Читать книгу Непокоренные. Война и судьбы - - Страница 3

Вырытая в стенке бокового ответвления траншеи нора не самое подходящее место, чтобы творить молитву. Поэтому Егор выбрался наружу, встал на колени и, всякий раз задевая локтем правой руки прислоненный к стенке карабин, осенил себя крестом:

– Господи, да освятится имя твое…

На второй фразе Егор споткнулся. Но не потому, что забыл слова. Запамятовать можно только то, что знаешь. А он знал только эти две строчки. И ни одной больше.

Впрочем, это не мешало общаться с Господом, который Егору виделся то смиренным старичком с пасеки, то суровым владыкой земли и неба, своими словами. Правда, делал это тайком, ни разу не перекрестил лба при посторонних.

И не пускал в молитву тех, кто был ему неприятен. В первую очередь – жену Людмилку, которая ухитрялась наставлять рога не только мужу, но и любовникам, в том числе прямому начальнику Егора – красавцу лесничему.

Упоминал в молитве всех, не деля на живых и отошедших в мир иной.

Дочь Аленку, такую же бледную тихоню, как и сам, с глазами цвета воды в светлой кринице, родителей, женщину, перед которой чувствовал себя виноватым безмерно, друзей-товарищей. А Людмилку нет.

Худого ей, конечно, не желал, все-таки мать его ребенка, но и заступничества небес для нее не просил, все оставив на волю Божью. А после очередной измены дал зарок – даже пальцем не прикасаться к Людмилке. Обнимать неверную все равно, что доедать хлеб, на котором оставили отпечаток чужие зубы.

Наверное, проще было развестись. Однако Людмилка пригрозила, что в таком случае не позволит видеться с дочерью. И даже намекнула, что у лесничего брат районный прокурор, а уж он постарается направить дело по нужному руслу.

Словом, Егор так и не ушел к той женщине, чье имя теперь вызывало чувство острой вины. И вина эта тем горше, что ее нельзя исправить даже при большом желании. Оставалось лишь просить Господа, чтобы душе новопреставленной рабы отвели на небесах уголок, где сквозняков поменьше и куда нет хода обидчикам.

После смерти той женщины жизнь вообще покатилась по буеракам и кочкам. Людмилка окончательно сорвалась с цепи, в лесничестве, где Егор числился бензопильщиком, зарплату стали выдавать древесиной и вдобавок ко всему грянула великая смута.

Ввязываться в драчку не планировал. Война гражданская, или какая другая, по убеждению Егора, все одно бандитская разборка. Только с широким привлечением народных масс. Но после очередного упрека Людмилки: «Получаешь зарплату трухлявыми дровами, вот и грызи их за обедом и ужином» – сорвался. Съездил в военкомат, где набирали таких, как он, годных к строевой службе, и заключил контракт на два года.

Рассчитывал обойтись казенными харчами, а жалованье до последнего пятака пересылать Людмилке. Хоть и шалава, а дочь голодной держать не станет. Ну а коль убьют – не велика потеря. Да и военком клятвенно заверил, что государство позаботится о сиротах героя.

Сам же Егор ни в кого стрелять не собирался. Даже заступая на пост, карабин держал разряженным. И обоймы останутся в подсумке в том случае, если вопрос встанет ребром: или ты, или тебя?

Еще позапрошлой осенью, таким точно промозглым днем, подстрелил на вырубке зайца, а крик смертельно раненного зверька до сих пор терзает барабанные перепонки. Это ощущение знакомо многим, кто однажды ступил на охотничью тропу. Только раскаяние приходит по-разному. И чем раньше поймешь, что негоже лишать жизни другое живое существо ради забавы, тем сильнее будет занозить душу.

Сорок лет не тот возраст, когда принято подводить итог. Однако Егор все чаще казался себе глубоким стариком. И причиной тому не проходящее чувство вины. Перед Аленкой, перед той женщиной, перед убиенными зверьками, перед родителями. Дали ему жизнь, а он истрепал ее, словно беспутная молодайка подол сарафана.

