Читать книгу И то и другое. Книга первая: Счастье в поисках счастья - Группа авторов - Страница 3

3.1. Попытки переделать себя

Шли годы, и Олле честно пыталась переделать себя, но никогда не могла она ощутить себя просто домохозяйкой, жить только заботами о семье, как того ожидали те, кто ей предлагал руку и сердце. Люди далёкие от сферы искусства хотели обычной жизни. Один сосед по даче даже предложил ей вместе «доживать жизнь», а было ей тогда тридцать лет. Такая перспектива её никак не могла привлеч. Тем более, что один замечательный театральный педагог, актёр и режиссёр Альберт Григорьев, с которым Олле тогда работала над спектаклем по пьесе М.Булгакова «Кабала святош», говорил ей, глядя из-под очков добрыми и мудрыми глазами: «У тебя судьба работать в театре. Ты художник театра, это точно!». И Олле скорее верила ему, нежели соседу по даче.

Другие же, те, кто блистали яркостью планов и перспективой «жизни в искусстве», казалось, не замечали её. Она никак не могла понять, что все творческие мужчины искали в ней «бесплатное приложение» – помощника и ассистента, который будет всегда оставаться в тени, отдавая свои навыки и фантазию в их распоряжение «безвозмездно, то есть даром». В какие-то периоды жизни она так и поступала. Но потом приходил момент, когда Олле впадала в недоумение: почему же она должна отдать им все силы, а потом остаться одна.

Тогда же, в начале 80-х, только мечтая о том, чтобы попасть в таинственный мир театра, она просто старалась учиться. Ей нравилась живопись, нравилась графика и скульптура. Во всём искала она движение, способы передачи его через пластику линий и сочетание цвета и света в пространстве листа и холста. Тогда, в начале пути, жадно изучала она импрессионистов и постимпрессионистов. Первым ключом к закрытой двери живописных опытов был Анри Матисс.

Однажды, ещё в старших классах, когда Олле Надори начала ходить к художникам в группы на занятия по рисунку и живописи, бродила она как-то по Пушкинскому музею. И там, в тогдашней экспозиции, увидела она триптих Матисса «Восточный вечер». И это окно, сочетание синих, изумрудных и розово-малиновых красок совершенно поразило её. Она почувствовала, что картина пустила её в себя, пространство стало живым, и Олле потеряла чувство времени, растворившись в цвете и пластике цветовых форм. Позже, после первого курса, накануне восемнадцатилетия, мама отправила её к друзьям в Петербург. Олле, обрадованная перспективой полной свободы, с радостью поехала: друзья уезжали в отпуск, а ей оставили свою собаку-боксёра. Собачка Бетти была чудная, задумчиво сидела на широком подоконнике старого дома, устремив взор на окна Мухинки, которая располагалась напротив. Улица Чайковского, по которой можно было быстро дойти до Летнего Сада! А потом и до Зимнего Дворца! Марсово Поле, переулки и мосты, набережные. Олле бродила каждый день, пользуясь случаем узнать дивный город. Она остро чувствовала тонкие линии и изысканные силуэты архитектуры и садов, впитывала жадно всем существом новые впечатления. Иногда ей нравилось делать из пальцев прямоугольник «видоискателя» и кадрировать пространство, выбирать ракурсы, приближать и мысленно удалять натуру.

Конечно, лидером по тогдашним культпоходам был Эрмитаж, с его сокровищами. Каждый день она ходила туда. Леонардо, Лоджии Рафаэля, Рембрандт, а потом, – наверх, к любимым Матиссу, Пикассо, Деррену, Сезанну. Смотрение, вглядывание в полотна было сродни питью воды в жаркий день. Надори ловила себя на том, что начинает вся светиться от радости, переступая порог великолепного дворца. Всё здесь приводило её в священный трепет. Лучи света, падавшие из окон, мраморные лестницы с каменными вазами и скульптурой на площадках. Рельефы лепнины, мозаики, роспись плафонов. Сами анфилады залов, бесконечность пути, лабиринты переходов и лестниц. Огромный мир этого «острова» под названием Музей. Забравшись на верхний этаж огромной экспозиции, уже совсем выбившись из сил от множества впечатлений, Надори оборачивалась к Дворцовой площади, смотрела на ангела, стоящего на колонне, потом переводила взор на мостовую, обводила взглядом всю панораму площади и медленно закрывала глаза, так, чтобы свет закатных лучей казался мерцающим сквозь опущенные ресницы.

