Читать книгу Кляпа. Полная версия - - Страница 5

Машина была точно не из века технологий. Из тех, в которых подголовники теряют форму, а вентиляция работает как дыхание больного на поздней стадии бронхита. Валентина села, будто погружалась в гроб с колёсами – обивка скрипела, ремень безопасности щёлкнул с обидой, и пахло в салоне тем, что можно было назвать «ароматом сдаваемой квартиры»: ёлочка в форме пива, влажная тряпка, забытая в ведре, и лёгкая нотка печали, откуда—то из—за обивки.

Паша сразу занял всё звуковое пространство. С первых секунд он повёл себя, как будто это их третье свидание, и они едут на дачу жарить мясо. Говорил он весело, с искренним восторгом по поводу собственной биографии, щедро раздавая подробности. Как однажды на восьмом этаже чуть не уронил бутыль на начальника охраны – тот в прыжке спас корпоративный ламинат. Как однажды доставлял воду в здание бывшего КГБ и случайно застрял между этажами. «В лифте, не в допросной, ха—ха!» – пояснил он, и Валентина нервно засмеялась, хотя ни шутки, ни лифта не поняла.

Смех был не из веселья, а скорее от судорожной попытки остаться на плаву, пока голова захлёбывается от паники. Она чувствовала, как в подмышках намокло даже то, чего не должно было существовать, а спина напряглась до такой степени, что между лопатками можно было играть в нарды. Она кивала – не осмысленно, а механически, как ёлка с гирляндой: пусть мигает, пока не сгорит.

Кляпа вмешалась мягко, как визажист с дрелью:

– Валя, подбородок выше. Не будь ты булочкой с маком на траурном столе. Губы – расслабь. Ты не декан на защите диплома. Взгляд – мягкий. Представь, что ты не хочешь убить его, а всего лишь заинтересована. И хватит дышать, как кассир в пятницу.

Валентина в ответ мысленно буркнула:

– А если я просто хочу домой. Желательно – в гроб.

– Даже в гробу держи осанку, – парировала Кляпа. – Умереть можно как угодно, но выглядеть при этом надо прилично.

Тем временем Паша добрался до рассказа о детстве в Ивантеевке. Там он гонял по району на велике с отломанным рулём, продавал жвачки «Турбо» за уважение и как—то раз прятал нож в сапоге, потому что «всякое бывает». Он говорил с азартом, с весёлыми вставками, в каждой из которых фигурировали слова «брат», «ну капец» и «а я ему такой».

Валентина почувствовала, как начинает кивать так активно, что скоро могла бы сойти за фигурку собачки на приборной панели. Она попыталась сменить стратегию и просто улыбнуться, но мимические мышцы уже отказались работать по штатному расписанию. Получилась гримаса – нечто среднее между благодарностью и нервным тиком. Улыбка, которую можно распечатать и раздавать как брошюру «Как не надо».

Таксист молчал, как охранник с дипломом психолога. Он смотрел в зеркало – не пристально, но достаточно регулярно, чтобы Валентина начала ощущать себя участницей эксперимента. Когда включилось радио, она напряглась от первого же слова.

– Новинка на рынке! Средство против импотенции и сезонной депрессии! Натуральная формула, проверенная…

Она вздрогнула. Паша тут же добавил:

– Не про меня, если что. Я вообще бодрый.

– Ага, – пробормотала Валентина. – Это прям про меня. Полный комплект.

Кляпа вздохнула с выражением:

– Ну, прекрасно. Если ты сейчас же не начнёшь излучать хоть какой—то феромонный сигнал, у таксиста сработает тревожная кнопка. У Паши – комплекс спасателя. А у меня начнётся мигрень с отказом миссии. Держи себя в руках, Валентина. Я в тебя столько вложила, что могла бы уже получить налоговый вычет.

Машина в это время мчалась в сторону окраины. За окнами – унылый пейзаж спящих ларьков и вечно строящихся многоэтажек. Всё, что попадало в поле зрения, казалось серым – от асфальта до неба, от лиц прохожих до рекламных щитов, предлагавших «всё для праздника» в пятнадцати оттенках одиночества. Панельный дом, к которому они подъехали, светился как замок усталости. Над подъездом висела вывеска «Молоко 24», неоновая, как напоминание о том, что даже в ночи бывают бессмысленные надежды.

