадровый военный. Это очень чувствуется. Он уравновешен, общителен и делает много.

Сержант выдаёт оружие. Мне – АК-47 с одним (!) полным магазином. В случае прямого огневого контакта шансов у меня не много. Оказывается, магазины к 5,45 в большом дефиците. На отряд получаем две «мухи», «шмель», цинк патронов и три РГД. На «шмеле» вертикальные красные полосы. Никто из нас не знает, что означает данная маркировка. Приготовления закончены – завтра в «поле».

Сизый дым стелется по земле. На обложенном кирпичами костре разогреваются два чайника и котелок. Двор, покосившаяся хата, бревенчатый сарай, ветхие закутки, заборы, деревья – всё плывёт в бледном, перемешанном с дымом свете. Куда ни взгляни – повсюду оружие. Под молодым буком на полосатых матрасах лежат ПЗРК[11], у калитки горбятся ствольными рукоятками ПК, вбитые в стену летней кухни гвозди увешаны СВД и автоматами. На укрытом маскировочной сетью столе шипят тревогами ушедшей ночи коротковолновые рации. Флаг колышется на сарае. Чуть искажённый лик Православного Бога грозно смотрит на полуодетых, зевающих бойцов. Солдаты раскуривают первые сигареты.

Центром этого мира стоит исполин в смоляной бороде и турецкой феске. Засунув руки в карманы, он камнем застыл посреди двора и задумчиво смотрит поверх забора. Лицо умного, осознающего свою редкую физическую силу человека сосредоточено. Это – Малыш.

Наконец командир к кому-то обращается, и мизансцена оживает, наполняясь движениями и звуками: хлопотами у костра, бряканьем оружейного металла, беззлобным словесным покусыванием друг друга молодых мужчин.

В отряд мы приезжаем на «Жигулях» вернувшегося из увольнения Юры, едва только рассветает. Малыш не разделяет нашу четвёрку, назначая Домнина старшим отделения. Ивану присваивается позывной – Белый. Командир ставит боевую задачу: выдвинуться к селу Грабово, выставить секрет[12] и вести круглосуточное наблюдение за противником в секторе от села Фащево до Миусского водохранилища. Ожидается активность ВСУ в центре этого участка. Нас снабжают рацией, биноклем, сухпайком и куревом на несколько дней.

– Сидим смирно. Ввязываться – только по приказу. Обо всём докладывать. Вперёд! – приказывает Малыш.

Ребята, с которыми я попал в секрет, воюют вместе с июня. Ещё в Снежном, при первом знакомстве, я спросил, бывали ли они «в деле». Иван ответил, что да, были, под миномётами и в перестрелке.

– Двое трёхсотых, – с достоинством подытожил он. Несколько позже, от Володи, я узнал подробности тех событий: при отступлении ополчения из-под Дебальцево, больше похожем на бегство, их отряд попал под шквальный миномётный огонь, когда пересекал картофельное поле. Укроп стрелял плохо: перелёты, недолёты – это и спасло. До лесопосадки добежали без потерь, к великому Вовиному изумлению:

– Свистело так – думал, один живой остался… земли нажрался, от пуза.

С перестрелкой получилось хуже. В те же дни, передвигаясь от лесополосы к лесополосе, они напоролись на отряд, шедший им наперерез. Огонь открыли одновременно. По ходу боя каким-то образом выяснилось, что с той стороны свои. К этому моменту счёт уже был два один в пользу чужаков, слава Богу, только раненными средней тяжести.

Ответственность за то паническое отступление мои друзья возлагали полностью на атамана Козицына:

– Прикинь, просыпаемся – вокруг никого. Козицынские герои ночью снялись и ушли. Молча! Никого не предупредив! Перед нами танки ползают, а у нас всё, чем есть отбиваться, – РГД! Пидорасы!

После дебальцевской эпопеи мои сослуживцы конвоировали топливные колонны от российской границы в Донецк. Занятие это было довольно нервное, и бойцам дали немного отдохнуть, временно переведя дружную троицу в штабной караул, в Снежное, где я их и застал.

