Читать книгу И то и другое. Книга первая: Счастье в поисках счастья - Группа авторов - Страница 2

2.1. Голос из прошлого

Голос принадлежал человеку из прошлого, он был по-прежнему юн, голос не нёс следов возраста и пережитых катаклизмов, лёгкость его витания в туманной эйфории спиртосодержащих паров, изумляла и была сродни дурманящим сознание интонациям гипнотизёра или заклинателя змей.

И вот, спустя пару месяцев после этого разговора… Ах, нет! Всё было не так: мы встретились впервые в феврале 2013 года, сразу после дня рождения Всеволода Мейерхольда, или возле этой даты (9 февраля). Помню это потому, что, проведя около часа в музее Декоративно-Прикладного Искусства вместе с Майком и Алисой, (бодро смеющейся красавицей), и расставшись с нею на пороге музея, мы поехали в машине Джилли к дому в Брюсовом переулке, где в квартире Вс. Эм. Мейерхольда собирались праздновать его День за дружеским чаепитием. Я испытывала небывалый подъем, вызванный, вероятно, успешным многолетним трудом на Белгородской ниве театральных искусств, впрочем, это заслуживает отдельного рассказа…

Тогда я была в хорошей форме: подруги из пошивочного цеха уездного театра сшили мне прекрасную юбку из ткани Шанель – прямую, узкую, с изумительной шлицей с двойной складкой. Юбка в мелкую «лапку» коричнево-оранжевого цвета на светло-бежевом фоне, коричневый джемпер, сапожки на каблуках, новое короткое итальянское пальтишко-жакет из мягчайшей тонкой шерсти шоколадного цвета, оранжевый шарф… этот костюм, свежая стрижка с осветлёнными золотистыми прядями, стройность фигуры, достигнутая диетой, гимнастикой и вдохновенными путешествиями в удалённые от столицы нашей Родины города, – всё это придавало уверенности, окрыляло, убыстряло шаг, заставляя почти бежать по тротуарам города, радостно вслушиваясь в звук собственных шагов. … Я была доставлена к Мейерхольду, где оказалась в хорошей и весёлой компании. Одна и в хорошем настроении, (заметьте!), вернулась домой… А там – звонки, вкрадчивый голос, казавшийся таким знакомым, таким близким…

Не замедливший явиться с визитом обладатель голоса и закрученных тонких усов, прибыл с очаровательным букетом весенних цветов, умело подобранных и упакованных необычайно изящно. (Фокус дарения одного такого букета сродни фокусу разжигания костра с одной спички). На лестничной клетке перед лифтом он столкнулся с мамой, уходившей от меня, вежливо раскланялся, и был принят на кухне с коричневыми шведскими обоями в мелкие одуванчики, в интерьер которой он так моментально вписался, как будто всегда и сидел там в углу, уютно поставив ноги на перекладину высокого барного стула…

Весёлые игривые разговоры, как пузырьки шампанского, легко опьянили и лишили всякой осмотрительности: что это было? Каковы цели этого человека? Мне казалось тогда, что эти «невинные» слова, ведущие как дальняя тропинка через лес к уютному и тёплому дому, ведут меня к свету окна в темноте, обещают долгожданное семейное счастье… «Это мой покойный папа привёл меня к тебе! Ты чем-то похожа на мою маму… Как я рад, что мы наконец-то встретились!». Человек доверчивый легко попадает в паутину таких слов…

И вот гость, одаривший букетом и долгожданными словами о любви, уже остаётся ночевать на бракованном диване с разными половинами, вот уже начинаются разговоры о будущей встрече после моего отъезда в Уездный город Красноземск, вот уже всплывают перспективы создания выставки…

Что говорил он тогда? «Я ушёл от жены. Живу в мастерской уже полтора месяца…», что «жена не даёт заниматься искусством», «постоянно требует денег, которых ей всегда мало», что «почему-то жизнь разладилась, хотя дочка родилась в любви и «секасе» … Но тогда, под воздействием близости и надежды на совместную жизнь, смысл этих слов не доходит до сознания… Позже, уже когда «муха залипла в варенье», говорятся другие слова: «Я никогда не разведусь! Я не хочу, чтобы у моей дочери был другой папа!», а я не понимаю, до меня не доходит, что в этот момент надо гнать, гнать этого человека обратно в его мастерскую в мансарде старого дома на Комсомольском проспекте…

Да и, видно, чему быть, того не миновать. «Сколько одиноких лет надо прожить, чтобы так неистово потянуться к человеку, которого решительно оттолкнула в юности?», – сокрушённо думала Олле, выныривая из обжигающих воспоминаний. Она знала этот эффект давно: в будущем, силясь вспомнить эмоциональное состояние, поведшее к серьёзным ошибкам, она будет удивляться: «Как я могла поверить в это? (или) И с этим человеком я говорила о самом важном и сокровенном? От этого человека я ждала понимания и любви?..» И так далее. И так далее. На каждой следующей ступени своей лесенки Надори умела найти кого-то исключительно прекрасного, творческого, увлечённого. И увлекалась, следовала за ним до точки поворота, где в очередной раз обнаруживалось, что по тем ли иным причинам, герой её романа удалялся в синие дали, а Надори начинала думать о том, как же такое снова могло случиться. Для того, чтобы вспомнить те дни, ничего не перепутать, она стала записывать отрывки воспоминаний как главы. Главы будущей книжки, которую теперь Майк, сидя в «красоте и довольстве» в далёкой Европе, просил её написать. Он сказал тогда, позвонив вечером зимнего дня: «Я мысленно кладу твою книжку под подушку». Спустя месяцы, она села за компьютер и написала:

2.2. Второе явление Майка Ловкаса

Майк Ловкас смотрел на себя в зеркало сквозь дымчатые очки. «Рембрандт!», – думал Майк, подкручивая ус. «Дали, Дали!», – повизгивали поклонницы за сорок. «А это что за смесь – Портоса с Арамисом?», – спросил Олле крестник Мечислав, посетивший их первую выставку «Дачи», с подозрением отнёсшийся к чрезмерно художественной внешности Майка.

Спустя какое-то время Майк, раздосадованный непрошенными эпитетами и сомнительными комплиментами, говорил Олле: «Мой дедушка, до революции бывший действительным стацким советником, носил такие же усы! Только теперь никто этого не знает! И все говорят: «Дали!» …», – в запальчивости рассуждал Майк, а Олле думала: «Всё имеет контекст. Возможно, при другой внешности, причёске, психофизике персонажа, и усы навевали бы другие ассоциации». Дали в этих репликах, увы, говорил о преобладании позы, внешнего эффекта, экзальтации самолюбования, – намекал на искусственное происхождение внешнего облика, в лучшем случае, ставшего ещё одним произведением артиста-затейника, в худшем, скрывающем что-то, не предназначенное для глаз зрителей, как тонкая фальшивая позолота на медном шедевре ювелирного ширпотреба.

Однако, обладавшая удивительно «редким» свойством – прятать голову в песок, верить в лучшее и стараться не заострять внимание на недостатках, – Олле Надори, смело зажмурившись и надвинув на нос уже довольно поношенные, розовые очки, ринулась в водоворот событий. Обладая к сорока пяти годам довольно значительным жизненным опытом, могла бы она притормозить, повременить, призадуматься.... Ведь была «телеграмма», проплывшая надо лбом, когда она впервые, после двадцати пяти лет разлуки, слушала его голос в телефонной трубке. «Телграмма» возникала всё явственнее, всё отчётливее, по мере того, как шелестящий пеной слов голос, рисовал образ одинокого непонятого художника, приютившегося в маленькой мансарде мастерской, измученного годами непонимания в семье и страданиями на нелюбимой работе, пришедшего к выводу, что, наконец-таки, надо делать: конечно же, надо делать большую и «многослойную», мультижанровую, как он формулировал, выставку «Дачи. Уходящая натура». «Телеграмма» над её лбом определилась не столько в слове, сколько в отчётливом знании, что Майк, так внезапно свалившийся на неё со своими идеями и общением, заслонит от неё весь остальной мир. И возникло слово: «Майк», а за ним ощущение отрезка времени, как главы книги. Но, избытком воли она не обладала. Эта Олле Надори была сродни Олле- Лукойе, у которого по воле Андерсена было два зонтика. Только у неё эти зонтики были не для других, а для себя. И вот, в то время, как одна часть её существа читала телеграмму и видела образ главы и отрезка времени, то есть, смутно догадывалась о временном пересечении судеб, другая часть, развернув свой пёстрый яркий зонтик, уже предавалась неудержимым фантазиям, начинавшим как пружина раскручиваться при первых признаках заинтересованности в творческом взаимодействии. Натренерованная тридцатью годами работы в театре в качестве художника-постановщика фантазия включилась и будоражила воображение мощными импульсами, радостью востребованности и предчувствием больших перспектив. И что поделаешь, если радовали Надори именно творческие радости, а не нормальная бытовая жизнь. Хотя, и из нормальной жизни кое-что привлекало: совместные походы и поездки.