Паша галантно расплатился, сказав таксисту: «Спасибо, батя. Желаю вам весёлой жизни». Валентина вылезала из машины медленно, будто шаг в сторону подъезда приравнивался к прыжку с парашютом без парашюта. Колени дрожали, каблуки вцеплялись в землю, как будто хотели убежать отдельно.

Кляпа на прощание буркнула:

– По шкале тревожности ты сейчас между «впервые в женской бане» и «на сексе с преподавателем по физре». Молодец. Продолжай в том же духе, и ты станешь моей лучшей инвестицией. Или, на худой конец, красивой катастрофой.

Валентина вдохнула, как перед казнью. И пошла – неуверенно, неуклюже, но всё—таки пошла. В голову стучали три слова: «я не готова». Сердце вторило: «плевать». А Кляпа нежно добавляла четвёртое: «поздно».

Дверь открылась с хрустом, как будто противилась впустить свидетелей, и Валентина сделала шаг в пространство, которое, скорее всего, не считало себя жилым. Запах ударил сразу – смесь носков, хвойного освежителя, дешёвого геля для душа и чего—то, подозрительно напоминающего шаурму, забытую в сумке два дня назад. Впрочем, шаурма могла быть метафизической – ощущение тоски с примесью лука и майонеза витало здесь на уровне климата.

Открылась не квартира – открылся архив холостяцкой эволюции, застывший на стадии «человек умелый, но неубранный». У входа торжественно висела штанга, как флаг независимости. На ней сушились футболки с логотипами спортклубов, пара трусов с героическим принтом и носок, который висел один и смотрел на Валентину как бы укоризненно, как бы по—братски, как бы вызывающе. Из кухни тянуло не просто запахом еды – это был запах капитуляции: борщ, давно сдавшийся времени, чайный пакетик, разбухший до уровня философского символа, и кастрюля, в которой, по всей вероятности, обитала последняя надежда на макароны.

На полу – тапок. Один. Второй либо сбежал, либо был съеден. Валентина стояла, как археолог, вступивший на территорию, которую не трогали цивилизация и влажная уборка. Глаза скользнули по стенам: постеры с бойцами ММА и нарисованными девушками, чьи юбки выглядели так, как будто художник сильно торопился – или наоборот, слишком увлёкся. Телевизор, покрытый пылью эпохи, гордо демонстрировал надпись «Здесь был Саня», выведенную пальцем, которому явно было скучно. Паутина в углу люстры тихо колыхалась от сквозняка, словно махала рукой: «Беги, пока не поздно».

Валентина напряглась, как будто кто—то сунул ей в руки диплом санитарного врача. Внутри, на инстинктивном уровне, щёлкнул рефлекс – прибрать. Поднять, оттереть, навести порядок, вызвать СЭС. Но тут же включилась блокировка: это не её территория. Она здесь по миссии, а не как доброволец—дезинфектор. И в этот момент в голове тихо, но с презрением, фыркнула Кляпа:

– Если планета Кляпы не погибнет от демографического кризиса, то точно от аллергии на твой домостроевский зуд. Тряпку из глаз выкинь. Глаз оставь.

Паша между тем, довольный собой и реальностью, вошёл внутрь с тем же настроем, с каким кот возвращается в коробку – уверенный, что здесь всё под контролем. Подхватил с кресла кипу одежды, не глядя, сгрёб в кучу и засунул под кровать, как будто под кроватью у него живёт специальный монстр—прачка. Затем хлопнул подушкой по дивану, отчего с неё взлетела пыль, перелившаяся в луче света как торжественный салют по случаю деградации быта.

– Ну что, чайку? Или сразу? – бодро спросил он.

И в этом вопросе не было ни двусмысленности, ни намёка. Он просто предложил – чай или всё остальное. Как будто не видел разницы. Как будто оба варианта – часть одной непрерывной бытовой процедуры: зашёл, разделся, посидел, полюбил.

Голос у него был простой, без романтической закваски, без попытки обольщения. Это и пугало. Он не играл в игру. Он просто жил. И предлагал ей войти в его жизнь, не меняя обстановки, не пряча грязное, не настраивая освещение. Просто – заходи, вот я, вот ковёр, вот шорты.