Снова оказавшись на занятиях по живописи, она старалась сама поставить себе задачу: писать в духе кого-то из любимых художников. Так было намного интереснее, чем просто мусолить натюрморты. Ей нравилось составить натюрморт так, чтобы из предметов выстроилась компания, чтобы каждый из них был персонажем, вступал в отношения с другими. (Впоследствии, ей очень пригодился этот навык). Однажды она попросила у педагога по живописи разрешения поставить свой натюрморт. Взяла деревянный планшет, положила его с одной стороны на спинку стула, другой стороной на подоконник. Поставила кувшины, пару мелких предметов и одну драпированную белую ткань уложила. Взяла тушь и перо, и села вдохновенно царапать ватман пёрышком. Так и родился её любимый натюрморт, который, полежав дома на полках среди старых работ со временем оказался на её большой выставке. Оказалось, что тема чёрного и белого, начатая тогда, развивалась, подспудно росла, и превратилась в цельную экспозицию, посвящённую миру Пьеро. На это потребовалось около тридцати лет. Выставку эту, как и несколько других, они делали совместно с бывшим её сокурсником Майком Ловкасом, вернувшимся в её жизнь однажды так внезапно.

3.2. Время выбора

«Вернёмся же к сюжетной линии Майка Ловкаса, о любезный читатель!», – так продолжала Надори своё повествование в «Книжке под подушкой».

Собственно, в институтские годы она общалась с ним «по касательной», в прямом и в переносном смысле. Он как-то всё «задевал» её. Движениями, словами, своими рисунками, шутками, взглядами. Тогда, в юности, цельного сюжета не было. Да и не могло быть: уже определились положения фигур на шахматной доске. И Олле не была ферзём. Виктория и Майк, неразлучной парочкой, упоённые друг другом, ходили за ручку в институт. Виктория сшила ему куртку, окрасив белую ткань в технике батик. Майк учил её живописи, они много рисовали. Невероятно плодотворным было их летнее семейное пребывание в деревенском имении Виктории и её семьи. Настоящий деревенский дом на юге России, где чернозём, где овощи растут, не зная недостатка в пище. Где изобилие яблок и всего, что дарит земля. Виктория делала соления. Они привезли из деревни множество рисунков, этюдов, холстов. Живопись была такой сочной, пастозной, – это было торжество юной материальной любви.

Как-то совсем скоро стало ясно, что Викуся и Майк должны пожениться. Что и произошло в один прекрасный осенний или весенний день: Надори стала потихоньку интересоваться жизнью актёрского факультета, так как там много интересного происходило. Викуся попросила Олле быть свидетелем на свадьбе, а та внезапно отказалась. Викуся, подумавшая, что Надори обижена недостатком внимания к ней, стала уверять Надори, что их дружба для неё важнее, чем брак с Ловкасом. Надори смотрела на её милое фарфоровое личико и вспоминала один из дней, когда Викуся позвала её в гости к себе домой, куда в скором времени пришёл и Майк. Викуся попросила Надори спеть и сыграть на пианино, что та и исполнила. А Майк и Виктория принялись радостно целоваться у неё за спиной. Надори, испытавшая состояние «невидимки», которое часто бывало у неё в годы школьной учёбы, вздрогнула и окончательно отделилась внутренне от пары молодых влюблённых. В роли «третьего» ей быть совсем не хотелось.

И Олле, как и все на курсе, убедилась в том, что они, Викуся и Майк, нашли друг друга. Эта пара острословов, людей, уверенных в своей правоте, – они подходили друг другу. И Олле, оставив им их счастливую семейную жизнь, как молодой лось ломанулась сквозь чащу жизни на поиски новых знакомств.

