Читать книгу Гольфистка. Последний удар - - Страница 5

Она

Я стояла у окна, сжимая телефон так крепко, что пальцы побелели. В висках пульсировала боль. Антон молчал, но его голос всё ещё звучал в голове, как эхо – холодное, точное, расчётливое.

«Свобода в обмен на одиночество.»

Он знал, куда бьёт. Знал, кого я теряю. Знал, как больно мне думать, что Карин… Алекс… Виктор… могут исчезнуть из моей жизни навсегда. И знал – я сделаю всё, чтобы их спасти.

Мои губы дрожали, но голос был твёрдым, когда я заговорила:

– Хорошо. Ты победил. Я приму твою игру.

На другом конце – тишина. Он не ожидал, что я соглашусь так быстро.

– Я согласна на одиночество. На всё, что ты сказал. Ты хочешь забрать у меня всех? Забирай. Если это – цена за их жизни.

Он медленно выдохнул. Я почти слышала, как он наслаждается моментом.

Но прежде чем он успел ответить, я добавила:

– Но мне нужно время. Две недели.

Пауза. Тяжёлая. Он не любил, когда ему ставили условия. Я знала это. Но всё равно продолжила:

– Две недели, чтобы сказать им всё. Закрыть, что не закрыто. Просто… попрощаться.

На том конце – движение. Он, наверное, приподнялся. И, наконец, его голос, спокойный, почти насмешливый:

– Неделя. Не больше. Ты же знаешь, Влада… Я великодушен, но не терпелив.

Я сжала зубы. В груди стало тесно. Неделя – это ничтожно мало, чтобы… отпустить. Но это было всё, что у меня есть.

– Ладно, – выдохнула я. – Неделя.

– Замечательно, – сказал он.

И я слышала его удовлетворение. Как будто сделал ещё один шаг к своей победе.

– Живи. Прощайся. Играй в сильную.

Он повесил трубку. А я осталась стоять у окна, с телефоном в руке, и впервые за долгое время – с пустотой в груди, которую ничто уже не могло заполнить.

Неделя.

Чтобы попрощаться со всем, что я любила. Чтобы разорвать всё, что держит меня в этом мире. Чтобы исчезнуть – прежде чем он это сделает за меня.

Слезы выступили внезапно. Без предупреждения. Без пафоса. Они катились по щекам горячо, как будто смывали весь холод, что копился в груди с самого начала этого дня. Я не пыталась их сдержать. Не вытирала. Просто стояла у окна, пока лицо не стало мокрым, а дыхание не сбивалось от рыданий, а от тишины – оглушающей и страшной.

Неделя. Семь дней. Семь прощаний. Семь попыток улыбаться тем, кого придётся оставить. Когда внутри всё сжалось до тупой, пустой боли, я обернулась и увидела её – коробку отца.

Та самая, что он сунул мне в руку у выхода из больницы, сказав:

"Открой дома."

Я села на кровать. Пальцы дрожали, когда я сняла бархатную крышку. Внутри – тёмная кожа, мягкая подкладка. И нож. Не кухонный. Не охотничий.

Оружие.

Тонкое лезвие, сверкающее в полумраке, с выгравированными узорами на клинке. Чёрная рукоять с серебряной вставкой. На ней – инициалы. Мои.

Я смотрела на него, не дыша. Потом заметила – в уголке коробки лежит свернутая записка. Развернула. Строгий почерк отца. Кратко. По-мужски. Без эмоций – но в каждом слове читалась вся его боль и страх.

"Влада. Ты больше не девочка.

Если когда-нибудь снова придётся защищаться – бей не чтобы выжить.

Бей, чтобы остановить. Без сомнений. На смерть." – Папа.

Мир снова задрожал. Я прижала записку к груди, закрыла глаза и впервые почувствовала, что он – рядом. Не просто отец с компанией. Не просто голос из прошлого? Где я была маленькой.

Он видел. Он знал. И он дал мне то, что должен был дать давно – право на удар. Право на ярость. Право на силу.

Я посмотрела на нож. Он лежал в коробке, как символ. Не мести. А выбора.

И если эта неделя станет концом – я войду в неё не сломленной. А вооружённой. С памятью. С болью. С правом защищать себя.