Олле снова мысленно вернулась в точку встречи, стараясь ещё раз восстановить детали картины. Как это тогда было. Уставшая после рабочего дня в театре, придя домой, она рухнула на диван. Как говорила хорошо знакомая ей театровед-искусствовед Алла Львовская, обитавшая в Трёхпрудном переулке, человек старшего поколния: «кинула кости на диван». И в это время зазвонил телефон. Голос, которого она не слышала столько лет, после недолгих слов приветствия переключился на описание вдохновляющих горизонтов той самой «Уходящей натуры». И Олле Надори, прикрыв глаза, как под гипнозом, покачивалась в туманных облаках фантазий Майка, не представляя пока до какой степени натура окажется уходящей.

Но тогда, в конце января-начале февраля 2013 года, лёжа на диване возле пианино в маленькой квадратной комнате старой семейной квартиры, совсем недавно, буквально три года назад, ставшей её домом, который они с родителями только-только отремонтировали, приложив к этому все старания и умения, долго выбирая обои и светильники, стараясь при умеренных затратах достичь максимального результата, она надеялась на встречу с близким по образу мыслей и роду занятий человеком, которого она знала когда-то в юности, во время «золотой» институтской поры, как многие говорят, и надежда победила сомнения и тревоги. И, когда Майк разумно предложил встретиться в Музее Прикладного Искусства, для проведения переговоров по поводу организации выставки «Дачи», она, глядя на преломление луча в хрустальной подвеске бра и его продолжение на милых полосочках бумажных обоев в своей спальне, согласилась легко и беззаботно.

2.3. Ретроградный Меркурий

Трудно идти вперёд, глядя назад. Но, к сожалению или к счастью (это спорный вопрос), вперёд она смотреть не умела. А, может, и не могла. Или не хотела, предвидя не самый приятный финал? Вероятно, так уж было сконструировано это существо: зажмуриваться и шагать вперёд, смело или со страхом и ужасом, но оттого ещё более решительно, чтобы не умереть от страха.

Когда-то в детстве мама учила её съезжать с заснеженного берега реки на лыжах. Горка была небольшая, но довольно крутая. Олле боялась всего, что было связано с высотой: боялась горок, боялась залезать на деревья, боялась забираться высоко и смотреть вниз. Мама и бабушка учили её преодолевать этот врождённый страх. С переменным успехом она его преодолевала, не чувствуя при этом никакой радости от таких побед над собой. Совсем в другой плоскости, вернее, в другом пространстве, лежали радости. Позже, в юности, стала закрадываться мысль: «А, может, страх как предупреждение не так уж и плох? Может, не надо ломиться в закрытые страхом двери?..» Словом, не все её попытки преодолеть страх привели к хорошим событиям. Страх-то был отринут, а вот последствия.... Последствия бывали не всегда лёгкими. Даже наоборот.

Дедушка никогда не заставлял её ни лазить по деревьям, ни съезжать с горки, ни доедать еду на тарелке. Он, сощурив в улыбке глаза, мог с «толком и с расстановкой» рассказать шутку-прибаутку или придумать сказочку, сидя рядом с ней на высокой скамейке на опушке леса, куда они оба любили уходить, гуляя по дачному посёлку в Латвии, где семья жила, снимая комнату на летние месяцы. Дедушка и внучка болтали ногами в воздухе, что всегда придавало их посиделкам особую секретную весёлость, о которой никто другой не знал: трудно было заподозрить степенного дедушку в таких детских шалостях.

2.4. Из дневника Надори. «Дедушка, голубчик!»

Дедушка мой, Виктор Александрович Молочников, был прекрасным рассказчиком. Наше с ним общение наполняло светом мою детскую жизнь. Раннее детство прошло вдалеке от него, но с шести лет, и далее – всю школьную жизнь, вплоть до его кончины 20 марта 1979 года, мы общались почти каждый день. Приходя из школы (иногда вместе с бабушкой, а иногда вместе с дедушкой) и пообедав, сидя с ними за обеденным столом в их гостиной, я приступала к уговорам: «Дедушка, расскажи мне сказочку!» Надо признаться, что, несмотря на большую любовь ко мне, сочинять и рассказывать сказки дедушка начинал после долгих уговоров, да и то – не всегда. Зато, когда настроение и здоровье позволяло, когда он не был поглощен созданием хитроумных конструкций кроссвордов (у дедушки была большая толстая тетрадь – «амбарная книга» – в которой Виктор Александрович вычерчивал по линейке красивый орнамент из пересечения слов), дедушка блистал своим юмором и мастерством, создавая экспромтом хитросплетение поучительных историй о зайце-хитреце и хвастунишке, который умудрялся оставаться живым и невредимым, несмотря на встречи с самыми разными грозными зверями – от медведя и волка до тигра и рыси… Сказки эти не были реалистическими рассказами о животных, но и не были пересказом народных сказок. Подробности, к сожалению, детская память не сохранила, однако, интонация притчи, своего рода поучительность и философичность их сюжетных ходов, – навсегда сохранились в памяти вместе с лучистым добрым и мудрым взглядом дедушкиных синих глаз. Как часто потом, когда его не стало, а мне было 13 лет, я долгие годы тосковала по его взгляду, искала его, но не находила ничего подобного… «Дедушка-голубчик, сделай мне свисток! – Будет тебе дудка, будет и свисток!» … «Свистишь и загибаешь!». И – коронный номер – история про трёх сестёр с дефектами речи: «Каварер, каварер! Паровик-то прогорер!» «Ты б сидера да морчара, будто деро не твоё!» «Срава богу, срава богу, я не проморвирася!». Или короткие присказки: «Наши едут – вашим везут! Ваши едут – нашим везут!»; «Удивительно, Марья Дмитриевна – чай пила, а брюхо холодное!» – этими шутками-прибаутками, своим Тейковским наследством из дореволюционного раннего детства дедушка отговаривался от меня, когда у него не было настроения рассказывать свои сказки с продолжением. Дедушка был сыном человека, увлечённого театром, в молодости играл на гитаре и пел романсы, что не помешало ему стать биохимиком и достигнуть многих высот в своей профессии. Его артистизм я смогла оценить лишь спустя годы, когда сама оказалась в артистической среде.

А летом, когда мы жили в Саулкрастах или в Болшево – на съёмных дачах – часто звал он меня погулять. В Саулкрастах была у нас любимая скамейка на полянке перед лесом. Она была выше второй, стоявшей напротив. И, когда высокая скамейка не была занята, мы так радовались, ускоряли шаг, стремясь поскорее устроиться на ней так, чтобы можно было болтать ногами, глядя на верхушки сосен, слушая шмелей в зарослях вереска и черничника вокруг, любуясь на островки колокольчиков у дорожки, наблюдая за полосатыми шмелями… Дедушка обязательно пел: «Колокольчики мои, цветики степные… Что глядите на меня, тёмно-голубые!»

2.5. Стрелочник Ловкас

Воспоминания появлялись и раньше, некоторые она записывала. Стоило жизни замедлить течение внешних событий, как громче начинали звучать сны и воспоминания. Встреча с Ловкасом подтолкнула к этому занятию с новой силой: Майк говорил, что выставке нужны тексты. Мульти жанровость предполагала присутствие слова. Надори старалась уловить и записать мелькавшие картины жизни, накапливая обрывки, складывая их в папки на дисках…

Майк очень радовался этим текстам, просил писать ещё. И Надори стала писать. Сначала только про детство: про дачи, родных, сказки, деревья, цветы.