Сначала она оглядывалась вокруг себя на своём родном постановочном факультете. В ушах её часто звучали бабушкины слова: «Останешься одна, как твоя тётя!». Жутко было от этих слов, как в сказке Гофмана, когда Старуха с яблоками кричит студенту Ансельму: «Попадёшь под стекло, попадёшь под стекло!». И Олле изо всех сил старалась не оказаться одной. Но почему-то, хотя, была она вполне мила и симпатична, никто не приближался к ней. На их курсе ей сразу запомнился, не мог не запомниться, хотя бы просто по внешним данным, Яков Андреев. Яша был красив, возможно, даже слишком: правильные черты, большие серые глаза, тёмные волосы. Увидев его впервые в ярко-красном свитере на вступительных экзаменах, Надори не могла не заметить его. На фоне всеобщего серого моря, обусловленного полным отсутствием хороших и ярких вещей в магазинах, Яша выделялся весьма. Правда, веяло от него холодом. Как от молодого Арбенина из пьесы Лермонтова «Маскарад». Олле пыталась с ним заговаривать, пыталась подружиться: на переменах было мучительно одиноко слоняться по коридорам. Иногда они перекидывались парой слов, чаще всего в аудитории живописи, когда сидели рядом за этюдниками. Но он всегда уходил курить в компании более старших студенток и студентов, с их и с других курсов. Там, в курилке, они проводили свободное время. А Олле Надори, как назло, не курила. И вот, она бегала и заглядывала в глаза, как беспризорная собачка, надеясь найти своих.

На своём курсе ей иногда удавалось поговорить с Герой. Герман Нравец был улыбчив, но абсолютно «покат»: за него нельзя было зацепиться. Он ставил точку со смехом, быстро и решительно, переключаясь на других знакомых. Иногда он общался с ней, но не в стенах факультета, а у неё или у себя дома. Он приглашал её к себе, рассказывал о своих приключениях, о походах на вечеринки в посольства, о знакомствах. Олле нечем было ему ответить на первом курсе. Только на третьем курсе, когда Олле вернулась с успешных гастролей в Берлине с группой актёров-студентов параллельного курса со спектаклем по произведению Ю. Олеши, она стала намного интереснее для Геры, да и для всех остальных, вероятно, успех придавал ей недостающей уверенности в себе. Только тогда, когда она получила в свои руки «перо Жар-Птицы» – когда руководитель их курса, Игорь Аронсон, записал её в свою группу, что означало, практически, прописку в театре «Марком», тогда они, однокурсники, отошли на второй план; перед Олле открылся совсем другой мир, о котором она могла только мечтать. Тем не менее, сокурсники продолжали собираться у неё для подготовки к зачётам и экзаменам, так как она хорошо и подробно записывала лекции, была хорошей ученицей, а кое-что из пьес по программе зарубежного театра им доходчиво и весело излагала тётя Инесса, прекрасно помнившая литературу, отлично освоенную в стенах старого ГИТИСа. Перед экзаменами Герман Нравец заходил к ней, в квартиру в центре столицы, где она тогда жила вместе с тётей-театроведом. Там, в комнате её родителей, где стояли два дивана углом, покрытые эстонскими покрывалами из домотканной шерсти, и торшер из вьетнамской бамбуковой шляпы, привезённой папой, они лежали на диванах головами друг к другу, положив между собой тетради, лёжа на животе, болтая ногами, как дети, много шутили и хохотали. Гера был умён, обладал чувством юмора. И, в такие минуты уединённых встреч, от него даже шло искреннее тепло. Но потом он сразу пропадал, и они подолгу не виделись. Так что это общение можно было бы скорее назвать тёплым приятельством. Но не дружбой.

Был на их курсе и ещё один молодой человек, о котором никто почти не знал никаких подробностей: никто не знал, кто его родители, чем занимаются. Он всегда отшучивался и уходил от ответов на вопросы. Звался он Степаном Сергеевым, его прямые волосы были пострижены по тогдашней моде, стояли хохолком, как и у ещё одного персонажа с их курса, по прозвищу «панк Петров». Оба они слушали «Эй Си Ди Си», модную тогда группу. Были поверхностны в общении, и порывисты в перемещениях. Степан часто звонил Олле по учёбе, трепался, веселился, приносил в институт кассеты с музыкой группы «Queen», которые они потом слушали на переменах, подпевая любимые мелодии. Кажется, он же и магнитофон кассетный приносил. Это слушание музыки на переменах сближало их, как тогда казалось. Иногда оживление возникало, кто-то начинал рассказывать какие-то истории, кто-то пел фрагменты песен. Тогда Олле, осмелев, начала подходить к большому роялю, который стоял в их «Второй» аудитории. Был это бывший балетный класс, с зеркалом и станком. Что делало сидение в этих стенах на лекциях более интересным, а перемены вообще превращало в подобие мини-концертов или вечеринок. Что значит атмосфера!