Валентина стояла на пороге, стискивая сумочку обеими руками, будто держала ею плотину эмоций. И мысленно повторяла как мантру: «Назад. Срочно назад. Скажи, что у тебя аллергия на… на всё. На духи. На трусы на люстре. На пятна в форме Австралии на скатерти. Скажи, что тебе звонит кошка. Что ты оставила плиту. Что забыла выключить стирку, не включив её».

Но ноги не двигались. Они почему—то корчились в ботинках, как два деморализованных бойца, прошедших марш—бросок. А глаза – упорно рассматривали висящий на гвоздике пакет с крышками от майонеза. Просто потому, что это было безопаснее, чем смотреть на диван, где ей, очевидно, предстояло сидеть. Или лежать. Или… страшно подумать.

Кляпа тяжело выдохнула, с интонацией женщины, потерявшей веру в человечество:

– Валя. Если сможешь пережить этот интерьер – выносить ребёнка будет уже как СПА—процедура. Тут у тебя тренировка в боевых условиях. Хоть на шахте рожай. У него даже пыль с характером. С характером агрессора.

Валентина кивнула. Не Паше. Своей спине. Своей судьбе. Всем стенам этой квартиры, которые смотрели на неё с равнодушием завсегдатаев.

Паша уже на кухне что—то ставил на плиту. Судя по звукам, это была кружка и, возможно, кастрюля. Или жестяная банка. Или обувь.

– Я, кстати, убрался. Специально. – крикнул он. – Обычно тут… ну… по—настоящему страшно.

Кляпа взвизгнула:

– Это? УБРАЛСЯ? О, Боги моего бесплодного сектора… А как выглядит, когда он не убирался? Там бегают тараканы в бронежилетах?

Валентина вдохнула медленно, ртом, да с такой осторожностью, как будто воздух был не здесь, а где—то в Швейцарии, и его нужно было импортировать по предварительному запросу. Она собрала в кулак остатки воли, вытянула спину, как на экзамене по строевой подготовке, и, не глядя ни на ковёр, ни на потолок, пересекла границу между цивилизованным ужасом и пыльной неопределённостью.

И всё—таки вошла.

Музыка заиграла с легким треском – будто динамики поначалу пытались отказаться, потом сдались и, закатывая глаза, начали воспроизводить что—то медленное, неуверенное, как будто сами стеснялись собственного звука. Это был не романтический саундтрек, а скорее музыкальное извинение за всё, что происходило и ещё произойдёт.

Паша вытянул из кухонного ящика три свечки и, с выражением, будто сейчас будет делать предложение, выставил их на стол. Одна – с запахом ванили, другая – с отчётливым шлейфом общественного санузла, третья вовсе не пахла, но выглядела так, как будто уже однажды догорала в честь какого—то сомнительного юбилея.

Поставил их рядом с пакетом чипсов, в который кто—то, видимо он же, случайно уронил пульт – и не нашёл. Или нашёл, но решил, что теперь это часть дизайна. Там же, в хаотичном порядке, валялись нож для сыра, пластиковая ложка, пробка от вина (вина не наблюдалось), и что—то, похожее на жёлтый лего—кирпичик, зачем—то припечатанный к столу скотчем.

Валентина села на диван неуверенно, с выражением лица женщины, которую пригласили присутствовать на репетиции аварии. Диван чуть хрюкнул под ней, но остался на месте. Она осторожно прижала колени к груди, пальцы сцепились в замок на щиколотках, а глаза метались по комнате, выискивая хоть что—то, что не пугало. Но находились только занавески с футбольными мячами, пустой аквариум с одинокой резиновой уточкой, и плед, похожий на скатерть, которую хотели сжечь, но передумали и оставили жить на диване.

Паша, похоже, гордился атмосферой. Он сел рядом – не слишком близко, но достаточно, чтобы диван начал угрожающе поскрипывать, словно предчувствуя, что будет втянут в события, превышающие его допустимую эмоциональную нагрузку.

И тут Паша, внезапно, двинулся вперёд. Его лицо стало серьёзным, глаза мягко сузились, он потянулся к Валентине с намерением, которое могло быть чем угодно – от поцелуя до антикражного сканирования. Губы нацелились на шею, но сбились с курса и попали в ухо, поразив барабанную перепонку и вызвав внутренний взрыв паники.