Позже, когда отъезд Ловкаса подвесил её в воздухе, как будто остановив жизнь нажатием кнопки, она вспоминала их встречу, стараясь понять, силясь всмотреться в прошлое, вернуться и обнаружить, где именно она совершила роковые ошибки, где путь принял такие извилистые очертания, что петли затянулись в узелки. Так бывало и прежде. Однако теперь она ощутила необходимость осмысления обрывков и фрагментов, составлявших, тем не менее, ткань её жизни. Как на кассетном магнитофоне, отматывая плёнку к началу. Или как на видео, перемещая мышкой бегунок на эпизод назад. Ещё назад. Немного вперёд и снова назад, постепенно, раз от раза заставляя себя понять и принять свои поступки, поступки других, многие звенья в цепи.

«Книжка под подушкой» стучалась в голове Надори. Делая что-то, гуляя, она вспоминала фрагменты событий, записывала, старалась восстановить их последовательность и смысл.

Однажды Олле вспомнила, как Майк позвонил, и своим голосом увёл её в дни далёкой юности, так что на какое-то время ей показалось, что это тот самый Майк, которого на курсе частенько называли Джоном Ленноном, так как его юное безусое лицо и очки, более чётко обрисовывавшие удлинённые серые глаза, напоминали любимого всеми музыканта, кумира детей 60-х и их родителей. В 1983 году, в её семнадцать, а его восемнадцать лет, его резкое и непредсказуемое поведение отпугивало и создавало отчуждение. Только прожив много лет на свете, она поняла простую истину: все понимают очень по-разному слово «любовь». А ей, в её детской наивности, казалось, что все люди ищут свои половины не только руководствуясь телесным притяжением и душевным волнением, но и чувством возможного долгого совместного пути, совместного поиска своего высшего предназначения, то есть, осуществления «Замысла».

А потому, явление Майка в её взрослой жизни тоже воспринималось двояко: с одной стороны, оба они чувствовали друг друга детьми из «одной песочницы», которых связывает много общего. Было здорово вместе смотреть фильмы и картины в музеях, путешествовать и гулять по городам. Просто сидеть на скамейке, разглядывая дома вдоль старого бульвара, сочиняя стихи и хохоча над шутками друг друга. И, хотя прогулки его часто имели целью поход в ближайший магазин за пивом или более крепким напитком, она радовалась этим прогулкам, как дитя, которое радуется конфетам и мороженному, пробыв долгое время на жёсткой диете. Конечно, она не была слепа, видела оборотную сторону «счастливой» монетки, выпавшей ей внезапно. Но радость от этих совместных походов, прогулок, любования природой и созерцанием зданий и бульваров, совместные поездки в дальние магазины на его машине, простые посиделки в кафе вдвоём с Майком, – всё то, чего она была лишена в предыдущие годы, захватило её, наполняя радостью, ощущением чуда. И она, веря, что ощущения эти взаимны, стала надеяться, что постепенно всё устроется, что Майк бросит свою «пагубную страсть» к спиртному, что жизнь их наладится, и «всё будет хорошо»! Именно такая надпись появилась в те годы на стене Музея современного искусства на Петровке, буквы светились розоватым неоновым светом во тьме зимних ночей, подтверждая этот нехитрый и обманчивый тезис.

С другой стороны, ей не давало покоя одно из воспоминаний юности, оно всплывало из глубин памяти неотвратимо и неотступно, как старое кино в праздничные дни на экране телевизора. Тогда, самой первой институтской осенью, сразу после заменившей «картошку» стройки в Камергерском переулке (тогда Проезде Художественного Театра), где они перетаскивали на носилках битые кирпичи, выломанные рабочими при помощи отбойных молотков из стен старого здания, которое реконструировали и передавали их институту, они все и познакомились. Такая «практика» была обязательной увертюрой к любому высшему образованию в годы развитого социализма в СССР.

Вынужденные походы на работу с кирпичами постепенно сближали: все посматривали друг на друга, смеялись, шутили, болтали, – обычное дело для молодых людей. Но для Олле новое, так как в школе с общением бывало сложновато.

Очередной ступенью в знакомстве стала вечеринка. Майк пригласил в гости несколько человек, решив устроить в просторной родительской квартире встречу «трое на трое». «Будем пить чай, болтать и слушать музыку», – так она думала, едучи в метро в сшитом мамой прямом плетьице с воротником-стойкой под горло, не слишком подходившем для такого вечера, но другого варианта тогда не было. Олле надеялась, что едет она на противоположный конец города, чтобы провести время в приятной болтовне и танцах с будущими сокурсниками, и что строгое платье прямого силуэта не слишком испортит настроение в весёлой компании. Приехав, Надори обнаружила, что их всего шестеро. Трое юношей и три девушки. Майк сразу пригласил её танцевать, быстро и решительно прижав к себе, не оставляя сомнений в своих намерениях прилюдно проявлять свои «сильные чувства». Она в ужасе отпрянула, от стыда покраснела, оттолкнув его, в глубине души надеясь, что он не затаит обиды, поймёт её реакцию, проявит некоторое терпение и такт. Олле, воспитанная своими родными в твёрдом убеждении, что близость должна прийти после длительного ухаживания и всестороннего знакомства, вернувшись на низкое кресло в центре гостиной, продолжала смотреть на него, ожидая следующего танца. Майк же, долго не сомневаясь, притянул к себе резким движением длинной руки её старшую подругу, Викторию Новую, которая с заливистым смехом последовала за ним. Другая томная парочка – Герман Нравец и Лиза Орлова, удалилась на кухню, осваивая поцелуи в тени кухонных шкафов. Олле Надори, оторопевшая от такой скорости развития событий и простоты нравов, замерла, глядя в одну точку перед собой, перестав слышать музыку с кассеты, крутившейся в магнитофоне. Рядом сидел бывший одноклассник Майка, Сеня Геннадьев, небольшого роста милый и весёлый парень, позиционировавший себя как хиппи, который решил продолжить начатое Майком, пытаясь поцеловать Олле, раз уж она так удачно оказалась рядом. Сеня мгновенно стал противным слюнявым лягушонком для расстроенной девицы, которая, чуть не плача, с чувством гадливости и недоумения резко встала, вышла из квартиры автора учебников по истории КПСС с двумя санузлами в новом доме из жёлтого кирпича, пошла к метро в осенних сумерках, ругая себя за глупость: зачем-то отправилась на эту встречу одна, надо было своего Алёшу позвать, тогда всё было бы совсем иначе.

2.6. Задумчивость

Задумчивость была одной из главных черт в букете свойств натуры Надори. Разгадать, понять, вглядеться, уловить суть. Представить, как будет. Где будут моменты, когда надо идти не оглядываясь, как в сказке. А если обернёшься, то … случится что-то страшное, невыразимое словами.

Она помнила себя четырёхлетней, стоящей возле большого сугроба зимним вечером во дворе детского сада. Олле стояла и смотрела на льдинки в сугробе. Другие бегали с лопатками, валялись в снегу, хохотали. Ждала, ждала: когда же можно будет пойти домой? Силилась представить, какой будет её жизнь. И не могла ответить себе на этот вопрос. Она подняла голову и взглянула в тёмное небо со звёздами. Звёзды давали надежду. Чувство было смешанным: и грустным, и радостным. Радостным от осознания, что звёзды есть! Грустным, потому что, она предчувствовала трудность своего пути.

Надори любили родители, она любила их. Мама была для неё Солнцем. Она не могла без неё обходиться. В отсутствии мамы она чувствовала тоску и оторванность от самой себя. Папа, редко доступный в эти годы детства, бывал рядом в выходные, в любимое утро субботы, когда Олле просыпалась на угловом диване квартиры на Страстном и накручивала его кудрявые волосы на свои пальцы, что-то напевала при этом. Папа сквозь сон что-то бормотал. Олле, конечно, просила: «Папуя, читать!».

Чтение вслух было самым прекрасным. Ничто не могло заменить этого удивительного занятия: слушать, как кто-то из близких читает. Читали все по-разному. Больше всего Олле любила, когда читали папа или мама. Стопы книжек лежали всегда рядом, на нижней полке журнального столика. Олле знала многие из них наизусть. Поэтому, даже когда ещё не умела читать, перелистывала страницы, вдумчиво вглядывалась в картинки. Так могли проходить часы. Голоса завораживали, с самых ранних лет она помнила оттенки интонаций разных людей, тембры голосов, их наполнение – чувства: папа записал на плёнку как мама читает австралийскую сказку «Про ящерёнка Гекко». Коллекция прекрасных пластинок со сказками, где голоса известных актёров озвучивали любимых персонажей, перебиралась ею и раскладывалась в определённой последовательности: любимые ближе, нелюбимые дальше от проигрывателя. Нравилась пластинка «Маугли». Слушая загадочную музыку Губайдуллиной, Олле в своём воображении смотрела популярный мультфильм. Больше всех нравилась ей пластинка с невообразимо прекрасным голосом Марии Бабановой, пропевавшим дивными интонациями сказку о ели. И музыкальная сказка «Ухти-Тухти» по сказке Беатрис Поттер. Олле очень любила запоминать песни из сказок и мультфильмов и петь их, когда станет скучно, когда никого не будет рядом. Лидировали «Бременские музыканты».