3.3. Старшие товарищи

В этот период прекрасных дискотек и попыток общения с сокурсниками, осенью 1984 года на одной из перемен она встретилась глазами с Глебом Штруманом, удлинённое лицо которого, как бы невзначай, обращалось к ней из тёмного угла в курилке, когда она проходила мимо в новой ярусной юбочке, сшитой мамой и в маминых же остроносых замшевых башмаках. Однажды Глеб заговорил с ней, застав её у мольберта в аудитории живописи. Он был студентом старшего курса, а потому, априори интересен, тем более что сближение со своими сокурсниками никак не складывалось.

Оказалось, что Глеб после занятий вёл кружок лепки, и Олле, любившая лепить из глины, пристрастившаяся к этому занятию ещё на занятиях у скульптора Анатолия Борисовича Мягкого.

Приехав к Глебу, который смотрел на Олле пристальным взглядом, от которого румянец растекался по щекам юной девочки, Надори принялась неосознанно разминать в руках глину, в результате чего возникла фигурка, которая странным образом напомнила ей кого-то до боли знакомого: «Да это же Майк Ловкас, собственной персоной!», – явился к ней, повесив большой этюдник на плечо. Таким она видела его много раз на пленэрах по живописи, когда их водили по старым московским дворикам, где они делали наброски и этюды маслом. Писали старые дома, осенние кусты, клёны и вязы, жёлтые листья, летящие по ветру. Слепив фигурку Майка, Олле ничего не думала по этому поводу. Будучи человеком крайне стеснительным, даже зажатым, она старалась отвлечься от переглядывания с Глебом, опускала глаза. И лепка была хорошим занятием для этого.

Чтобы описать степень стеснительности Олле, можно вспомнить уроки физкультуры в средней школе. Уроки эти были большим испытанием для неё. Не только потому, что многие силовые упражнения, вроде влезания на канат или подтягивания на брусьях, были совершенно недоступны для Надори. Но и потому, что Олле терпеть не могла ужасные раздевалки в подвале школы, пахнувших потом многих поколений учеников, где под обстрелом оценивающих взглядов одноклассниц надо было вылезти из форменного платья и судорожно влезть в физкультурную форму. Сначала это были футболки и ужасные чёрные трусы, которые внушали отвращение всем без исключения, но которые требовались почему-то школьным распорядком. Только к седьмому классу девочкам удалось договориться с новым учителем физкультуры, что они будут заниматься на его уроках в тренировочных брюках. Так всем было спокойнее и легче. Можно было избежать нелепых насмешек и унизительных шуток. И все были довольны. Только Олле продолжала ёжиться на линейках и построениях: её смущали даже голые руки, которые нельзя было спрятать под короткими рукавами футболки. Поэтому Надори больше всего любила уроки весной и осенью, когда прохладная погода давала возможность надевать поверх футболки спортивную кофту на молнии. Вот тогда она сразу веселела и радостно бегала даже на длинные дистанции, удивляя одноклассников своими неожиданными успехами в спорте.

Большое школьное и семейное наследство ей предстояло преодолеть, поступив в театральный ВУЗ. И она мужественно пыталась это делать, сохраняя видимость покоя. Здесь, в институте, одним из испытаний были беседы однокурсниц, касающиеся отношений полов. Вот где могли развернуться более опытные старшие сокурсницы. С высоты приобретённого опыта на этом поприще они со снисходительной улыбкой общались с такими «отстающими» в своём развитии, как Олле, постоянно задавая более чем нескромные вопросы о личной жизни, которые обижали и ранили самолюбие пугливой девушки. Она старалась не отвечать на колкости и шутки, но, опустив глаза, замолкала, желая провалиться на месте. Она была не из тех, кто прыгает в море с разбега с криком, обдавая всех брызгами. И пока страхов в её жизни было больше, чем решимости.

Возможно, так повлиял на неё рассказ одноклассницы в той самой подвальной школьной раздевалке, куда та пришла через несколько дней после того, как сделала аборт, будучи ученицей девятого или десятого класса. И этот рассказ так впечатлил юную Олле, что она поклялась сама себе, что никогда такого не совершит. И, вероятно, это прибавило к страхам от незнания ужас знания.