Я проснулась рано. Свет ещё не залил комнату, только первые, блеклые полосы рассвета лежали на потолке, как напоминание: всё ещё впереди. Но не надолго. Сначала – ничего. Ни мыслей. Ни чувств. А потом – тоска. Та, что пробирается не в сердце – в кости. Глухая. Мягкая. Безысходная.

Я лежала, глядя в потолок, и чувствовала, как что-то внутри медленно тонет. Не крича. Не сопротивляясь. Просто уходит – вглубь. Как будто уже знает, что должно исчезнуть.

Неделя. Осталась только неделя.

И всё, что я люблю – все, кто стал смыслом, болью, теплом, тенью и светом – уйдут.

Я прижала подушку к груди, как будто могла удержать через неё всех – Алекса. Виктора. Карин. И даже Максима, чья ирония всегда казалась щитом, а не оружием.

Никто из них не знает. Что я ухожу. Что я должна уйти. И мне оставалось только одно.

Запомнить. Каждого. Каждую деталь. Каждое движение, смех, взгляд, прикосновение. Прожить эту неделю так, чтобы выжечь их в памяти – на всю оставшуюся тишину.

Я встала с кровати, подошла к зеркалу. Глаза – немного запухшие.

Но в них было что-то другое. Не пустота. Решимость.

Я не позволю Антону забрать мою душу. Он получит мою тень. Моё имя. Мою холодную версию. Но не их.

А пока… пока у меня есть дни, дыхание и они рядом – я буду жить. Я буду смотреть на них, как в последний раз. Смеяться, будто времени – бесконечно. Любить. Молчать. Запоминать.

Я пройду эту неделю с улыбкой. Пусть и с разбитым сердцем.Потому что это моё прощание. И я не позволю ему сделать его безликим.

Я спустилась по лестнице босиком – пол был прохладным, но приятным, как будто дом знал, что мне нужно прикосновение чего-то реального, живого. Воздух был пропитан утренней тишиной, ещё не тронутой словами и движением.

Я подошла к колонке и включила музыку – лёгкую, тихую, почти невесомую. Никакой драмы. Никакой боли. Просто мягкий голос и гитара, чтобы заполнить эту пустоту.

На кухне я достала продукты – всё, что смогла найти: яйца, овощи, сыр, чуть-чуть зелени. Скоро проснутся. А я… хотела, чтобы это утро было тёплым. Запоминающимся. Живым.

Я готовила омлет, пока аромат не начал заполнять весь первый этаж. Разложила кружки. Поставила чайник. Накрыла на стол – аккуратно, с мелочами. Как мама когда-то.

И когда всё было почти готово, я услышала шаги.

Алекс спустился первым – в мятой футболке, со взлохмаченными волосами, с усталым, но настоящим лицом.

Он остановился у лестницы, моргнул, уставился на стол, на тарелки, на меня – с лопаткой в руке и полотенцем на плече.

– Ух ты, – протянул он. – Я, значит, чуть не умираю, а ты мне тут… полный отельный завтрак? Ты что, решила меня окончательно добить через желудок?

Я хмыкнула, не оборачиваясь.

– Только не говори, что ты не любишь сыр. А то убью уже честно.

– После всего, что я видел, – протянул он, потянувшись, – даже если бы ты готовила суп из гвоздей – я бы ел. С благодарностью.

Я рассмеялась – по-настоящему. И в этот момент, из-за поворота, вошёл Виктор. Он был всё так же сдержан, строг, с чашкой в руке, будто случайно оказался здесь. Но мы оба знали – не случайно.

Алекс увидел его. На лице – сдержанная боль, мгновенная тень, воспоминание о той ночи. Но… он не отвернулся. Он посмотрел на Виктора – долго, немного перекатив челюсть, а потом выдохнул и сказал:

– Если у тебя вдруг будет настроение… можешь присоединиться. Чай никто не отменял.

Виктор немного поднял бровь. В глазах мелькнуло удивление – не от слов, а от того, как они были сказаны. Без показной доброты. Но честно. Я молча смотрела на них.

Входная дверь резко хлопнула – так, что все замерли. Музыка всё ещё играла, но в этот момент она стала фоном, как будто ушла куда-то глубоко. Я обернулась.

На пороге стоял Максим.

В чёрном, с капюшоном, почти закрывающим лицо. Весь облик – чужой, не его. Не ироничного, не собранного, не уверенного. Тот, кто вошёл сейчас, был другим.