Валентина вздрогнула, дёрнулась так, что локтем сбила подушку, вскрикнула, резко откинулась назад и, что логично, головой встретилась с нависающей полкой. Полка качнулась, как будто думала: «Ну нет, хватит терпеть!» – и с неё, с тяжёлым, глухим звуком, соскользнул учебник по ремонту мотоциклов. Прямо ей на плечо.

Паша вскочил. Он выглядел одновременно виноватым и растерянным, как щенок, впервые подавивший тапок хозяина.

– Ой! Прости. Он у меня тут… ну… как элемент декора, – проговорил он.

Кляпа немедленно отозвалась, с наслаждением:

– Великолепно. Начали с музыки, продолжили свечами, перешли к черепно—мозговой травме. Если так пойдёт, свидание закончится диагнозом и компенсацией. Дай знать, когда будет спецпредложение с гипсом и объяснительной в травмпункте.

Валентина молча держалась за плечо. Боль была не резкая, но тяжёлая – как будто в это место засыпали все её прошлые свидания, переписки, попытки что—то почувствовать и моментально пожалеть. Она сидела, не зная, что сейчас уместнее: плакать, смеяться или вызвать санитаров. Смотрела на Пашу, ожидая… даже не извинения, а какого—то подтверждения, что он всё это видит. Что он понимает, насколько всё пошло не так.

Но Паша вдруг хихикнул. Нерешительно, поначалу чуть испуганно. А потом хохотнул. И ещё раз. И ещё. Его смех был простым, человеческим, без издёвки – скорее как у человека, который понял, что дальше может быть только хуже, и с этим надо как—то жить.

Валентина сначала просто моргнула. Потом губы подёрнулись. И, прежде чем она успела остановить себя, с её рта сорвался смешок. Ещё один. А потом – смех, настоящий, дикий, нервный, с оттенком ужаса и облегчения одновременно. Смех шёл волнами, как будто тело наконец выдохнуло всё накопившееся за последние три дня, недели, месяцы… за всю жизнь.

Она смеялась, согнувшись, с рукой на больном плече, с глазами в слезах. А Паша смотрел на неё, словно не знал, как ему быть: то ли тоже смеяться, то ли звать маму, то ли предложить лёд.

Кляпа довольно заметила:

– Этап истерического сближения – пройден. Остались шутки на тему позы для оказания первой помощи. Рекомендую – «спина к спине, ноги к потолку».

Валентина отмахнулась, вытирая уголки глаз и пытаясь успокоиться. Взгляд упал на книгу, лежавшую на полу. Корешок торчал наружу, как язык изо рта выдохшейся идеи. Название – «Всё, что нужно знать о скорости и безопасности».

Кляпа хихикнула:

– Иронично, правда? Мы тут – на курсе молодого бойца по безопасному сексу, с учебником в качестве холодного оружия.

Валентина выдохнула, впервые за весь вечер – не нервно, не сдержанно, а по—настоящему. Воздух показался легче. Или просто она уже привыкла.

Кухня была примерно такого же размера, как коробка от обуви, в которой хранили не только ботинки, но и все старые чувства. Валентина села на табурет – он качнулся, как будто задумался, выдержит ли. Напротив тускло светила лампа с абажуром, когда—то, возможно, бежевым, а теперь – жирно—серым с намёками на биографию жильца.

Стол покрывала клеёнка с пятнами, напоминающими карты стран, которых больше не существует. Где—то была Суданская капля кетчупа, в другом углу – Папуа—Новая—Гусятина, выведенная из горчицы. Всё это живописно усыпали крошки – свежие, позавчерашние и, судя по плотности, исторические.

Паша возился у плиты, открыл холодильник, словно надеясь найти в нём нечто вдохновляющее. Достал банку оливок, коробку с обкусанной корочкой пиццы и жестом, которому позавидовал бы любой иллюзионист, выудил две кружки. Одна была с логотипом автомойки «МойМойCar», другая – с отколотой ручкой и надписью «Я не тормоз, я медленный газ». Заварил в обе чай из одного пакетика, осторожно разделив его пополам ложкой, будто совершал ритуал. Потом протянул ей кружку, как трофей.

Валентина взяла. Поставила на стол. Сидела, глядя в скатерть, как в судьбу. Молчание висело между ними, не давящее – скорее, как старый халат, которым накрыли неудобный разговор. Паша заговорил первым. Не о чувствах, не о прошлом. Он начал с истории.

