Читать книгу Грибы. Рассказ - Группа авторов - Страница 3

Полдень выжигал станцию до хрупкого звона. Воздух стоял у перрона стеной, и в этой стене не было ни трещины, ни бреши для дыхания. Ржавые цистерны отбрасывали на щебень густые тени. Они казались плотными, потому что свет над ними не ослабевал ни на миг. Пыль ходила кругами, прилеплялась к коже, к ресницам, к губам, и на каждом шаге оставалось ощущение сухого сахара на языке. Дальняя водонапорная башня дрожала, как мираж, хотя башня была настоящей и стояла на бетонных ногах. Никакая струя ветра не приносила облегчения. Мир представлял собой раскаленный прибор, который измерял терпение человека.

Я сидел на деревянной лавке и чувствовал, как горячее дерево отзывается в коленях. Пот стекал по спине под рюкзаком, и ремни превращались во влажные жгуты. Я читал табличку с названием станции и понимал, что не смогу запомнить его, потому что в этом месте синонимом к имени служила жара. Поезд задерживался, и из-за этой задержки у меня возникал странный избыток свободного времени. Свобода не приносила радости. Она провисала, как белье на веревке, и заставляла замечать детали, которые в другое время прошли бы мимо.

Мальчик с корзиной махал мухам. Он делал это с упорством человека, которому доверили серьезное дело. Рядом на бетонной ступеньке старик в выцветшем костюме пил воду маленькими глотками и долго держал ее во рту, прежде чем проглотить. Рельсы уводили взгляд в пустоту, и в этой пустоте приближался невидимый гул. Всё было разом неподвижным и напряженным. Я подумал, что в такой неподвижности легко услышать себя, и тут же испугался этой мысли.

Я поднялся, чтобы пройтись вдоль платформы. Тело просило движения, хотя движение не приносило прохлады. Нос ныл после вчерашнего падения. Я споткнулся на каменном пороге гостиницы и ударился о край стола, стоящего рядом со входом. Перегородка внутри носа с хрустом треснула, и с этого момента каждый вдох отдавался тупой болью в лобных пазухах. Врач в поселке развел руками, дал обезболивающее и посоветовал не трогать лицо. Я и не трогал, но боль жила своей жизнью.

За платформой начиналась полоска травы, а за ней валялись остатки ящиков, проволока, куски мешковины и кора деревьев, вероятно, используемая для растопки. Я почти прошел мимо, но заметил белое пятно на темной щепе. Я остановился, потому что белое в местном пейзаже обычно означало обожженный пластик или бумагу, и меня всегда привлекало то, что меняет цвет привычных вещей. Белое пятно оказалось не пластиком и не бумагой. На щепе лежал паук, и его тонкие ноги были окутаны белёсым кружевом. Кружево выглядело сухим. Оно держало форму, как засохшая пена. Живого в нем не осталось ничуть. От паука исходила пугающая правильность, и эта правильность проявлялась в узоре на брюшке, который исчезал в матовом налете.

Я присел. Пахло горячей корой и пылью. Паук был не движим. Я не знаю, почему потянулся к нему. Возможно, потому что в жару человек теряет границы между нужным и ненужным и берет в руки то, мимо чего в прохладном климате прошел бы без интереса. Я взял щепу за край и поднес ближе к лицу. Белая бахрома оказалась мягче, чем я предполагал. Она хрустнула, когда я чуть сжал её пальцами. Под ногтем осталась мука. Я не почувствовал запаха, хотя нос улавливал всё, что происходило вокруг. Слизистая отекла, и воздух входил в меня криво. Я вдохнул поглубже, потому что хотелось проверить, не прячется ли под этой белизной запах гнили, и ощутил, как сухая крошка прицепилась к задней стенке горла.

Я кашлянул, но кашель вышел пустым и коротким. Пыль на платформе зашевелилась. Старик посмотрел в мою сторону, но тут же отвел взгляд. Мальчик продолжал махать мухам. Всё равно никто ничего не заметил. Я положил щепу обратно и вытер пальцы о штаны. На черной ткани остались белые следы, и они выглядели как карта, которую нарисовали на доске мелом.

Внутри головы будто открылась плиточная комната, и в этой комнате не было мебели. Там было чисто, пусто и тихо. Я смотрел на паука и думал, что белым может быть только то, что отказалось от цвета. Это казалось простым наблюдением, однако в нем присутствовала неприятная ясность. Я спросил себя, что значит держать в руках то, в чем жизнь уже превратилась в рисунок. Мы часто называем рисунком то, что хотим понять. Я знал, что сейчас понимаю не больше, чем прежде. Я только что держал свидетельство работы неизвестного ремесленника и впервые за долгое время почувствовал абсолютную чуждость мира. Эта чуждость не ранила. Она стояла рядом и молчала.

Поезд подал голос. На платформе зашевелились. Я вернулся к лавке, взял рюкзак и бутылку воды. Пить не хотелось, но я все равно сделал два глотка, и вода показалась тяжелой. В горле поцарапало. Я вновь кашлянул и ощутил, как в носу проскреблась узкая игла. В этот момент мне пришло в голову, что я, вероятно, подцепил местную аллергию. Все разумные объяснения обычно приходят первыми. Они знают дорогу к сознанию. Они тянут за собой остальные догадки и силой рассаживают их по местам.