Поэтому «физическая» сторона любовной жизни была пока отгорожена стеной страха, доводившего до отвращения её реакции на попытки иных необузданных резвых юношей нарушить границы и преодолеть расстояние, которое отделяло её от всех, было прозрачной, но крепкой стеной между Олле и другими людьми.

И вот, октябрьским днём, она сидела за большим столом среди других посетителей кружка, переглядываясь с весьма заинтересовавшим её Глебом, думая о том, как интересно всё складывается, как они будут ходить куда-то вместе. Ей было важно именно это: общение, постепенное сближение через узнавание друг друга. И это казалось ей единственным естественным способом начать какие-то отношения. … После занятий Глеб подошёл к ней, сказав, что сегодня он очень занят, а вот через пару дней, в субботу, он приглашает её к себе в гости, хочет показать ей свои рижские этюды. И Олле, для которой слово «Рига» было равносильно слову «радость», моментально оттаяла, не подумав о том, что может скрываться за этими словами Штрумана. Выйдя на улицу в незнакомом районе Москвы, Олле села в троллейбус, прижалась щекой к стеклу, за которым гас осенний день, превращаясь в вечер, и вдруг подумала: «Какая я древняя!». Мысль эта заполнила сознание, как озеро заполняет лощину. Олле смотрела на чужие дома, и постепенно перестала понимать, в каком она городе. Так она ехала и ехала на троллейбусе, глядя на вечерние огни и листья, мелькавшие жёлтыми всполохами. Октябрь, волшебный месяц, пристально глядел на неё, о чём-то предупреждая. Выйдя на конечной станции троллейбуса, Олле поняла, что заехала в неведомые места. Куда её занесло? Впрочем, через какое-то время она смогла придти в себя и вернуться домой.

Суббота пришла быстро. Олле снова надела золотисто-бежевое платье с воротником-стойкой, сшитое мамой, в котором она так странно посетила квартиру Майка Ловкаса год назад. Завязав под горлом замшевый шнурок, Олле отправилась на свидание к Глебу. (Лишь годы спустя Надори поняла, что строгие и скромные одежды, которые шила мама, совсем не подходят для свиданий и вечеринок).

В уютной квартире с типичной для интеллигенции тех лет обстановкой, с бежево-коричневом колорите, наполненной книгами, вазочками и керамическими бутылками из-под «Рижского бальзама», Олле с интересом смотрела рисунки Глеба с силуэтами домов старой Риги. Он что-то рассказывал про отдых в Прибалтике, что-то очень знакомое и ей самой, его бархатный голос и кошачьи повадки обволакивали и согревали не хуже «Рижского бальзама», которым он не применул угостить юную гостью. Сам Глеб был лет на семь старше Олле, и потому, после распития кофе, сваренного по-турецки на песке, поставил какую-то подходящую медленную музыку и пригласил Олле на танец. Олле было хорошо и весело, она, воспитанная в представлении, что первым этапом отношений являются ухаживания с дарением цветов и разговоры, ничего не предвещала. Однако, у Глеба, праздновавшего отъезд родителей на дачу, были совершенно конкретные планы, к которым Олле снова была явно не готова. Никак она не могла понять, что, видимо, её представления о прекрасном устарели. А, может, они бывают у каких-то других людей, которых она никак не могла встретить.... Так что, когда страстное дыхание Глеба стало обжигать ей уши, Олле, стремительно и решительно, как всегда в те времена, ринулась к двери. А растерянный Глеб проговорил ей вслед что-то злое, с досады на понапрасну потраченный вечер в свободной квартире. Надори почти не слышала его слов, убегая прочь. Правда, ей тогда казалось, что их отношения ещё продлятся. Однако, уже в понедельник, придя в институтский коридор, Олле обнаружила каменное лицо, смотрящее в сторону. Ну, что же, значит, надо двигаться дальше! И, услышав эти её мысли, сама жизнь перенесла её на новое место: постановочный факультет переселили в Камергерский переулок, тогда Проезд Художественного театра. Больше никогда не было таких ярких перемен, таких вечеринок с дискотекой, как там, на Пушечной улице, в старом здании, имевшем общий дворик с театральным училищем имени Щепкина, с памятником ему в центре уютного скверика. Начался новый этап.

3.4. Актёрский факультет. Дипломные спектакли.