– Был у меня случай, – начал он. – Привёз как—то пиццу на поминки. Там женщина, седая, с платком. Я ей: «Две Маргариты, соус чесночный, сдачи не надо». А она глядит на меня – и молчит. Только потом выяснилось, что у неё пост, и она молилась. А я с коробками. Красиво получилось.

Он усмехнулся, без смущения. Просто как факт. Валентина выдавила из себя улыбку. Криво. Не потому, что было смешно, а потому, что нельзя же молчать вечно. А Кляпа не выдержала и вздохнула:

– Ты сюда пришла не слушать анекдоты про духовную травму. Мы не в «Пока все дома». У нас миссия, Валя. Оплодотворительная. А не душевная.

Но Валентина не отвечала. Просто смотрела на чай. А потом Паша вдруг сказал тихо, не глядя на неё, будто проверяя, услышит ли:

– Знаешь… я уже думал, что ни с кем больше и не познакомлюсь. Всё как—то мимо. То работа, то тупо не срастается. А девчонки… ну, одни с понтами, другие уже замужем. Не за мужем, а за ипотекой. И всё.

Это было сказано без пафоса. Как будто речь шла о погубленном ужине, а не о личной жизни. Но Валентина услышала в голосе не жалость, не обиду. Там было что—то другое – тёплое. Простое. Настоящее. И она вдруг поняла, что смотрит на него не как на курьера, не как на фигуру в её новом фантасмагорическом романе с Кляпой, а просто на мужчину, который поставил перед ней кружку, заварил чай и ни разу не посмотрел на её грудь.

Кляпа тут же зашипела:

– Осторожно! Эмпатия! Ты сейчас чуть не почувствовала эмпатию! Всё, провал! Начинается контакт! Мы не для этого сюда шли, Валя! Мы пришли соблазнять, а не сочувствовать. Выдыхай. Сосредоточься на его носках. Там, наверное, дыра. Думай о дыре!

Но Валентина уже наклонилась к столу, обняв кружку ладонями, и тихо спросила:

– А ты ведь совсем один, да?

Паша пожал плечами, не глядя:

– Не страшно. Просто иногда хочется, чтобы кто—то дома был. Даже не для секса. Чтобы кто—то свет включал. Или говорил «ты чего опять мусор не вынес». Чтобы тишина не такая была. Не пустая. А… живая.

Наступила пауза. Такая, в которой обычно рождаются поэты или сдаются нервные системы. И тишина вдруг стала живой. Как он и просил. Потому что в ней сидели они – два человека, абсолютно чужих, абсолютно потерянных и по странной причине оказавшихся на одной кухне, среди оливок, пиццы и чая в кружках с автосервисом.

Кляпа молчала. Но это было не великодушное молчание. Это было – «я злюсь и позже тебе это припомню».

Паша поднял взгляд и улыбнулся как мальчишка:

– Хочешь анекдот? Мой любимый. Мама говорит сыну: «На ком ты женишься?» А он ей: «На доставщице воды». – «Почему?» – «Она приходит и уходит. А я чувствую себя нужным».

Валентина не засмеялась. Но и не всплакнула. Она просто посмотрела на него – внимательно. И вдруг подумала, что этот анекдот, при всей его идиотской простоте, про неё. Про её появление. Про её исчезновение. Про всю эту абсурдную историю.

Кляпа сорвалась:

– Валя. Это не кружка сочувствия. Это чёртова чаша капитуляции! Сейчас ты скажешь ему, что он «тебе близок». Потом – «я давно никому так не доверяла». И всё. Скатишься. Мы ж не «Три сестры». У нас здесь миссия, а не психодрама.

Валентина продолжала смотреть на него. Спокойно. Почти мягко.

– Может, и предложу. Ужин. Или мусор вместе вынесем. Он ведь не такой тупой, как кажется, – сказала она.

Паша улыбнулся в ответ – и в этой улыбке было всё: и благодарность, и тишина, и то самое «не страшно». И Валентине вдруг стало сложно. Слишком сложно. Потому что такого взгляда у неё не было давно. Или не было никогда.

Свет в спальне горел тускло, как будто и сам чувствовал неловкость происходящего. Торшер в углу дрожал от сквозняка или от предчувствия своей судьбы. На тумбочке лежала упаковка салфеток, несколько конфет в фольге и провод от зарядки, спутавшийся с какой—то резинкой для волос. На кровати – простынь с героями комиксов, которые явно не давали согласия на участие в этом мероприятии.