Иван Домнин – светловолосый, голубоглазый, крепкого телосложения мужчина сорока пяти лет. Носит кепку с длинным козырьком, что вкупе с продолговатым, несколько вислым носом делает его похожим на «лесного брата» из советского кинофильма про послевоенную Западную Украину. Он местный, грабовский. Думаю, это основная причина, по которой его назначили старшим над нами.

Домнин полностью соответствует своей фамилии: глава большого дома, сюзерен многоголовой семьи. Домашнюю челядь – жену, дочерей, внуков, зятьёв и прочих приживалов – держит в строгости. По местным меркам – куркуль: просторная хата, новое импортное авто, приобретённое незадолго до войны в автосалоне Донецка, пасека, огород. Истинный трудяга: всю жизнь вкалывал на шахте, прошёл все шахтёрские профессии, успевая подрабатывать в колхозе и поднимать личное хозяйство. Неглуп и очень уверен в себе. Характера неуживчивого, словоохотливо сварлив, человек настроения. Изъясняется скороговоркой, обходясь матом и словами, обозначающими органы выделения. Чуть проносит твёрдую «л».

Юра травит анекдоты о легендарной жадности грабовских. Делается это, очевидно, не без намёка на единственного представителя этого села среди нас.

– У грабовских вместо паспорта – мешок. Грабовец идёт срать – берёт с собой мешок: «А вдруг что по дороге попадётся?!» – с серьёзным, даже одобрительным видом говорит Юрий.

В этом аспекте Домнин достойный представитель своей малой родины – прижимист. Хотя можно понять и по-другому – предусмотрителен. Длительность войны, её исход – неизвестны, и Иван проводит вынужденную политику жёсткой экономии. Шуткам Ваня не обижается и хохочет со всеми наравне:

– Да на хую я вертел, в рот тебя.

Наконец, мы на месте. Лёжку оборудуем в зарослях дикой груши. Хозяйство Домнина отсюда видно без окуляров.

С недавних пор здешние места трагически известны на всю планету как район падения сбитого украинскими ПВО малазийского «Боинга». По всему полю подсолнухов, на краю которого мы залегли, разбросаны обломки рейса МН17. Кругом валяются куски салона, элементы обшивки, шасси. Поначалу у нас даже возникает мысль насобирать подушек от пассажирских кресел и соорудить из них топчан, но из суеверных страхов мы от неё отказываемся.

Крыло лайнера и большой кусок развороченной кабины лежат прямо у дороги, ведущей в деревню. Это излюбленная точка съёмочных групп всего мира – тут без особого риска можно делать репортажи на фоне эффектной «картинки». Иван и Юра рассказывают, что пока они были при штабе, то несколько раз обеспечивали здесь охрану репортёрским командам. Однажды, узнав в очередных журналистах поляков, мужики, ради хохмы, стали между собой громко обсуждать идею загнать «пшеков» в подсолнухи и там расстрелять. Группа, роняя аппаратуру, бросилась к микроавтобусу.

– Задроты, ещё помнят русский! – смеётся Юра.

Прячем машину в кустах, недалеко от пункта наблюдения. Выбором и обустройством позиции руководит Иван. Всё делается не с точки зрения безопасности и скрытности несения дозорной службы, а с точки зрения бытовых удобств личного состава, так, чтобы не утомиться.

Мои товарищи – стихийные анархисты. Они пришли в ополчение добровольцами, но органически не способны к военной дисциплине. Ребята простодушно делятся со мной историей о том, как ушли из отряда некоего Душмана только потому, что тот приказал рыть неправильный, с их точки зрения, окоп.

История с уходом от Душмана – типичная. Ополченцы беспрепятственно переходят из отряда в отряд, от «плохих» командиров к «хорошим». Для того чтобы уход не считался дезертирством, достаточно уведомить о нём кого-либо из руководителей отряда.

Моя инвектива о том, что без единоначалия и безоговорочного подчинения нет армии, пропускается мимо ушей. Рассуждения на тему, что даже слабая регулярная армия в конечном счёте задавит самое сильное партизанское движение, вызывают вялую рефлексию лишь у Вани:

– Так-то верно говоришь, без командиров – задница… – задумчиво качает он головой.

Соглашаясь со мной, Иван пересказывает жалобы Малыша, кадрового военного, на неустойчивость ополченческих соединений:

– Я охуевшего бойца и вздрючить-то толком не могу, он, чуть что, автомат бросит и домой пойдёт.