– Макс?.. – я шагнула ближе.

Он молча кивнул и хотел было пройти мимо, будто ничего не случилось, будто он просто зашёл «по пути», но я не позволила.

– Нет уж, стой. – Я схватила его за руку и потянула на кухню. – Ты где пропадал? Ты… – я замерла.

Максим вздёрнул плечо, едва заметно дёрнулся – и прыснул от боли. Я тут же отпустила руку и, испуганно всматриваясь в его лицо, откинула его капюшон.

Синяк.

Чёткий, тёмный, уже начинающий расплываться под глазом. Секунда – и я заметила ещё: ссадина на скуле, царапина возле уха.

– Максим… – выдохнула я. – Что случилось?

Он попытался отвернуться. На лице – всё та же полуулыбка, но уже вымученная, натянутая, как маска.

– На меня напали, – бросил он.

Слишком быстро. Слишком… не в его стиле.

Максим умел говорить уверенно, даже если это был полный бред. Но сейчас… он не мог врать. Я почувствовала, как внутри всё сжимается. Виктор молча наблюдал за ним из-за стола. Алекс – поднялся со стула и чуть нахмурился, как будто тоже уловил что-то не то.

– Где? – спросила я, глядя прямо в глаза. – И кто?

Максим опустил взгляд. Сжал пальцы на краю стола.

– Неважно. Я справился. Жив, как видишь.

– Ты не умеешь врать, Макс, – тихо сказала я.

– И сейчас ты не справился. Ты… едва стоишь.

Он медленно выдохнул, опёрся на край стола и откинул капюшон полностью.

– Они не просто так. Это было… предупреждение. – он проглотил слюну. – Я не тебе все докладывать. Влада.

Максим опустил голову, провёл рукой по лицу – будто стирая остатки себя, настоящего, того, кто всегда держался легко, кто защищал словами, а не кулаками.

– Прости, – бросил он, и голос у него вдруг дрогнул. – Мне… нужно на минуту.

Он повернулся и направился в сторону лестницы. Его шаги были чуть неровными, и я заметила, как он будто чуть прихрамывал.

– Макс… – я хотела окликнуть его, но сдержалась.

Он уже исчез наверху.

Я осталась стоять посреди кухни, всё ещё ощущая на пальцах тепло его руки, сквозь которую пробивалась боль. Алекс молча наливал себе чай, взгляд его был сосредоточен, но в глазах – внимательность и напряжение. Он ничего не сказал. Просто молча наблюдал.

И тогда, из-за моего плеча, раздался тихий, ровный голос Виктора:

– Я разберусь.

Я обернулась. Он стоял у окна, в лёгкой тени, спокоен, но с тем выражением лица, которое я знала слишком хорошо. Это было не обещание. Это была уверенность. Холодная, деловая, та, что появляется в нём только в моменты, когда дело касается чего-то очень личного.

– Ты знаешь, кто это был? – спросила я.

Он посмотрел на меня внимательно. Его взгляд был внимательным и слишком прямым, как будто пытался сказать больше, чем разрешал себе вслух.

– Ещё нет. Но узнаю. И если они тронули Макса, зная, что он один из нас… то это ошибка, которую они совершили в последний раз.

Я сжала губы.

– Он не говорит. Боится, что втянет нас.

– Тем более, – тихо ответил Виктор. – Он не должен с этим быть один.

Он подошёл ближе. На секунду задержался. Посмотрел на меня, как будто хотел сказать что-то… большее. Но просто кивнул и добавил:

– Я поговорю с ним.

И ушёл, не дожидаясь ответа. Его шаги были почти бесшумны. Но в этих шагах звучала готовность к буре.

Я осталась стоять на кухне, словно все стены вокруг стали слишком узкими. Воздух, ещё недавно пахнущий чаем и омлетом, теперь будто пропах тревогой. И одиночеством.

"Он не должен быть один." – сказал Виктор.

Тихо, твёрдо, по-мужски. И в этих словах была забота. Безусловная. Молчащая. Сильная. Но меня это кольнуло. Не потому что я не согласна. А потому что… я тоже не должна быть одна.

Я стояла там, готовя завтрак, улыбающаяся, старающаяся сохранить хоть иллюзию нормального утра – и знала, что через шесть дней всё это исчезнет. Я исчезну.