Паша, довольный, как человек, которому наконец—то выдали премию за стаж, уже разулся, отбросил носки под кровать и лёг на бок, глядя на Валентину с неподдельным, добродушным любопытством. Как будто ожидал, что она вот—вот достанет фокусную шляпу, откуда появится сценарий их ночи.

А Валентина стояла, как солдат накануне несанкционированного прыжка с крыши. Дрожащими руками она стянула кофту, осталась в майке, тут же подумала, что зря, натянула её обратно – майка зацепилась за бра, который, в свою очередь, пытался сбежать в неизвестность. В голове гремело:

– Дыши. Не думай. Не падай.

Кляпа заговорила с интонацией главного инструктора по позорному выживанию:

– Выгни спину. Не так. Ты сейчас не соблазняешь – ты изображаешь парализованного лебедя на суше. Поясницу! Локти! Не щурься, ты же не на допросе у светильника.

Паша, тем временем, радостно откинул плед, раскинул руки и с доброй простотой сказал:

– Устраивайся. Здесь никто не кусается. Только если очень попросить.

Валентина пыталась залезть на кровать грациозно, но нога соскользнула, пятка угодила в гантель, гантель отскочила, ударила в ножку стула. Стул вздрогнул, не выдержал и начал наклоняться в сторону торшера, который, предчувствуя падение, начал мигать лампочкой. Атмосфера стала походить на дискотеку для пенсионеров в подвале заброшенного ЖЭКа.

Кляпа вопила:

– Только не тронь свет! Свет – это всё, что ещё держит иллюзию цивилизованности! Не дергайся, не дыши, не думай! Ты должна быть соблазнительной, а не как в мультфильме «Чип и Дейл спешат на помощь»!

Но Валентина уже опрокинулась на матрас, соскользнув по простыне, словно по льду. Паша, напротив, выглядел очарованным. Он встретил её как счастливый турист, который не ожидал, но получил апгрейд номера. Улыбка – добрая, широкая, как у дяди, подарившего племяннице пластилин.

Она попыталась выгнуться. Кляпа скомандовала: «Бёдра!» – Валентина дёрнула таз. «Грудь!» – и дёрнулась вверх. «Улыбнись!» – получилось что—то между судорогой и рекламой зубной пасты. Паша, не замечая нелепости, положил руку ей на плечо, наклонился и сказал:

– Знаешь… я чувствую себя… ну, как будто это впервые. В хорошем смысле. По—честному. Без понтов. Просто ты и я.

Валентина вдруг поняла: он правда счастлив. Не из—за формы её носков или изгиба спины. А потому что она здесь. С ним. В этом странном, пыльном, но искреннем пространстве. От этого внутри чуть потеплело. И в то же время захотелось выть.

Она закрыла глаза. Сосредоточилась. Вдох. Выдох. Потянулась к нему – и локтем задела торшер. Тот вздрогнул. Начал мигать, словно пытался отправить сообщение в морзянке. «Уходите!», – возможно, думал он. Или «SOS».

Кляпа стонала:

– Отлично. Всё. Финал. Фиаско. Ты буквально превратила постельную сцену в светотехнический кошмар.

Но Паша только хихикнул. Ему нравилось. Он прижал Валентину ближе, уткнулся носом в её плечо и прошептал:

– У тебя кожа… как у человека. Это приятно. Я думал, всё будет пластмассово, а тут… живое.

И тут, в самый кульминационный момент, когда тело Валентины уже смирилось, свет торшера замигал особенно истерично, потом раздался предсмертный щелчок, лампа погасла, и весь торшер рухнул на пол с металлическим звоном, как последняя нота симфонии отчаяния.

В тишине, в полумраке, под пледом с комиксами, среди гантелей, зарядки и героев мультфильмов, Паша, не поднимаясь, произнёс:

– Ну… зато со светом разобрались.

Валентина рассмеялась. Уже без паники. Просто потому, что всё это было настолько нелепо, что стало родным.

Плед сполз с кровати, как сбежавшая третья сторона, не выдержавшая неловкости происходящего. Простыня под ними была тёплой, немного мятой, с едва ощутимым запахом стирального порошка и тела. Где—то под подушкой щёлкнуло – может, пружина, может, старая ложка, застрявшая в матрасе после чьей—то бурной молодости. Но ни один из них не обратил на это внимания.