Позже, уже в средней школе, Олле была счастлива безмерно, когда появился альбом из четырёх пластинок со сказкой «Приключения Алисы в стране чудес», где автором стихов и песен был Владимир Высоцкий. Олле выучила всю историю наизусть, пытаясь повторять все голоса и интонации персонажей. И потом, уже после восьмого класса, когда они с тётей отдыхали в Комарово, Олле веселила компанию взрослых, знакомых тёти, пропевая большие фрагменты на разные голоса.

Чтение вслух довольно долго продержалось в их семье. Папа читал им с мамой «Войну и мир», когда они дикарями отдыхали в лесах Литвы. Сидя в полиэтиленовой кухне, делая толчёную чернику с сахаром, они слушали папино прекрасное чтение. Папа прочёл много книг Олле в её детстве. Он читал ей то, что любил сам. И читал с таким чувством, что и Олле невольно проникалась им, переселялась в неведомые миры других времён и народов: «Всадник без головы» Майн Рида, «Последний из Могикан» Фенимора Купера, «Робинзон Крузо» Д. Дэфо и «Таинственный остров» Жюля Верна, «Три мушкетёра» и «ХХ лет спустя» А. Дюма. Это было прекрасно, чтение переносило в другую реальность.

А действительность часто не устраивала Олле. Иногда она пыталась бунтовать. Но тогда, как правило, бывала наказана. Или поставлена в угол, или отчитана строгим голосом. Олле терпеть не могла эти моменты воспитания. Она искренне не понимала, зачем родители так поступают, ведь им должно быть понятно, как скучно и безнадёжно иногда было ей с бабушками. Тогда Олле поняла, что намного проще «раствориться», стать совсем прозрачной, невидимой, неслышимой, целиком уйти в себя, начав мечтать, и перестав участвовать в текущем событии. Тогда, как правило, взрослые быстро забывали о её присутствии, вспоминали о своих неотложных делах или обсуждали что-то по телефону. А Олле впадала в молчаливую задумчивость, ставшую её верной спутницей и защитой.

Однако, живое существо для диалога было ей необходимо. Иначе время превращалось в пыль, переставало искриться, бесследно утекало сквозь пальцы. И если его не было, его стоило выдумать. Герой, который находится, в удалении, но неизменно готов к диалогу, к рефлексии, к попыткам осмысления мира и себя в нём. Ничто так не занимало Олле, как мыли о времени, представление о его сути, структуре, самом его существовании. В старших классах школы Надори придумала роман в письмах с сыном маминой подруги из Ленинграда. Она точно не решила, с каким именно сыном какой из подруг (у мамы их там было две, и сыновей было двое). Главное, что при случае можно было поставить на место хвастливых девочек из класса, которые гордились своими поклонниками и обсуждали одноклассников.

Позже, когда закончилась школа, придумывать уже было не нужно: юная Олле не была обойдена вниманием, кандидатов на роль героя романа жизнь подбрасывала сама. Хотя, как оказалось, выбрать кого-то одного из них крайне затруднительно. Что-то не совпадало, её постоянно уводила тропа, по которой шла Надори, надеявшаяся, что вот-вот из-за поворота покажется, наконец-то, тот самый герой. Как показала впоследствии «практика», герои появлялись не по одному, а в некоем наборе, как будто заранее получили свои роли и выстроились в драматические треугольники конфликта (как учил их Игорь Аронсон на занятиях по композиции), а порой и в многоугольники сложных взаимоотношений, взаимосвязей и сюжетов, которые трудно было разобрать издали, а потом можно было попытаться понять лишь спустя какое-то время.

2.7. После школы

В ту осень у семнадцатилетней Надори, только что поступившей в институт, появился первый кавалер, с которым судьба свела её летом, сразу по окончании школы.

Три последних года школы, когда самые активные и яркие девочки их класса уже рассказывали всем о своих любовных приключениях, а одна даже собиралась замуж сразу после десятого класса, Надори пребывала лишь в мечтах. Ей постоянно казалось, что жизнь проплывает мимо неё как теплоход мимо дерева на берегу реки: на корме звучит музыка, мелькают огни, слышен весёлый смех танцующих парочек, а она лишь наблюдает за весельем, не в силах принять участие в празднике жизни. В классе было несколько особо популярных девочек, пользовавшихся успехом у мальчишек. Одна обладала выдающейся фигурой, вторая – яркими рыжими волосами и таким же уверенным и весёлым характером, третья – высоким ростом, худощавостью и томностью голоса и разговора. Главное, чем они все обладали, в отличие от Олле Надори, – уверенностью в себе и, как следствие этого, смелостью добиваться желаемого. У них были громкие голоса, которые не боялись окриков старших. Смелые и резкие движения. Всё в них говорило о внутренней силе победительниц. Надори на их фоне, как и остальные девочки из их класса, выглядела скромно, как и хотели её родственники, которые прилагали максимум усилий, чтобы добиться послушания и исполнительности. И они добились. Природная робость приплюсовалась к внушённой скромности. Результат был таков: Надори приходилось придумывать сюжеты о молодых людях, чтобы хоть как-то набить себе цену среди ровесниц, которые иначе просто заклевали бы её. Тем более, что эти яркие девочки были старше почти на год, – их класс состоял наполовину из более старших ребят, и это было очень ощутимо в то время.

Она и сама верила в то, что придумала: история о юноше из Ленинграда, выдуманная на основе реально существовавшего знакомства с сыном маминой подруги, обрела романтические черты, когда юноша Александр будто бы стал писать ей письма (так она распорядилась в своей истории), ожидая окончания школы. А потом она поедет к нему, скорее всего, будет там учиться. Такая версия будущего была весьма привлекательна в глазах однокласниц, да и самой Надори стала нравиться всё больше, ей хотелось вырваться на волю из-под опеки и контроля родных.

2.8. Семейное гнездо

Родных у Олле в ближайшем окружении было несколько. Мамин брат, то есть, дядя, живший тогда отдельно, но в Москве (позднее он переехал в южный город, чтобы иметь простор для своей работы), бабушка и дедушка с маминой стороны, которые вплотную занимались её воспитанием, пока родители были на работе. С папиной стороны была вторая бабушка, какое-то время бабушкина сестра, жившая с ней, пока не переехала к своей дочери и родная сестра папы, одинокая тётя, не имевшая своей семьи и, после смерти бабушки, часто гостившая в семье Надори.

С первого до десятого класса Надори почти каждый день шла после школы к маминым родителям, которые переехали из городка Щёкино Тульской области, где у дедушки было последнее место работы до выхода на пенсию, чтобы помогать дочери выращивать внучку, да и просто, чтобы быть поближе. Бабушка и дедушка жили на первом этаже в третьем подъезде того же дома, в котором жили Олле с родителями. Это был «кооперативный» дом, именовавшийся «ЖСК Рябинка», начальный пай помог выплатить мамин папа, и солнечная квартира на четвёртом этаже хрущевской новостройки стала любимым гнездом семьи. Папа Надори, с большим трудом привыкавший к переселению в Кузьминки из центра Москвы, в период её детства любил говаривать: «Кузьминки – лучший район столицы!», воспитывая позитивное отношение к «спальному» району на выселках. В этом гнезде она родилась и росла. Оттуда пошла в школу. Затем мечтала вылететь в самостоятельную жизнь, глядя на пляшущие тени листвы огромных каштана и вяза, стоявших прямо перед широким балконным окном. Блики и тени с самого детства волновали Олле Надори. Это впечатление от движения света по стене, от колебания теней, стало одним из самых ярких детских впечатлений. Как выяснилось спустя много лет, самые близкие ей люди так же переживали игру света и тени.

Похожей радостью был узор от рябиновых веток, ложившийся тенью на льняные бабушкины занавески на съёмной даче в Болшево. Там Олле провела несколько летних каникул с бабушкой и дедушкой, за исключением тех двух или трёх недель в середине лета, когда они с родителями ездили в Литву на машине.