Они не знали. Ни Алекс. Ни Виктор. Ни Максим. Никто из них не знал, что я стою на краю, и отсчитываю время – не до праздника, а до прощания.

И когда Виктор произнёс это – про Макса, про то, что он не должен быть один – в груди что-то оборвалось. А как же я? Разве моя боль меньше? Разве моё сердце не рвётся от того, что я смотрю на них, запоминаю – и знаю: Я не смогу остаться. Я обязана уйти.

Но я молчала. Как всегда. Улыбалась, как будто это просто трудное утро. Как будто внутри меня не рушится всё, что я пыталась сохранить. Я медленно подошла к столу, положила полотенце рядом с тарелкой, села. Руки были холодные. А в груди – та самая пустота, которая приходит перед бурей. Когда ты уже знаешь: всё, что у тебя осталось – это дни. И память.

Я сидела за столом, не касаясь еды. Музыка давно стихла, а в воздухе повисло то напряжённое, надтреснутое спокойствие, которое бывает только в те утра, когда внутри уже началась буря – но снаружи ты всё ещё держишь лицо.

Алекс молча пил чай. Его взгляд был опущен, плечи чуть ссутулились. Он знал, что-то происходит. Он чувствовал это. Слишком внимательно смотрел, слишком долго молчал. А потом, не поднимая глаз, тихо сказал:

– Ты ведь не просто так готовишь утром, как будто это наш последний ужин на планете.

Я вздрогнула. Слишком точно. Слишком близко.

Я попыталась улыбнуться.

– Ужин утром – это модно, не знал?

Он не ответил, только покачал головой, отставляя чашку.

– Влада…

– Не начинай, – перебила я. – Просто… поешь. И не пытайся читать меня, как открытую книгу.

Он приподнял бровь, чуть сощурился.

– А если я давно это делаю?

Просто теперь страницы порвались, и я не могу их склеить?

Я посмотрела на него. И в его глазах не было упрёка. Только… боль. Та же, что и во мне. Словно он чувствовал: я ускользаю. И не понимал – почему.

– Почему ты так смотришь? – спросила я, тихо, почти шёпотом.

Он усмехнулся криво.

– Потому что ты прощаешься. Ты не говоришь это словами. Но твои глаза делают это за тебя.

Я посмотрела на него, чувствуя, как что-то внутри дрожит от его слов – слишком тёплых, слишком близких, слишком настоящих. Он видел меня. Проникал вглубь, туда, где я старалась не пускать никого.

И всё же – я отвела взгляд. Не потому что не хотела быть с ним честной. А потому что не могла. Пока.

Я слабо усмехнулась и выдернула руку из его ладони, мягко, но решительно.

– Ты, как всегда, драматизируешь, Алекс.

Он нахмурился. Я пожала плечами, встала и начала перекладывать кружки – занятая, суетливая, такая, какой быть удобно, когда не хочешь показывать слабость.

– Мне просто…

– Просто? – мягко переспросил он.

– Просто тяжело. Всем тяжело. После того, что случилось с Карин. Ты думаешь, я одна чувствую, как будто всё разваливается?

Я повернулась к нему, пытаясь улыбнуться.

– Вот и решила сделать завтрак. Терапия через еду, знаешь? Ничего магического, никакого "прощай навсегда", – я махнула рукой. – Просто хотела, чтобы вы все на минуту почувствовали себя в безопасности. Хоть здесь. Хоть в этой кухне. И сама, честно говоря, хотела отвлечься.

Он молча слушал, изучал моё лицо. Я чувствовала, как он не верит до конца. Но даёт мне шанс спрятаться за маской, если я этого хочу.

– Ладно, – кивнул он, – пусть будет так.

Пауза.

– Но знай, – добавил он, вставая, – если ты решишь всё же рассказать… я не уйду. Даже если захочешь.

Я снова усмехнулась – легче, тише.

– Не забудь, упрямство – это мой главный пункт в резюме.

Он прошёл мимо, слегка задел меня плечом. И я стояла посреди кухни, глядя ему вслед, думая только об одном:

Боже, как же больно прощаться с теми, кто всё ещё рядом.

Три дня… Пролетели, как будто их и не было. Скользнули между пальцами – лёгкие, тёплые, будто летние лучи, которым не положено греть в осеннем сердце.