Паша держал Валентину за запястье, но некрепко – скорее, как будто боялся, что она исчезнет. Его пальцы были тёплыми, чуть шершавыми, он вёл ими вдоль её руки, почти невесомо, будто проводил по поверхности воды. Он смотрел на неё, не отрываясь, с сосредоточенностью, от которой у неё перехватывало дыхание. В его взгляде не было похоти, не было торопливости. Там была нежность, удивление и осторожность человека, который впервые касается чего—то важного.

Дыхание Валентины сбивалось. Не от волнения – от слишком плотной реальности. Всё, что с ней происходило за последние дни, будто рассыпалось в пыль, и осталась только эта ночь, это помещение с облезлыми обоями, комиксами на простыне и человеком, который не делал вид, что он другой. Он просто был. Рядом.

Паша провёл ладонью по её щеке – медленно, с вниманием, будто проверял, действительно ли она здесь. Она закрыла глаза и кивнула, не произнеся ни слова. Кляпа молчала. И это было самым громким молчанием за весь вечер. Тишина стояла такая, в которой слышны даже внутренние сомнения. Но сейчас они умолкли.

Он вошёл в неё, как входят в воду, которая сначала пугает своей прохладой, а потом обнимает со всех сторон, впитывая. Не резко, не смело, а с осторожностью, с паузой – чтобы она успела привыкнуть. Чтобы не напугать. Чтобы не вторгнуться. Всё внутри у неё сжалось – от неожиданности, от чужого тепла, от того, что она действительно этого хотела. Хотела быть рядом. Быть нужной. Быть с ним.

Тела подстроились друг под друга, как две половины чего—то давно забытого, но всё же целого. Его движения были медленными, почти рассеянными, будто он всё ещё сомневался, правильно ли понял, можно ли, нужно ли, не перебор ли. Но её рука скользнула ему на шею – не как команда, а как приглашение. И это приглашение он понял правильно.

Сначала она чувствовала всё – каждый вдох, каждый миллиметр соприкосновения, каждый изгиб его тела, каждую точку давления. Потом границы размылись, всё слилось в единое дыхание, в общий ритм, в дрожь матраса под ними. Он двигался медленно, сдержанно, будто считал это процессом духовным, а не техническим. Она повторяла его движение, не задумываясь, но в каждом движении было принятие.

Никаких слов. Только взгляды, дыхание, тепло, влажность в ладонях, напряжение плеч. Он обнимал её так, будто она была последним в этом мире. Она прижималась к нему, как будто боялась проснуться.

Иногда он останавливался – не потому, что не знал, что делать, а потому что ему казалось важным запомнить это. Как пахнет её шея. Как дышит её грудь. Как изгибается её спина, если положить руку на лопатку. Как она смотрит, если чуть отстраниться.

Иногда она стонала – негромко, словно не могла сдержать ту часть себя, которую годами приучала молчать. И каждый раз, когда он слышал её голос, он будто оживал ещё больше. Её стоны были как музыка из старого радио: с шипением, с дрожью, но настоящая, тёплая, будто передаётся по каналу, где больше никто не говорит.

Кляпа всё это время молчала. Не саркастично. Не обиженно. А как будто слушала. Или смотрела. Или вспоминала, что у неё тоже когда—то было тело. Или не было. Или оно было чужим. Но сейчас – она молчала.

Комната наполнялась их звуками. Не словами, не именами. Звуками. Где—то гудел холодильник, шуршал плед, дрожала пустая бутылка на полу. Но всё это было фоном. Главным звуком стали стоны. Их стоны – растущие, тёплые, живые. Они не кричали, не выдыхали имён, не взывали к звёздам. Они звучали, как две скрипки в несогласованном оркестре, но при этом гармоничных до слёз. Симфония двоих, впервые попавших в нужную тональность.

Их тела двигались вместе – с ошибками, с паузами, с неловкостями, но в этих неловкостях было больше смысла, чем в любом академическом построении. Это была близость. Без инструкций. Без миссий. Без статистики. Близость, как она есть. Без обещаний. Но с искренностью.

Когда всё закончилось – не резко и не бурно, а как заход солнца: медленно, с теплом, с усталостью – они остались лежать рядом. Не отодвинулись. Не спрятались в стыд. Просто лежали.