С этими путешествиями и вещим сном накануне связана история появления того самого Лёши Германова, который так ожиданно и неожиданно возник в жизни Надори, став её первым женихом.

2.9. Свет учения

Окончив школу, сдав выпускные экзамены почти на все пятёрки, получив аттестат и устремившись в неизведанное, пойдя поступать в Школу-Студию МХАТ на Художественно-Постановочный факультет, Надори и там ухитрилась вполне достойно сдать вступительные экзамены. Правда, стоило это ей больших нервных затрат. Ибо, театральный мир был тогда крайне далёк от вчерашней школьницы из района Кузьминки, какой она себя чувствовала. Надори плохо понимала тогда, что интеллектуальный уровень её семьи много выше среднего уровня в районе Кузьминки, что её родители не типичные жители «спального» района, а люди, не только получившие прекрасное высшее техническое и гуманитарное образование, но постоянно развивавшие свой кругозор люди, интересовавшиеся не только своей инженерной специальностью, но знавшие поэзию, литературу, театр и классическую музыку в объёме, превышавшем уровень среднего, а часто и высшего образования в этих областях. Так сложилось, что сами родители выросли в семьях «интеллигенции в первом поколении», которые высоко ценили знания, служение науке и культуре, которому посвятили свою жизнь. Папин отец стал незаурядным специалистом в области экономики транспорта, писал статьи и книги, преподавал в институте МИИТ в Москве. Его родной брат долгие годы был ректором Литературного института, и, хотя общение их семей было прервано по инициативе ректора в 1938 году, факт остаётся фактом: братья из Саратовской губернии приехали в Москву и обрели вполне высокое положение в мире высшего образования.

Папина мама работала в Министерстве книжной торговли, любовь к книгам была очевидна для всех, кто бывал в их доме. Кроме того, глава семьи был музыкально одарён, приобрёл немецкое пианино и музицировал, подбирая по слуху любимые произведения.

А двоюродная сестра папы Олле, Мария Ефимовна, закончила Гнесинский институт по классу вокала. Могла стать оперной певицей, имела прекрасное меццо сопрано, но обстоятельства жизни сложились трагически, не позволив ей сделать карьеру в опере, хотя она прослушивалась в Большом Театре. В годы Великой Отечественной войны, когда в Институте им. Гнесиных были проблемы с обогревом учебных классов, педагог по вокалу Ксения Александровна Апухтина приходила в дом, где рос отец Надори, вместе со своими студентами, где аккомпанировала им на старом пианино, разучивая арии из классических опер. Поэтому младшие – брат и сестра, Вова и Ина, знали наизусть оперный репертуар Марии, они часто напевали фрагменты из арий, что с ранних лет делало оперу домашней и привычной для Олле.

С другой, маминой стороны, дедушка и бабушка были биохимиками, работали на предприятиях, производивших вакцины. Так как на производстве требовались знания ветеринарного врача (биофабрики имели своё поголовье рогатого скота и лошадей для производства вакцин) и биохимика, то родители мамы имели эти два образования. Дедушка закончил Ветеринарную Академию в Москве, позже работал директором на многих предприятиях, поэтому они часто переезжали и жили в «казённых» квартирах, перевозя с собой немного вещей, в том числе, непременные собрания сочинений А. С. Пушкина, Л. Н. Толстого, М. Ю. Лермонтова, М. де Сервантеса, П. Мериме и другие книги, которые читала потом школьница-Олле, приходя к ним после занятий.

Мамин брат, специалист по технологиям производства молочных продуктов, достиг больших высот в профессии, изобретя свою собственную безотходную технологию производства молока путём переработки и использования сублимированной молочной сыворотки, став членом-корреспондентом Академии Наук СССР, профессором, доктором наук, теоретиком и практиком, преподававшим много лет в высших учебных заведениях свою специальность, автором многих научных статей, известным в международных профессиональных кругах. Члены семьи Надори гордились успехами друг друга. Поэтому и у Надори никогда не возникало сомнений в том, что и она получит высшее образование. Однако, конкретное направление своего движения после окончания школы ей было выбрать трудно. Вероятно, разнообразие сфер деятельности её родных, давало и ей некую базу широкого спектра. Учительница по химии в её школе была очень расстроена, когда узнала, что Олле выбрала другую стезю, оказалось, что она была уверена, что Надори прирождённый химик. Так же считала учительница по литературе, предполагавшая, что Надори будущий филолог. Сама Надори, пережив период рыданий от непонимания своего предназначения, думала поступать в Текстильный институт, предполагая стать художником по тканям, орнаменталистом. Однако, судьба развернула её путь в другом направлении.

Сестра отца, Инесса Надори, была театроведом. Окончив ГИТИС в первые послевоенные годы, она счастливо обрела себя на ниве народных театров и театров-студий. Направление это она развивала несколько десятилетий, работая во Всероссийском Театральном Обществе, впоследствии переименованном в Союз Театральных Деятелей России, превратив единичные случаи возникновения таких театров в систему, охватившую все регионы страны. Дело своё она не просто любила, она жила им, была полностью погружена в процесс обучения и повышения профессионального уровня режиссёров народных театров по всему огромному Советскому Союзу. Работая с тремя своими коллегами в кабинете СТД, была энтузиастом своего дела, привлекала к семинарам и занятиям с любителями самых известных режиссёров и художников театра, педагогов театральных ВУЗов, поддерживая разнообразие направлений, развивая и выводя режиссёров и актёров-любителей на уровень профессиональных театров.

Тётя Ина так заразительно и вдохновенно рассказывала семье про свои семинары, про знаменитых режиссёров и их методы в постановке спектаклей, пересказывала разборы самых интересных спектаклей, а позже и водила Олле на самые яркие премьеры. Всё это было увлекательно, но сама Олле никогда не думала о судьбе театрального художника. Однако, ряд рекомендаций маминых подруг из Петербурга, работавших в этой профессии много лет, уговоры тёти и папы, которому казалось, что театр – это удивительное место для занятий искусством, которым и «должны заниматься женщины», сыграли свою роль, и юная Надори, смущаясь и робея, отправилась однажды в Школу-Студию МХАТ (ВУЗ) при МХАТ СССР им. Горького показывать свои художественные работы на просмотр-консультацию в стенах Постановочного факультета этого института.

2.10. Вступительные испытания

Вступительные экзамены в Школу-Студию весьма поразили Олле, которая ранее готовилась поступать в Текстильный или Технологический институты, куда готовили довольно серьёзно: натюрморт акварелью или гуашью, рисунок-портрет, постоянные наброски с натуры. На экзамене по рисунку при поступлении в Школу-Студию МХАТ в аудитории живописи (как они позже узнали) стояли простенькие мольберты, на которые можно было прикнопить бумагу и рисовать карандашом. Можно было писать акварелью. Стояли натюрморты из гипсовых фигур, кажется, были и другие натюрморты. Теперь эта картина почти стёрлась из памяти, так как для Олле она была наименее страшной: было понятно, что именно делать. Намного страшнее был экзамен по макету, называвшийся «прирезка». Здесь надо было за определённый отрезок времени (кажется, за полтора-два часа) сделать бумажный пространственный макет, предварительно сделав из картона портал с зеркалом сцены, проанализировать полученный в конверте эскиз кого-то из известных художников театра, сопоставить планы, масштаб и начать практическую работу, вырезая детали макетным ножом на специальной доске из оргалита. К этому испытанию надо было готовиться самостоятельно, предварительно немного почерпнув на консультации. Было нервно, но всё обошлось. Самым же удивительным был экзамен-собеседование, «коллоквиум», где студента испытывали на прочность сразу в двух направлениях: по искусству и техническом. Это проходило так. Абитуриент попадал в большую аудиторию, где сидели почти все педагоги кафедры, расположившись за двумя столами, покрытыми зелёным сукном, расположенными буквой «г». Короткую сторону занимали педагоги по техническим дисциплинам (сопромат, черчение, технология декораций и техника сцены), длинную сторону занимали педагоги по искусству (изобразительному искусству, истории театра, истории декорационного искусства, художники и искусствоведы). Были разные вопросы и задания. Общими были «угадайка по изо», когда абитуриент тащил конверт с открытками-репродукциями картин великих художников, где, естественно, подписи были заклеены или отсутствовали. В эту угадайку входили гении всех времён и народов, от древних времён до ХХ века. Если не было точных знаний, то надо было применить общую эрудицию и показать культурный уровень – хотя бы угадать время и страну. Кроме этого, надо было рассказать, какие недавно видел спектакли. И по возможности проанализировать работу художника, описать настроение в разных картинах спектакля.