Только обживаемся, в полукилометре от дозора начинаются сильные разрывы. Как на замедленной кинохронике, в завихрениях дыма, с басовым «ш-хх-а», земля выбрасывается высоко вверх. Постояв секунды, столбы чернозёма разваливаются, звучно опадая комьями.

Начинает работать рация:

– Кто стреляет?! По кому стреляют?! Базе один – ответьте! Кто, по кому стреляет? Откуда бьют?!

Я сижу в зарослях сорняка и смотрю на обстрел в бинокль.

Разрывы приближаются. Сердце начинает стучать чаще.

– Миша! Ебать тя в сраку! Что там?! – истерично кричит Иван.

– Ничего.

– Дай сюда! – он подбегает и выхватывает бинокль. Убедившись, что на поле никого нет, Иван кричит в рацию:

– Никого! На поле – ни хуя. Откуда ебашат – хуй поймёшь.

– Кто докладывает? Базе один ответьте! Кто докладывает?

Где обстрел? Приём.

– Это Белый говорит. Кладут в километре от Грабово. Вроде в сторону к Рассыпному идёт, – прикладывается к переговорному устройству Домнин.

Артналёт прекращается так же внезапно, как и начался.

Рация некоторое время щёлкает и выдаёт:

– Белый – наблюдайте.

Мы оседлали центр сглаженной возвышенности. Открытая, вогнутая к горизонту, до головокружения полная небом, бесконечная Донецкая степь лежит перед нами. У нас билеты на лучшие места.

– А местные-то за кого? – задаю я вопрос, мучающий меня с первых минут пересечения границы.

– Процентов тридцать против нас, остальные за. Голосовали на референдуме – поголовно поддерживали независимость. А вот как за галочку в бюллетене воевать, так в кусты, – отвечает Владимир.

Иван и Юрий Петрович согласны с Вовой:

– Многие думали – будет, как в Крыму. Сейчас очень тяжело. Многие разочарованы. Уже долго без пенсии, без зарплаты. Думали, Путин сразу поможет, не допустит войны, как обещал, – добавляет Юрий.

Я вспоминаю надпись крупными буквами на одной из автобусных остановок в Торезе: «ПУТИН – ХУЙЛО».

Юрий Петрович Олейник:

– У меня украинская фамилия, – извиняющимся тоном предупреждает он при знакомстве. Юре пятьдесят четыре года. Он механик – водитель отделения. Это на его личной «Ладе Универсал» четвёртой модели, бескорыстно пожертвованной на нужды Революции, мы передвигается по округе. Шахтёр со стажем в треть века. Страдает язвой и ревматизмом. Живёт в городе Торез, на «квартале».

Лицом Юрий Петрович похож на поэта Евгения Евтушенко. Я имел счастье, пусть и мимолётное, видеть маститого литератора вблизи и могу судить об их физиономическом сходстве. Хочу отметить, что при внешней схожести черт сущностное их наполнение выгодно отличает моего боевого товарища. В моменты, когда судьба даровала мне лицезреть трибуна шестидесятых, он выглядел не то испуганным, не то раздражённым и, как мне показалось, – внутренне пожухлым. Олейник же, напротив, светится упругим оптимизмом и деловитостью. Ростом Юрий Петрович высок, фигурой статен. При своём солидном возрасте и тяжёлых хворях, Юра имеет, во всех коннотациях этого глагола, жену бывшую, жену нынешнюю и нескольких любовниц. Про одну из добровольных наложниц своего сераля (я так и не понял про которую) Юра рассказал трагическую историю: женщина страдает медвежьей болезнью и при обстреле перестаёт контролировать работу прямой кишки. Бедняжке приходится просиживать артналёты дома на унитазе, за отсутствием оного в бомбоубежище.

Есть у Юрия Петровича черта, несколько меня огорчающая, – чрезмерная хозяйственность. Выделяемое на боевые нужды остродефицитное горючее заканчивается у нас подозрительно быстро – будто мы ездим не на «Жигулях», а на трёхосном «Урале». Впрочем, надо учесть то, что Олейник несёт убытки, осуществляя текущий ремонт автомобиля.