Я сел у окна. Поезд плавно двинулся в пустыню. Нечто белесое продолжало зудеть в носу, но я уже не придавал этому значения. В купе зашел молодой мужчина с красной папкой, поздоровался, сел напротив и открыл список. Он ставил галочки напротив каких-то строк и пересчитывал купюры. Я слушал шелест бумаги, смотрел на его руки и ловил себя на простом, почти детском ощущении: всё живет посторонней жизнью и не ожидает от меня ни слова, ни решения. Эта мысль не приносила покоя. Свобода, которую я считал своего рода достижением, вдруг показалась тенью, которая следует за предметом, потому что свет падает именно так. Где заканчивается я и где начинается этот автоматический след, никогда не было ясно. Просто в жару это ощущение становилось нагим.

Молодой мужчина спрятал папку, улыбнулся и спросил, откуда я и куда еду. Я ответил. Мы обменялись вежливыми фразами, из которых не складывается ни дружба, ни память. Он рассказал о сестре в столице, о работе в консалтинге, о том, что в этом климате старики живут долго, если у них хорошая тень. Я слушал и кивал. В какой-то момент голова у меня слегка закружилась. Я списал это на духоту и распахнул окно, хотя проводник утром предупреждал, что песок портит механизмы. Воздух ударил в кабину, а вместе с ним влетела тряпка пыли. Мы оба закашлялись. Мужчина засмеялся, потому что смех часто приходит, когда хочется прикрыть смущение. Я улыбнулся, хотя в носу заныло так, как ноет старый зуб в дождь.

Поезд резал пустыню, как нож режет толстую кожуру. Я пытался читать, но буквы слипались. И тогда я оставил книгу и стал смотреть прямо перед собой. В этом взгляде не было намерения. Он был похож на пустую тарелку: никто ничего туда не положил. Я вышел в тамбур, чтобы умыться. Узкий умывальник отдавал железом. Вода бежала теплая, почти горячая, и имела привкус медной монеты. Я сморкнулся и увидел тонкую нить на салфетке, белую и тянущуюся, как паутина. Я замер и сразу устыдился этой реакции, потому что в пустыне всё покрывается нитями и пылью. Я смял салфетку и бросил в корзину. Потом поднес ладони к лицу и медленно вдохнул медленнее. Воздух прошел через меня неровно. В этот миг я познал не боль и не страх, а ясность. Я понял, что всякое тело подчиняется чужим движениям легче, чем хотелось бы думать.

Вечером поезд остановился у маленькой станции, похожей на утреннюю, только небо стало вишневым, и на щебень легла другая тень. Я вышел на перрон и почувствовал, что жар не спал, хотя солнце скрылось. Пахло горячей смолой и пряной древесиной. В горле пересохло, как пересыхает глина. Я купил у мальчика банан и медленно съел его. Вкус оказался плотным и жирным. На зуб прилипла ниточка, и я попытался снять ее языком. Ниточка не поддалась. Тогда я проглотил её вместе с последним куском мякоти. В голове промелькнула мысль, что все ниточки всегда находят путь внутрь.

В купе мужчина с папкой уже спал. Я выключил свет и остался в полутемноте, где окно отражало моё лицо. Отражение казалось спокойным. Ни усталость, ни боль в носу не делали его чужим. Я всмотрелся и неожиданно заметил, что взгляд у меня слишком внимательный, как у человека, который ищет у себя на коже проступивший знак. Эта внимательность не приносила ответов. Она только углубляла тишину. Я лег и вытянулся на жесткой полке. Мышцы дрожали от дневного жара так, как дрожат струны после последнего аккорда. Я закрыл глаза и услышал, как поезд тянется словно уставший зверь, который знает дорогу, потому что ходил по ней тысячу раз. Любое движение мира вдруг показалось мне репетицией. В этой репетиции каждое существо сыграет свою роль и согласится с тем, что ему предложили.

Перед тем как провалиться в сон, я вспомнил про паука. Он лежал на щепе, и белая скорлупа покрывала его, хотя скорлупа не предназначалась для защиты. Ничто не собиралось защищать. Всё выглядело так, как выглядит результат. Я понял, что самое страшное в жарком воздухе не то, что он лишает сил. Самое страшное то, что он оставляет человеку слишком много ясности. В этой ясности легко увидеть себя как вещь, и тогда любое прикосновение к миру превращается в жест наблюдателя, который держит предмет и не знает, зачем держит, однако не может его отпустить.

Поезд шел всю ночь. Я спал рывками и просыпался от того, что чувствовал внутри лба невидимые шевеления. Это были не мысли. Мысли всегда живут с именами. Здесь имени не было. Было тепло и движение. Я снова заснул, потому что тело выбирает сон, когда у него нет других разумных ответов. На короткий миг мне показалось, что кто-то поправляет изнутри мою дыхательную трубку, потому что воздух наконец вошел ровно. Утром эта ровность покажется мне облегчением. Пока что ночь держала меня в ладонях, и я не решался смотреть ей в лицо.