А за месяц до своего прохождения через сии испытания Надори шла по Большой Дмитровке в ярких брючках, сшитых мамой. Брючки были красно-морковного цвета, как тогда стало модно, Оленька не была слишком полна, не вела себя как-то вызывающе, просто шла по улице, брюки были прямыми, не имели никаких изъянов и ничем не грозили обществу. Как бы не так! «Ишь, вырядилась! И стыда-то у неё нет!» – гаркнул проходивший мимо пожилой дядька, возмущенно глядя на семнадцатилетнюю девушку, идущую на консультацию в институт. Консультации ничего особенно не проясняли по поводу сдачи предстоящих экзаменов, дней для подготовки оставалось мало, волнение и без того росло, а тут ещё такие встречи…

На другой день (брюки были убраны в шкаф) надев белое платье в синий горох и красные замшевые сабо на высокой каучуковой подошве, привезённые мамой из тогдашней ГДР (Восточной Германии), где мама побывала два года назад по приглашению друга-сокурсника из города Лейпцига, юная Олле вышла из квартиры с пиалкой гречки, которую она, как в сказке, несла бабушке в соседний подъезд. И, только успела ступить на ступеньку лестницы, ведущую вниз, как нога в сабо подвернулась, и, девушка, крепко державшая пиалку с крупой, полетела вниз. Но так интересно она пролетела весь лестничный пролёт, что оказалась лежащей на спине, головой у лестничного окна, держащей пиалку у груди – так, что крупа даже не рассыпалась. Ничего не было сломано, не было даже синяков или видимых следов. «Отделалась лёгким испугом», – констатировали родители, когда она поведала им о полёте.

Первые экзамены были уже сданы как во сне. «Коллоквиум» или в просторечье собеседование, был сдан на волне какого-то подъёма авантюризма, когда при «пытках железом» – абитуриентам показывали разные детали из арсенала монтировщиков декораций, проверяя театральную опытность поступающих, – она, никогда не видевшая ранее этих предметов, возвела глаза сначала к белому высокому потолку, а потом соскользнула по белой большой двери взглядом к маленькой дырке, проделанной в дверной филёнке, и вдруг услышала шёпот студента из коридора: – «Это стяжка!», механически повторила фразу как попугай, получив в ответ удовлетворённые вздохи педагогов, сидевших за сложносоставным столом. Комиссия состояла из «технарей» и «гуманитариев» театра, образовывавших вместе с двумя столами, сдвинутыми буквой «Г», сложную скульптурную композицию. На зелёном сукне столов лежали тяжёлые металлические детали, конверты с картинками – «угадайки», которые доставались в соответствии с вытянутым билетом. «Ох!», угадала Олле всех художников, – чудо юной цепкой зрительной памяти. «Это Дега, это Коровин, это Суриков, это Бенуа…».

Удивительным было для Надори то, что трудные экзамены по специальным предметам она сдала прекрасно и легко. А вот экзамен по любимой её литературе… Олле прекрасно знала русскую литературу. Тогда, пока молодой мозг легко запоминал стихи и прозу, когда литература была одним из немногих по-настоящему любимых ею дисциплин, Олле, читавшая взахлёб с самых ранних лет, легко могла рассказать о любом произведении из школьной программы, и даже не только из школьной. В семье её всегда был культ чтения, все стены в квартирах её родственников были завешаны книжными полками. И каждый день, когда она приходила из школы в дом бабушки и дедушки, она садилась на диван и пару часов с удовольствием читала, погружаясь в литературный мир, находя в нём спасение от мира школьного. Она всеми силами старалась продлить минуты счастья, цепляясь за книгу, когда бабушка подступала к ней со словами напоминаний, что пора готовить уроки.

И вот наступил экзамен по русской литературе. Строгая дама-педагог, тогда ещё не известная Олле, сидела за столом у окна в аудитории на актёрском факультете института. Перед ней были выложены экзаменационные билеты. Надори вытянула билет: первым пунктом был вопрос по «Герою нашего времени» М. Ю. Лермонтова. Вторым – что-то по прозе Л. Н. Толстого. Олле знала все подробности ответов на вопросы, легко написала тексты ответов на выданных листах бумаги. Вполне спокойно она сидела и слушала ответы других абитуриентов. Перед ней отвечала яркая девушка с гривой чёрных кудрей, приехавшая из Киева. Девушка имела золотую медаль, бойко ответила на вопросы своего билета, ожидая отличной оценки, но строгая дама педагог, подняв на неё выпуклые глаза, стала сыпать вопросами, как автоматной очередью. Девушка отвечала вначале бодро, но потом на чём-то сбилась, покраснела от неожиданного натиска вопросов. И тут все услышали приговор: «Вы плохо знаете литературу. Два», – красавица вышла сама не своя из аудитории, понимая, что её поступление в институт растаяло как дым.

Олле вскоре тоже пришлось идти на заветный стульчик перед строгой дамой. Ответы Олле дама прослушала с явным неудовольствием. И, прервав ответ на второй вопрос билета, преступила к своему скоростному допросу, задавая вопросы быстро, перепрыгивая с одного писателя на другого, меняя темы и направления ударов. Сначала Олле отвечала на вопрос «Сколько поэм написал Маяковский?». Потом было много других вопросов. Надори, ощущавшая себя как на американских горках, ответила на все вопросы. И тут ей был задан ещё один, казалось бы, совсем простой: «Сколько «Маленьких трагедий» написал Пушкин?». И тут Олле, обладавшая особенностью забывать имена и названия в нервной обстановке, но твёрдо знавшая, что «Маленьких трагедий» четыре, стала называть их, перечисляя. Дойдя до «Каменного гостя», Олле назвала его «Дон Жуаном». Тогда Строгая Дама, отерев белым платочком губы и спрятав его за отворот рукава, изрекла: «И ещё «Каменный гость», итого пять». Затем, поставив ручкой в ведомость слово «Удовлетворительно», что означало на языке цифр «три» балла, потеряла к допросу всякий интерес.

Совершенно пришибленная Надори вышла, не помня себя, из аудитории, прошла по коридору и оказалась на залитой солнечным светом улице. Она шла по Большой Дмитровке, тогда улице Пушкинской, не в состоянии осознать, что же с ней произошло. Мысль её крутилась вокруг «Маленьких трагедий», которых было четыре, и иначе не могло быть, потому что не могло быть никогда. Она точно это знала. Но как же могла Строгая Дама педагог не знать, что их четыре? Как могла она сказать, что их было пять? И что вообще произошло? Как могло оказаться пять названий. И только тут, спустя минут десять, дошло до сознания Надори, что именно случилось. А случилось «раздвоение» одной трагедии на два названия. «Каменный гость» пошутил над бедной Олле, представившись Доном Жуаном. Олле была потрясена оценкой и ситуацией допроса. Она всё равно не могла понять, как и почему получила «три» вместо «пяти», хотя всё ответила правильно. Могла быть «четвёрка», учитывая путаницу с названием. Но «три» .... Это уж слишком.

Тогда она не знала, (узнала позже от сведущих старших абитуриентов), что в то лето велено было начальством «заваливать» девочек, чтобы набрать больше студентов мужского пола. И что всем педагогам надо было как-то изловчиться, ведь девочки в тот год попались, как назло, почти все отличницы, знали школьную программу лучше мальчиков. Вот это была задача!

Бедная Ада Яковлевна, под видом Строгой Дамы скрывалась именно она, оказавшаяся потом интересным, знающим свой предмет педагогом, вполне даже милым человеком. И Олле не испытывала к ней неприязни. Она понимала вполне, что ситуация, в которой они обе оказались, была вынужденной. Позже, уже на первом курсе родного Постановочного факультета, оказалось, что лекции Ады Яковлевны Истинной одни из самых интересных. Правда, когда они впервые увиделись на лекции, Ада, взглянув на Олле, густо покраснела и опустила глаза. Потом она достала из-за отворота рукава джерсового костюма белый носовой платок, промокнула им лицо вокруг носа и лоб. Квадратные серьги с чёрным камнем при этом покачивались под рыжевато-каштановыми прядями коротко остриженных волос. И начала читать лекцию, как поэму, с распевными интонациями, часто возводя глаза к белому потолку аудитории, в абсолютной тишине, свидетельствовавшей о полном внимании студентов.