За свою «ласточку» Юрий переживал и надеялся при наступлении компенсировать её амортизацию отжатием какого-нибудь транспортного средства у врага.

Однажды ему представился шанс взять трофей и без наступления. На соседнее, уже скошенное пшеничное поле с дороги вылетела светло-зелёная «шестёрка». Я и Петрович поехали разбираться. В машине мы обнаружили абсолютно пьяного, босого мужика, без единой царапины на теле. Мужик матерился, требовал курить и сыпал угрозами. Олейник без колебаний вызвал по телефону «Оплот». Дежурный наряд увёз залётчика: во фронтовой зоне соблюдался сухой закон, пьяных задерживали на трое суток. А вот насчёт того, не обзавестись ли «Жигулями», Юрий задумался всерьёз. Однако, поразмышляв, он счёл арест автотранспорта неуместным: то ли потому, что мужик приходился ему дальним родственником, а может, и потому, что у машины вывернуло шаровую опору.

В полдень нас оглушает пронзительный звук. Свист нарастает с бешеной скоростью и, переходя в грохот прямо над нашими головами, так же молниеносно удаляется. Выворачивая шеи, мы шарим глазами по небу в поисках самолёта или следа от него. Ничего не находим.

– И в штаны наложить не успеешь, – резюмирует безуспешные поиски Петрович.

Следующие два дня пролёт повторяется. Мы гадаем – что это может быть? Высказывается предположение: «Крылатая ракета?» Я критикую эту версию, напоминая: крылатые ракеты – оружие очень дорогое, стоит на вооружении немногих, технически развитых, стран, в число которых Украина явно не входит. Что за летательный аппарат носился над нами, остаётся загадкой.

К вечеру на всём доступном для обозрения театре военных действий разгорается артиллерийская дуэль. Начинается из района Красного Лимана, откуда ополчение запускает «Градами». Следом, из-под Снежного, по железнодорожной станции Фащево идут заряды «Смерча». На станции мощно грохочет и в течение десяти минут искрит. Видимо, детонируют подожжённые боеприпасы. Вскоре оттуда начинает жирно коптить. Противник, явно уступая в активности, огрызается по всей линии фронта. В направлении южной окраины Тореза взвиваются дымные прочерки реактивных трасс. Далеко, из-за Саур-Могилы, поднимается гигантский инверсионный столб баллистической ракеты. Ствольная артиллерия ВСУ обрабатывает предместья Шахтёрска крупным калибром. Её утробный рык сливался в рефрен: «…мяса, мяса… мяса…»

Мучнистая клякса фосфорного разрыва медленно стекает над позициями ополчения в район Миуса. По линии горизонта загорается стерня. Колышущиеся сизые копны дыма покрывают приазовскую степь. Багровый августовский закат усеян жёлтыми звёздами пожаров. Мы, беспомощные насекомые, заворожённо следим за битвой богов и титанов.

Это удивительная война – с перебоями, плохо, но всё-таки работает сотовая связь. Моим товарищам постоянно звонят родные и знакомые, чтобы выяснить, кто и куда сейчас стреляет и «что это загромыхало рядом?». В свою очередь, мы узнаём от звонящих о событиях на фронте: кто наступает, что взяли или оставили войска Новороссии. Последние военно-политические сводки нам сообщают по мобильному телефону.

Вскакиваю на четвереньки и задираю голову к рёву. Огненные стрелы летят в сторону села Фащево. Залп производится из района шахты № 20, это не далеко от нашего секрета. Я впервые вижу работу «Града» так близко. Уже ночь, моя очередь отдыхать. Стараясь не растратить ценные минуты сна, ложусь на землю и накрываюсь с головой. Как только начинаю «плыть», неподалёку троекратно грохочет. – «Достреливают… Странно – три снаряда?»

Заступая в дозор, вижу цепь огней чуть ниже Грабово.

Дежуривший Володя объясняет её происхождение:

– То обстреляли нас. Три выстрела прилетело. Подожгли траву.

Грохот, что я принял за короткий залп нашей установки, было «ответкой».

– Володя? Так я боевое крещение проспал?! – спрашиваю я полушутя.