Поэтому и молился с каждым днем все истовее, спасаясь выпросить прощение у живых и мертвых:

– Господи, – шептал Егор, – помоги всем, перед кем завинил, и всем, кто дорог мне…

Однако небеса безмолвствовали. И поэтому еще горше становилось на душе. Вот и сейчас накатило такое, что хоть в речку сигай. Желательно, за черным плесом, в том месте, где течение рвется из теснины. Шваркнет башкой о взъерошенные холки порогов, и тебе станет все равно, какая сейчас погода.

А она под стать настроению. Тучи над головой сплошь в комьях, словно вспаханное, а потом оказавшееся в прифронтовой зоне поле. Для полного сходства недоставало табличек с надписью: «Заминировано» и амброзии, которая всякий раз появляется там, где ступила нога человека.

Зато здесь, на приречном холме, такого добра с избытком. Заморский сорняк цепко утвердился на обмякших бортах котлована, старший опорника лейтенант Леха говорил, что в этом месте археологи раскапывали стойбище пращуров-индоевропейцев, и примерялся к оставленным рыбаками кострищам.

Правда, амброзия сейчас меньше всего напоминала ту, летнюю, чья способность захватывать лучшие места под солнцем раздражала Егора. От ночных приморозков и занудных дождей обмерли выдуревшие до размеров подлещика листья, а согбенные стебли казались бредущими за гробом богомолками.

Бередил душу и чабрец. Он так тесно прижимался к усыпанной гранитной крошкой почве, будто над ним уже нависли лютые вьюги. И поэтому его присутствие больше угадывалось по слабому, как мольба замерзающего в степи путника, дыханию.

Точно таким же клочковатым небом была укрыта и нейтральная полоса, которую наискосок прочертили полезащитная полоса и линия похожих на распятия крестов. Чуть ближе к приречному холму балочка и особняком стоящая ива с таким измордованным стволом, что ей хотелось подать милостыню.

Слева и справа точно такие же холмы. Покатые, словно плечи состарившихся землекопов, отгородившиеся от речной поймы бурого цвета скалами.

За одной из них, чуть левее стойбища пращуров-индоевропейцев, притаились три самоходки. Еще одна, четвертая, заползла в раскоп древнего городища, и теперь оттуда торчал похожий на оглоблю орудийный ствол.

С прибытием самоходчиков во врезанном одним боком в холм блиндаже опорника воздух загустел от табачного дыма до такой степени, что Егор только возрадовался, когда лейтенант Леха велел ему сменить дежурившего на холме наблюдателя.

– Здоровее будешь, – добавил он, разливая по пластиковым стакашкам привезенную самоходчиками водку. – За свою пайку не колотись, прослежу, чтобы оставили…

Но Егор особо и не переживал. Водка ведь вроде костерка на осенней лесосеке. Она способна согреть ладони, а не озябшую душу. И потом, молитва требует тишины. То, чего нет в блиндаже опорника, воздух которого горчит от табачного дыма и чудовищного мата.

Поэтому всякий раз искал уединения у подножия стерегущей пойму скальной гряды, где в крошечных ущельях гнездились родники и кустики барбариса. Их цепкие, будто колючая проволока, ветки густо увешаны ягодками. Такими же терпкими, как и жизнь оказавшегося на войне человека.

Иногда Егор спускался в раскоп. Присев на корточки, окостеневшим стеблем росшего вперемешку с амброзией болиголова выковыривал из оплывших стенок черепки. Однажды ему попалось что-то вроде заварника с отбитой ручкой, о которой лейтенант Леха сказал, что это рурка – сосуд для сбора макового молочка.

В другой раз из потревоженной осенними дождями почвы под ноги выкатился продолговатый предмет. Вначале принял его за пулю, однако вскоре убедился, что это медный наконечник стрелы. Изрядно подпорченный временем, но еще способный убить.

Нельзя сказать, что обрадовался находке, ведь ковырялся в заброшенном раскопе для отвода глаз. Если кто заглянет, наготове ответ – решил заняться кладоискательством.