Он гладил её плечо. Она чувствовала его ладонь, и внутри у неё будто стало тише. А потом она прошептала:

– Спасибо.

Паша не ответил. Просто притянул её ближе. И снова ничего не сказал. И в этой тишине было всё.

Балкон скрипнул, как будто хотел высказаться о происходящем, но передумал. Валентина стояла, закутавшись в одеяло, накинутое на плечи, как хламида у философа—подрядчика. Волосы спутались, плечо чесалось, где—то на спине прилип кусок фантика – возможно, от конфеты, возможно, от воспоминаний. Ноги мерзли, но отступать не хотелось.

Город внизу дышал медленно. Фонари мигали с ленцой, как пьяные свидетели свадьбы. Где—то хлопнула дверь, залаяла собака, заскрипели тормоза маршрутки, которой в это время уже не должно было быть. Воздух был прохладным, но не злым – он пах то ли мокрой тряпкой, то ли уставшим асфальтом, то ли тем, что остаётся после дня, полного событий, которых никто не заказывал.

Паша стоял рядом, босиком, в одних трениках, с сигаретой в пальцах. Курил медленно, с таким выражением лица, будто в дыме можно найти философский смысл. Временами он бросал взгляд на Валентину, потом – в небо, где не было звёзд – только отблеск подсветки от ближайшего ТЦ. Он не говорил ничего. Даже не предлагал кофту. Просто стоял. Был. Существовал. И, удивительно, но этого было достаточно.

– Всё нормально? – наконец спросил он. Голос тихий не из—за деликатности, а потому что громко говорить здесь было как—то неуместно. Балкон напоминал исповедальню на открытом воздухе.

Валентина кивнула. Сначала машинально, потом осознанно. На секунду удивилась, как легко этот кивок дался. Обычно ей надо было три слоя внутреннего анализа, чтобы подтвердить любое «да».

– Даже… – начала она, и сама себе не поверила, – даже хорошо.

Паша усмехнулся. С таким видом, как будто поймал комара и отпустил. Сделал затяжку, выпустил дым в сторону улицы, а не на неё – маленькое, но значимое уважение. И снова замолчал.

Кляпа появилась в голове без фанфар, но с хорошо узнаваемой интонацией победителя районной олимпиады по сарказму:

– Поздравляю, Валя. Миссия выполнена. Первый объект – пройден. Протокол зафиксирован. Всё по графику. Даже немного с душой, если честно. И, раз уж ты начала получать удовольствие – завтра у нас новый кандидат.

Валентина тяжело выдохнула. Не от страха. От предчувствия. Слишком короткой оказалась пауза между «ты молодец» и «а теперь – снова в бой».

– Можно мне один день без миссий? – прошептала она про себя.

Кляпа фыркнула:

– Можно. Через шесть лет. После отчетного собрания планетарного Совета. И если родишь минимум троих. Лучше сразу двойню и хомяка.

Паша бросил окурок в пепельницу, стоящую на балконе. Пепельницей была крышкой от кастрюли. Удивительным образом идеально подходила по диаметру. Валентина посмотрела на этот факт с какой—то необъяснимой нежностью. В этом жесте – в кастрюльной пепельнице, в тишине, в сигарете – было больше искренности, чем во всех её прошлых «отношениях».

Потом посмотрела вниз, на город, и подумала: «Если выжила сегодня – может, переживу и весь этот ваш космос репродуктивных катастроф». Сказала это про себя, но так отчётливо, что, кажется, даже пластиковый стул в углу балкона понял её настрой.

Паша вдруг наклонился, чиркнул зажигалкой и поднёс ко второй сигарете. Спросил:

– Не хочешь?

Валентина покачала головой. Но не резко. Без отвращения. Просто не сейчас. Не сегодня. Сегодня ей хватило ощущений, чтобы весь организм по очереди отписался от рассылок тревоги.

Плечом она невольно коснулась его руки. Не специально. Просто стояли близко. Тепло от его кожи было реальным. Не фантазийным, не от кино, не от ожиданий. Просто живое тепло от человека, который тоже не знал, как правильно, но делал по—своему.

И в этот момент ей показалось, что всё возможно. Даже справиться с Кляпой. Даже не испугаться завтра. Даже не превращать каждое движение в трагедию с эпилогом. Просто – жить. Хотя бы пару дней. Без инструкции.