А потом, на экзамене в конце первого семестра она не стала задавать никаких вопросов, а только попросила Надори описать свои впечатления от одного из романов Достоевского, что Олле и сделала, получив оценку «отлично» в синюю зачётную книжицу. А спустя ещё какое-то время, Надори уже сидела за круглым столом в гостях у Ады Яковлевны вместе с тремя своими сокурсницами в её квартире на Белорусской. Было весело, девицы журчали как весенние ручейки, все пили чай, говорили о литературе, о былой жизни в семьях дворян до революции, о всяких интересных встречах и о любимых стихах. О разном, милом сердцу филолога и студенток, что сближало их и делало атмосферу тёплой и дружеской.

Надори в те дни уже была погружена в свой придуманный «роман» с Мишей Натансоном, вскоре сменившим фамилию на творческий псевдоним. … Она сидела среди всех, и даже временами участвовала в беседе, но иногда отлетала как листок, уносимый ветром, куда-то в другие районы Москвы, представляя как Миша идёт на свою работу, или видя себя, бегущую к будке телефона-автомата с двушкой-монеткой в руке (так тогда надо было дозваниваться друг до друга, при помощи маленьких монеток, которых всегда не хватало, так как автоматы их «проглатывали» довольно часто, а разговоры обрывались, или до них вовсе и не доходило, а был только процесс набирания цифр посредством кручения металлического диска автомата, в круглые прорези которого надо было вставлять пальцы и с усилием его поворачивать).

Однако, эта история с литературным заимствованным у Пушкина сюжетом, разыгралась с Олле несколько позже, а пока она лишь грезила о некоем смутном образе будущего, о захватывавшем дух приключении, которое непременно с ней произойдёт.

2.11. Последнее лето в Литве. Жених.

Успешно поступив на неведомый Постановочный факультет в знаменитый московский ВУЗ, счастливая Надори, устремлённая всем существом в ослепительное будущее, где будут и походы в кино с сокурсниками, и интересные лекции, и увлекательные занятия живописью и рисунком, и работа над дипломными спектаклями загадочного тогда актёрского факультета, где сияли «звёзды» всех величин, и обязательно будут весёлые сборища и вечеринки, – вот о чём она мечтала тогда. А главное, она начала верить, что у неё есть путь, который ей предстоит пройти, и на котором много удивительного и интересного ожидает её юное существо.

И вот, отпраздновав свой семнадцатый день рождения вместе с родителями и маминой ближайшей подругой, вкушая сладкие спелые черешни с огромного керамического блюда, она уже знала, что поступила, страхи улеглись, уступая место паузе летнего отдыха, предоставленного ей и родителям.

Собирали вещи и укладывали их в машину всю ночь. На рассвете, в четыре утра, они должны были выехать из столицы в направлении заветной Прибалтики, к родным лесам и озёрам Литвы, где они проводили летние недели столько лет.

Закончив сборы, они с мамой легли спать ровно на сорок минут. Папа-водитель их экипажа, спал уже несколько часов. Юная Надори сомкнула веки, и сразу провалилась в сон. Тревожное ожидание отъезда повлияло на это, или что-то иное, но Олле увидела свой первый вещий сон, который запомнила на всю жизнь. Сон был абсолютно отчётлив и «реален». Они видела, как они с родителями въезжают в тот самый лес возле озера, куда они должны были поехать, а на поляну возле дома лесника, где они ставили обычно свою палатку, выходят их добрые знакомые, семья из Москвы. Они знали отца и мать, знали, что у них есть дочь Эмма, но совершенно не знали, что… На поляне Олле встречал молодой человек высокого роста в белой рубашке, который вышел к ней навстречу, приблизился, и она точно поняла, что он её полюбит. Уже любит.

Тут зазвонил будильник, все стали быстро одеваться и собираться, спустились к уложенной машине, где их уже ждала бабушка с корзиной пирожков. Бабушка всегда пекла им в дорогу пирожки. Свои знаменитые, неповторимые, лёгкие и воздушные пирожки с капустой и варёным мясом. И вот они простились с бабушкой, махавшей им вслед рукой, и вот они уже едут по пустынной Москве, розовеющее светлое летнее небо, гулкие звуки в тишине спящего города, – они мчатся в отсутствии милиционеров на постах сквозь лишённый звуков город, лишь поливальные машины изредка встречаются на пути, и вот они уже мчат на запад, повернувшись спиной к восходящему солнцу! Путь свободен! Олле по традиции поёт песни, мама смотрит на карту, сверяясь с маршрутом, папа смотрит вдаль, разгоняя машину, – все они счастливы и молоды, все смотрят с радостью вперёд, испытывая жгучее азартное чувство, которое теперь называют «драйв».

К шестнадцати часам по Московскому времени они прибывают на озеро в Игналинский район Литвы близ городка Зарасай. Папа останавливает машину на большом поле возле дома лесника, все обитатели дома и другие гости из Москвы выходят им навстречу. И вместе со всеми выходит Он! Из её сна. Молодой человек в белой рубашке. Его представили ей и родителям: Алексей. Мурашки пробежали по коже, спина похолодела, сердце забилось. Но она старалась не подавать вида. После знакомства и кратких слов приветствия, когда они с родителями поставили палатку и немного разобрали вещи, по местной традиции, сложившейся давно, их всех ожидал ужин по поводу встречи в доме у лесника Адольфа. Высоченный Адольф, почти альбинос, такие белые волосы были у него, огромного роста и крепкого сложения, весьма любил выпить. По этому поводу ему из Москвы везли водку, которую и надо было вместе с ним и его семейством распить под нехитрую закуску из варёной картошки и солёных грибов. Посидев немного из вежливости вместе со всеми, очень скоро Алёша и Олле вышли из бревенчатого серого дома на поляну. Слово за слово, шаг за шагом, – постепенно они оказались гуляющими по лесной дороге. Дороги в литовском заповедном лесу были белыми, песчанными, светились в ночной темноте. Ароматы леса окружали юную пару. Лёша был на шесть лет старше семнадцатилетней Олле и казался ей таким взрослым, бывалым. Её неопытность и робость скрывались за строгостью и юмором. Они говорили о чём-то. Конечно, Лёша расспрашивал Надори о её поступлении в институт.

День ото дня они становились ближе. Прогулки их стали привычным для всех делом. Он заходил за ней днём, они вместе шли на озеро купаться, а вечерами бродили по дорогам в беседах и шутках. Надори чувствовала, что очень нравится Алёше, его рука то и дело, как бы невзначай, касалась её руки, и он старался пошутить, отвлекая её внимание от этих невольных проявлений притяжения. Настали дни, когда прогулки и разговоры переросли в поцелуи. Лёша, приближая к её лицу своё лицо с улыбающимися карими глазами за стёклами очков, сказал, посмеиваясь: «Предъявите Вашу зачётную книжку! Какая у Вас оценка за поцелуи?». Смущение и оцепенение совершенно парализовывали Надори. Жара, юность, близость, – всё это опьяняло и смущало. Так пролетели две недели. Мама Алексея, мудрая Фаина Иосифовна, говорила сыну в присутствии Олле: «Она ещё маленькая! Отстань от неё!». А он отвечал: «Ничего, я подожду!».

Семейство Лёши первым уехало в Москву. Перед отъездом они обменялись адресами и телефонами, записав шариковой ручкой ценные сведения в записные книжечки. И вот, в последние дни августа, когда она с родителями ехала обратно домой, они решили ненадолго заехать на дачу к Германовым, так как у Алёши был как раз день рождения. И вот он бежит навстречу ей в своей ослепительно белой рубашке, протягивает руки, нежно обнимает её и шепчет на ухо: «Моя милая девочка приехала!». Она краснеет, она смущена, но и счастлива одновременно.