Однажды, стоя в очереди за стипендией на актёрском факультете, она увидела серо-синие глаза, повернувшего голову впереди стоящего студента. Он был старше, как потом выяснилось, получал второе высшее образование, после первого инженерного. Весело шутил, перекидывась с кем-то из знакомых лёгкими фразами. А Олле, стоя за ним, слыша диалоги актёров, подумала: «Вот бы это был мой старший брат!». Она представила, какая весёлая и интересная жизнь могла бы у неё тогда быть. Так, сама того не ведая, она открыла для себя новую дверь. Что ждало её в той неведомой комнате, она тогда ещё не знала. Надеялась на благосклоннось судьбы, как Алиса, которая смело откусывала от гриба, ела пирожок и искала ключик в сказке Льюиса Кэрола. Так и Олле. Она не знала толком что к чему, и что за чем воспоследует. Лишь слабый огонёк-светлячок маячил где-то на окраине сознания, маня за собой.

И в этой главе жизнь Олле сомкнулась с линией жизни другой её сокурсницы, Лизы Орловой.

Елизавета Орлова, девушка с красивым лицом карельско-прибалтийского типа, смягчённого российскими примесями, отучившись в знаменитой французской школе и отработав костюмером в театре «Современик», тоже оказалась на курсе постановщиков в Школе-Студии МХАТ. Закрытость и замкнутость её характера, отражавшиеся в лице с глазами испуганной лани, делали её загадочной и таинственной для одних, и одновременно, раздражавшей других, таких как Виктория Новая и Майк Ловкас. Виктория часто подтрунивала над молчаливой сокурсницей и в глаза, и особенно за глаза, так как ощущала над ней, как и над многими остальными, своё явное превосходство. Превосходство явного и яркого ума, острословия, быстроты реакции, знания желаемого результата. Виктория всегда знала, чего хотела. И этим выгодно отличалась от других, которые, как Елизавета или Олле Надори, лишь смутно мечтали о чём-то неизвестном. Неизвестность эта делала Елизавету задумчивой и нерешительной, как бы заторможенной, сомневающейся в выборе. Поэтому весёлая Виктория прозвала её «не-рыбонька, не-мясонька», стараясь тем самым обесценить дружбу Олле Надори с Лизой Орловой, которая тогда в её глазах была скорее обществом двух компаньонок: слишком разными они были, объединившиеся в работе на дипломных спектаклях актёрского факультета и в дружбе с актёрами параллельного и двух старших курсов.

Всё началось почти сразу, как они поступили в институт. Уже на первом курсе некоторых из них отправили работать на дипломные спектакли тогдашнего выпускного актёрского курса. Это был весьма яркий курс, блиставший своими капустниками, прославившийся не только в Школе, но и во МХАТе тех лет. Тогда и началось их (Лизы и Олле) увлечение. Им нравилась весёлая и бурная жизнь, которая возникала в работе над отрывками и спектаклями. И несмотря на то, что проблема отношения свысока актёров к постановщикам безусловно существовала, так как считалось, что постановщики – это обслуживающий персонал для актёрского факультета, ярких индивидуальностей, которые сверху вниз взирали на студентов-постановщиков. Но были и исключения, понимавшие, что довольно большой процент «постановщиков» намного образованнее актёров, учились лучше, знают и умеют больше. Лизе и Олле тогда повезло. На втором курсе, когда они впервые попали на свой параллельный курс делать отрывки, они перезнакомились со многими, возникли живые отношения, полные взаимной симпатии. Тем более, что часто лекции по истории партии, русской литературе или истории театра проходили совместно.

Летом 86-го, после третьего курса, Олле по рекомендации старосты Воронина оказалась в группе авторов спектакля Саши Покровского по произведению Олеши. С радостью согласилась она на это приключение. Ставил спектакль Покровский-младший, вернувшийся из армии на наш курс. Началось с совместного похода домой к Саше, который показал группе энтузиастов видеозапись фильма Боба Фосса «Весь этот джаз». Всё лето шли репетиции у ребят-актёров. Параллельно репетициям Олле и несколько её помощников делали костюмы и декорации. Маша Зайкина помогала шить костюмы (как и мама Надори). Гоша Маркин делал графические листы-плакаты для сцены «Фабрика-кухня “Четвертак”». Андрей Зайкин, Михаил Сладков и Сергей Шахов пилили листы фанеры, делая по эскизу Олле элемент декорации «супрематическая птица», которая, взмахивая фанерными крыльями, меняла композицию сценографии. Были у них тогда и счастливые моменты общего веселья: как-то ездили на дачу к педагогу по сценречи Кире Николаевне Иванко, ребята делали шашлыки. И на день рождения Олле все приехали к ней в Кузьминки, и даже привезли великолепный подарок: Гоша Маркин сделал смешные зарисовки на тему их работы, которые в виде книжицы прибил к доске, на которой все оставили свои автографы. Красивая вещь получилась, и было очень приятно такое внимание со стороны актёров. Они подружились тогда.