Я смеялась. Готовила ужин. Сидела на террасе с Алексом, слушая, как он рассказывает что-то глупое, а сама в это время запоминала, как дрожит у него голос в словах, где звучит нежность. Гуляла с Максимом вдоль берега – он молчал больше обычного, но я знала, он старался. Ради меня. Виктор… Виктор просто был рядом. Словно стена, молчаливая и холодная, но всегда оборачивающаяся, если я отводила взгляд.

Они ничего не знали. А я… Я смотрела на них, как на сокровища. И чувствовала, как каждое мгновение режет – не от боли, а от страха, что всё это закончится.

Я проживала эти три дня, как будто они были всей моей жизнью. И каждую ночь, когда двери закрывались, а дом замирал в тишине, я ложилась на кровать и плакала – так тихо, чтобы не разбудить никого… и не разрушить их покой.

Телефон завибрировал на прикроватной тумбе, разорвав тишину ночи. Я едва не сбросила его на пол, в панике подхватив. Номер был знакомый. Слишком знакомый.

Карин.

Сердце застучало, как у птицы в клетке. Я на секунду застыла, глядя на экран, боясь, что это ошибка. Что мне просто показалось. Но нет. Я ответила.

– Алло?..

– Влада! – голос был хриплым, сбивчивым, но… живым. – Ты слышишь? Ты должна… срочно… поймать мне утку!

Я застыла.

– Что?

– Утку! Ну… настоящую, кряк-кряк, с перьями! – Карин явно бредила, голос звучал натянуто, словно она говорила сквозь вату и снотворное, – Она мне нужна! Чтобы… чтобы не забрали цветы.

– Карин… – я прижала ладонь к губам, почти не веря, что слышу её голос. – Ты… Ты знаешь, кто я?

– Конечно, знаю! – буркнула она обиженно. – Ты ж моя… м-моя гроза. Или звезда. Или обе. Поймай утку, Влада, и не смей спорить.

Я не сдержала слёз. Они просто потекли. Без рыданий. Без истерики. Чистые, горячие, как благодарность. Как надежда.

– Хорошо, – прошептала я, – я поймаю тебе утку. Самую красивую. Только… живи, слышишь?

На том конце что-то послышалось – вроде хихиканья и бормотания о «синем чае и бегемотах». Потом – щелчок. Связь оборвалась.

Я осталась сидеть на кровати, прижимая телефон к груди, и впервые за все эти дни улыбнулась так, что щеки заболели. Телефон завибрировал снова – через десять минут после первого звонка. Я едва успела вытереть слёзы и прийти в себя, как экран снова вспыхнул.

Карин.

– Ты поймала? – без приветствия. Голос чуть яснее, но всё ещё с налётом снотворного.

– Что именно? – спросила я, улыбаясь сквозь слёзы.

– Утку! Настоящую! Живую! Чтобы перья, клюв, крылья – всё как положено.

– Карин…

– Влада, – перебила она резко, – я серьёзно. Не спрашивай зачем. Просто… поверь. И главное – никому не говори, что я еду. Особенно Алексу. Если он узнает – всё сорвётся. Обещай мне.

Я замерла. Сердце снова стукнуло глухо.

– Ты едешь?

– Пока это только план. Тихий. Почти невозможный. Но если получится… Я должна быть первой, кто скажет: привет. Поняла?

– Поняла, – шепчу я. – Обещаю.

Карин выдохнула, чуть спокойнее.

– А теперь – миссия: поймай утку. Если сможешь её найти. И, Влада?..

– Да?

– Ты была мне домом. Не забудь об этом. Даже если вдруг… утка не попадётся.

Щелчок.

Связь оборвалась.

Я осталась сидеть в темноте, ощущая, как сердце бьётся в груди всё быстрее. Она действительно возвращается. И если Карин что-то задумала – лучше не мешать. Даже если это безумие с перьями и кряканьем.

Я поднялась, быстро натянула джинсы, куртку, ботинки. Собрала волосы в хвост. Включила фонарик и выдохнула.

– Хорошо… Миссия «Поймай утку». Время – ночь. Локация – чёрт его знает. Оружие – фонарик, кроссовки и вера в безумную подругу.

Пусть только попадётся – эта чёртова утка.