А потом потекла московская жизнь, лишённая лесного свежего воздуха и романтики звёздных ночей. Были встречи, были прогулки по парку. Олле всегда любила ходить в их прекрасный Кузьминский парк. Там она знала каждую дорожку, знала, какой откроется вид за поворотом тропинки. Знала, какой высоты стоят скамейки за этим поворотом на берегу пруда. Туда они и отправились однажды сентябрьским тёплым днём, когда Лёша приехал к ней днём, вручил букет красных и вишнёвых георгин, которые она тогда так не любила, на которые взглянула с сожалением: ей бы хотелось совсем других цветов. Например, астр. Пестрый большой букет игольчатых астр, которые бабушка называла «страусиное перо». Она сидела с букетом на коленях на одной из скамеек в прохладе уходящего дня, а взволнованный Лёша разделся до плавок, аккуратно сложил одежду на скамейке, с разбега бросился в пруд и переплыл его туда и обратно. Выйдя из холодной воды, покрывшись пупырышками от холода и постукивая зубами, он приблизился, обдавая её запахами пруда и водорослей, и предложил выйти за него замуж. Предвидя её возражение, связанное с тем, что ей ещё только семнадцать, он сразу сказал, что готов подождать до восемнадцати. И предупредил её, что женщины стареют уже после двадцати одного года!

Ей впервые сделали предложение руки и сердца, и это не могло не льстить самолюбию девушки, которая доселе лишь наблюдала личную жизнь своих знакомых и подруг. Но, несмотря на краткость их знакомства, которое пока продлилось всего один месяц, Надори успела заметить, что в их разговорах нет-нет, да и промелькивает странное раздражение, временами сарказм, который никак не вяжется с романтикой, объявленной в его предложении. Его явно раздражала её устремлённость к искусству, к театру, к живописи. Юноша временами начинал воспитывать Надори, высказывая назидательные фразы с высоты своего двадцатитрёхлетнего авторитетного возраста. Алёша Германов, молодой человек с неоконченным высшим техническим образованием, сменивший институт на колледж краснодеревщиков, высокий и статный, вполне привлекательный, (правда, иногда как-то ехидно щуривший небольшие карие глаза за стёклами очков), обескураживал свою юную девушку странными на её взгляд замечаниями, вроде: «У тебя слишком большой подбородок!». Или: «Нельзя подписывать свои картины, подпись художника – это проявление гордыни. Нельзя пользоваться косметикой. .... Женщина расцветает до двадцати одного года, а потом увядает; ты – настоящая эмансипе! ....». Все эти мудрые мысли новоявленного христианина тогда, в её семнадцать лет, изрядно отпугивали Олле. А что уж говорить о том странном чувстве, которое испытала она, выслушав предложение Алексея выйти за него замуж.

Олле, так долго и безуспешно дотоле мечтавшая о свободе!!! (под «свободой» она тогда понимала просторы жизненного пространства, возможность путешествовать или быть без надзора и ценных указаний, самостоятельно решать, что именно делать и т. п.), представила себе перспективу переезда в трёхкомнатную квартиру в районе метро Красногвардейская, где жил жених со своими родителями и сестрой.... Вероятно, подсознание Олле быстро примерило эту картину на жизнь её мамы в семье папы в их юности, под присмотром бабушки и старшей сестры, что явно было не в пользу данного союза.

Представить себе его переезд в их семейную двухкомнатную квартирку со смежными комнатами в Кузьминской хрущёвке было ещё веселее. Надори всегда отличалась скованностью в присутствии других людей. Для малейших проявлений своих желаний и чувств ей требовалась отдельность, какое-то своё пространство, она плохо переносила коллективное бытование в одной комнате с постоянными комментариями родственников и выслушиванием их авторитетных мнений.

И, мимолётное чувство притяжения, быстро сменилось странным чувством ошибочности происходящего, недостаточности желаемого и избыточности чуждого. Хоть ей и льстило внимание Лёша, который был старше её на шесть лет, и даже многое вызывало симпатию, например, как он называл её станцию метро – «Минкины Кузьки», но раздражающих моментов в его рассуждениях о жизни, и, тем более, в его рассказах о своих опытах любви, – всё это не только не привлекало, но, скорее, отталкивало, даже отвращало. Часто, гуляя с ним, она чувствовала себя одиноко, и это чувство создавало внутреннюю дисгармонию, приводившую к желанию сбросить путы этих встреч и бесед.

В общем, постепенно прогулки с Лёшей стали тяготить Надори. Его страстные порывы стали вызывать сначала тихое, а потом и резкое отталкивание. Чтобы избежать частых поцелуев, она стала мазать лицо горьким раствором, прописанным доктором для чистоты кожи.

Тогда ей стало казаться, что она ещё только на подходе к своей дороге, по которой надо идти. И там, там она обязательно встретит того самого, ей предназначенного. Тогда она не понимала ещё, что нельзя встретить того, кто поможет достигнуть гармонии. И что необходимы большие испытания для исправления изначальных черт личности и характера. И, что, убегая от одних испытаний, человек может найти ещё большие. Глупые рассуждения: как трудно их слушать по многу раз! Но, как больно будет получить умные рассуждения, не согретые любовью.... Много лет ушло у Олле Надори, чтобы научиться различать в каждом человеке сложный «букет» качеств, идущих «в комплекте» друг с другом. И, что более ценно в юности, то может обесцениться позже. Хотя, хотя, … здесь невозможно вынести окончательное суждение: слишком уж много неизвестных в уравнении жизненного пути. Так разнообразны уровни слоёного пирога из ценностей, ориентиров, желаний, стремлений, интеллекта, эмоций, энергий, – всего того, из чего складывается объёмный образ человека. И, куда же денешься от простых и ясных реакций на уровне чувств: возникновение желания видеть, быть рядом или его исчезновение и отсутствие?

2.12. Дом, где звенят колокольчики. Из записок Надори

Как мне вернуться к той удивительной, наполненной ароматами весенне-летнего сада картине давнишнего сна?

Исходная точка, загадкой бередящая душу, сидящая в памяти гвоздём. Никуда она не исчезает, лишь дразнит своей недостижимостью.

Или мне это лишь кажется? И достижима она всегда, стоит лишь настроить себя, очистить от шелухи повседневности, решительно отодвинуть в сторону вороха материи в прямом и переносном смысле, заваливающие холмиком меня ежедневно. Сделать рывок, как в плавании стилем «баттерфляй». В детстве я смотрела соревнования пловцов, восхищаясь ритмом их движения в воде. Вот и мне надо вдохнуть глубоко и выпрыгнуть наверх, в воздух пространства мыслеформ, постараться пролететь некоторую дистанцию в параллельной реальности, прежде чем бухнуться с размаху обратно.

Итак, мне шестнадцать лет. Скоро предстоят испытания: экзамены, выбор профессии. Маршруты моей жизни должны измениться. В какую сторону я пойду, где окажусь, я совершенно не представляю. Туманные картины реальности гораздо менее понятны, чем мои сны.

Уже два года, как я стала рисовать. Рисую в группе. Живопись, рисунок. Три дня в неделю на занятиях, остальное время дома. Стараюсь выполнять задания. Домашние натюрморты. Странные попытки делать натюрморты в определённой цветовой гамме, как правило, совершенно невозможной в жизни: фиолетовый натюрморт, бирюзовый, зелёный. Странные фантазии. И вдруг, этот сон.

Гармония и мягкость света и цвета. Как же там всё было? Гобеленовые шторы в серо-коричневых тонах, похожие на те, что висели на двери в гостиной маминой подруги. Окна, напоминающие Версаль, тогда ещё мне неизвестный. Высокие, выходящие в сад. Лесенки и переходы внутри дома. Золотые колокольчики, висящие рядами и группами, высвечивающие углы комнат. Поблескивают качающиеся золотистые бока колокольчиков, создавая тихий мелодичный перезвон. Иду наверх, а там открытое окно. За ним цветущий благоухающий шиповник, ветерок, шелест листьев и радость лета. Ожидание счастья, благодать и покой. Всё одновременно. Там было так.

Проснулась и принялась рисовать по воспоминаниям. Получились декорации. Передать жизнь того воздушного пространства сна не вышло. Декорации к спектаклю или фильму «Обыкновенное чудо». Конечно, не буквально. Но близко по стилистике.

Значит, это время как луч света блеснуло в моём сне. Время, которое скоро должно было прийти. «Наступить». Как говорят: «Наступило утро». На кого, на что оно наступило? Сделало шаг и пришло? По следам ступни? По следам ночи, в которые оно вступило?

Может быть и так.

Так вот, скоро оно наступит. Мурашки пробегают по коже. Время Золотых колокольчиков. Как у Гофмана, Ансельму привиделись золотые змейки. Зазвенели голоса. Это время пришло, время встречи со своей Судьбой. Тогда будет важно не забыть звон колокольчиков, сохранить музыкальный строй, не фальшивить, петь чисто. Получится ли?

Там видно будет.