Он смеётся:

– Да не, какое там! То далеко легло!

Огонь перекидывается на поле и подступает к секрету. Нас накрывает смог. Становится заметно теплее. Треск пожираемой пламенем сухой соломы слышен уже отчётливо. Возникает угроза для спрятанной в кустах машины. Готовимся к спешной эвакуации, но ветер резко меняет направление и сдувает пал к грабовской дороге.

По округе мы носимся на красной Юриной «четвёрке». Он ездит смело и быстро. Поднимая столбы пыли на высохших просёлках, гремя раздолбанным железом на остатках асфальта, летит наш маленький отряд по только ему одному ведомым делам. Навстречу, щетинясь стволами, грозные, как петроградские броневики, лихие, как тачанки Гуляйполя, спешат машины ополчения. У кого хватит духу остановить или не пропустить таких?! Горячий ветер и пьянящее счастье вооружённой свободы – что может с этим сравниться? Когда ты чувствуешь себя равным среди опасных! Когда ты сам – опасен!

Каждый день, оставляя на посту наблюдателя, мы ездим в штаб отряда или в Торез. По городу, как и остальные ополченцы, ходим с оружием. Мирное население относится к этому спокойно. Мне кажется, что здесь, в отличие от Снежного, на человека с автоматом смотрят уважительно, без страха. Может быть, сказывается близость передовой. На улицах людей в форме не много. Видно, что это бойцы из местных. Ополченцы ведут себя подчёркнуто корректно при бытовых контактах с гражданскими. Попадается несколько очередей, в которых военные стоят наравне со всеми. Солдаты не требуют скидок или отпуска товаров в долг. Побо́ров или принуждения к сотрудничеству со стороны военных лично я – не вижу. Просьбы к «мирняку» звучат именно как просьбы. В отряде становлюсь свидетелем характерного разговора: один из бойцов, считая мелочь, прикидывает, хватит ли до города Снежное на маршрутке. Ему напоминают, что ополченцы имеют право ездить в общественном транспорте бесплатно.

– Бабульки платят, а я что ж, здоровый бугай, даром поеду? Чё позориться, – отвечает парень. Они здесь свои, им здесь жить после войны.

Несколько раз я обмениваю небольшие суммы рублей на гривны. Мои контрагенты – а это, как правило, возрастные тётки-продавщицы – сами назначают стоимость местных денег. АК за моей спиною их не смущает и не влияет на обменный курс. Сторговавшись купить две тысячи рублей, женщина вытаскивает из-под фартука толстую пачку банкнот и отсчитывает нужную для конвертации сумму. В этот момент мы с ней в торговом зале одни – не боится. Человека с ружьём – не боится.

В одном из магазинов, докупая продукты к пайку, сталкиваемся с навязчивым желанием хозяина одарить нас упаковкой бутилированной воды. Вова и я благодарим мужчину и вежливо отказываемся от вспоможения – вода у нас есть. Но тут появляется рачительный Олейник. Он откликается на альтруистический порыв лабазника, да так сердечно, что даритель добавляет к своей первоначальной скромной лепте несколько блоков дорогих сигарет и килограмм пряников. Всё-таки душевный человек наш Юрий Петрович.

Володе Криволапову сорок пять лет. Невысокого роста, с заметным животиком, мягкий, аккуратненький, одним словом – котофей. Круглое лицо Володи почти всегда выражает лёгкое, весёлое удивление. Умён, непрост, спокоен, основателен. Коренной житель, шахтёр, но в отличие от Ивана и Юрия из начальников, может быть даже, из больших. Я допытываюсь, кто он по должности, – Криволапов отшучивается.

Был его гостем. В Торезе у Володи красивый, хорошо обставленный дом на улице Мира. Семья небольшая: красавица жена, дочь, зять, – и, как мне показалось, главная отрада его жизни – трёхлетний внук Кирилл, большеглазый смышлёный мальчик.

На Тополях идёт бой. Мы слышим его в стереорежиме: и стрельбу Тополей, чуть далее километра от нашей лёжки, и по рации – переговоры в прямом эфире:

– База один. На переезде со стороны Сулиновки БТР с десантом. База один, – ответьте Тополям. БТР на переезде. Ответьте Тополям.