Но после того, как ладонь ощутила убойную тяжесть наконечника, перестал завидовать умению пращуров выбирать подходящие местечки. Видно, не таким уж раем оказался сей благословенный уголок, коль приходилось держать под рукой оружие.

Конечно, две или три тысячи лет назад уголок выглядел совершенно иначе. Вместо орудийных стволов в небо глядели оглобли телег, а дозорную службу на приречном холме нес совсем непохожий на Егора стражник. Он был одет в куртку из шкуры дикого быка, и рядом с ним, поверх умерщвленного приморозками чабреца, возлежал лук, на туго натянутой тетиве которого ветер-низовка исполнял осенний блюз.

Стражник, как сейчас Егор, чутко всматривался в угнетаемую клочковатым небом степь и тоже просил небеса даровать малую толику счастья тому, о ком болит душа.

Но хуже нет, если человеку помешают довершить начатую молитву. Ведь то, что ты не успел сказать сейчас, спустя час-другой может потерять изначальный смысл.

А виной тому чаще всего чужая воля. Например, Егора заставила споткнуться на второй фразе молитвы возникшая за спиной суета и адресованный персонально ему оклик лейтенанта Лехи:

– Держи пасть нараспашку, боец! Через пять минут по заявке комбрига начнется концерт под названием «Вы нас не ждали, но мы приперлись». Если станет страшно, заползай в норку. Но не забывай периодически поглядывать на нейтральную полосу…

Похоже, самоходчики заранее настроили свои инструменты. Пока Егор соображал, для какой надобности следует держать рот открытым, так ударили в четыре ствола, что со стенок траншеи посыпалась гранитная крошка вперемешку с окатышами рыжей глины.

Многоголосое эхо, словно застигнутая в курятнике лиса, заметалось над речной излучиной. Егор был оглушен, но еще больше – ошарашен, однако способность соображать не утратил. И поэтому весьма удивился тому, с какой натугой снаряды ввинчиваются в клочковатое небо. Казалось, им невмоготу нести в железных утробах гремучую начинку.

Вначале ему казалось, что снаряды первым делом разнесут в щепки иву, однако три из них упали за полезащитной полосой, а четвертый ударил под корень электроопору, и та низвергнутым распятием мелькнула на фоне клочковатого неба.

– Господи, – молвил Его, – вразуми созданных по твоему образу и подобию, защити уголок, который приютил моих пращуров, – но из-за чудовищного грохота не услышал собственного голоса.

Не вняли ему и небеса. Сзади, между раскопом и рекой вырос пяток огненных кустов, и эхо разбилось о скалы. Еще один снаряд, посланный, наверное, из-за полезащитной полосы, расколотил черное зеркало плеса, а два других ударили в крышу блиндажа. Последнее, что увидел Егор, были разлетающиеся бревна накатника и что-то отдаленно похожее на железную трубу от печки-времянки, которую он мастерил под руководством лейтенанта Лехи.

В нору Егор занырнул почище спасающегося от когтей ястреба суслика.

И тем самым уберегся от корявых бревен и камней. Однако в полной безопасности себя не ощутил. Снаряд ведь пострашнее голодного ястреба. Может и прихлопнуть. И хорошо, если сразу, как ребят в блиндаже, а вдруг придавит в этой дыре? Будешь потом отхаркивать кровь из раздавленной грудной клетки и молить Бога, чтобы побыстрее прислал смерть-избавительницу.

– Господи! – прокричал Егор, выцарапываясь из норы. – Спаси и сохрани! Ведь если сейчас убьет, кто попросит Тебя позаботиться об Аленке и душе женщины, перед которой я завинил?..

Стоя на коленях в траншее и всякий раз цепляя локтем правой руки прислоненный к стенке карабин, Егор умолял Всевышнего даровать мир дочери Аленке, обмершим от ужаса кустикам чабреца, ущельям, в которых гнездятся родники, однако сомневался, что его захлестываемые ревом снарядов вопли будут услышаны на небесах.