Работа шла с большим энтузиазмом, и к осени спектакль был готов. Ефим планировал показать спектакль Олегу Николаевичу Покровскому. Показ состоялся. С Покровским-старшим тогда пришла актриса Людмила Корсакова. Позже показали спектакль кафедре и тогдашнему ректору – Павлу Ивановичу Обломовскому. Тогда же смотрел спектакль и Игорь Аронсон, уже ставший руководителем курса Надори. И вот, после этого исторического просмотра она прочла свою фамилию в списке группы сокурсников, отобранных для дальнейшей учёбы в мастерской Аронсона! Счастью Олле не было предела! А тут и ещё другое чудо…

Их коллективный труд был оценен положительно, в результате чего, помимо показов спектакля в стенах Школы-Студии, они были награждены поездкой в Берлин на две недели, где так же играли спектакль. Помимо роли художника-постановщика, в этом спектакле Надори ещё была ведущим спектакль «звуковиком»: сидела на возвышении с катушечным магнитофоном, и в нужный момент включала фонограмму спектакля. Потому и была взята на гастроли. Если бы не эта роль, то обошлись бы без художника в поездке, как потом часто бывало в жизни Надори. А тут – повезло.

3.5. Восточный Берлин

Так её первой «заграницей» стала тогда Восточная Германия, или ГДР. Пытали тогдашних комсомольцев вопросами сильно в тогдашнем райкоме Комсомола. Писали в институте характеристики. До сих пор помнят они взволнованное лицо их курсовой «мамы», второго руководителя курса Людмилы Викторовны Луниной, зачитывавшей эти важные документы, заканчивавшиеся так смешившей меня фразой «скромна в быту».

Ехали они на две недели, меняли тогда по триста марок на человека. Предприимчивый Маркин вёз с собой икру. Все мечтали купить себе что-то из одежды, настраивались на полную экономию средств. Так и было: приехав, они ели раз в день на улице тамошние сосиски с булкой и горчицей, стоившие одну марку. Какой вкуснотой это казалось! Жили ребята в студенческом общежитии. Четыре спальни на несколько человек имели общую кухню. Все бегали туда-сюда, постоянно шутили и обменивались впечатлениями. Сначала были привезённые из Москвы буханки бородинского хлеба и масло. Потом уже ничего не было, и они ели то, что им припасали сердобольные наши немецкие друзья во время антракта или после спектакля. Невероятным деликатесом казались бутерброды и лимонад. Был ноябрь, довольно холодно. Студентов водили в музей Бертольда Брехта, в его театр «Берлинер-Ансамбль», возили на автобусе в Потсдам и в Дрезден. Горячие печёные яблоки в шоколадной глазури и сахарная вата в домике-ларьке в седом от изморози парке в Потсдаме особенно запомнились голодной молодёжи…

Олле, как начинающему художнику по костюмам особенно важны были детали, тем более что в те времена так сложно было собрать необходимые аксессуары, чтобы создать интересный образ. Тонкая кромка льда на лужицах, которая ломалась новыми «холодными» сапожками, купленными мной сразу же: морской волны замша и отвороты-ботфорты, но коротенькие, в которые заправлялись сшитые мамой элегантные бежевые шерстяные брюки в тонкую клетку. Очень удалась и белая блузка с небольшим отложным воротником, сшитая мамой, и вязанный пуловер из шерсти альпаки из пёстрых коричневых ниток. Ей удалось купить в Берлине дивную по тогдашним временам стёганную куртку из серого крепдешина. Кроме неё Олле была осчастливлена ещё и фиолетовыми кожаными ботиночками, сделанными в Италии. Это было невиданное счастье: даже подкладка в мелкий цветочек! В их достаточно серой тогда «в быту» жизни. И ещё – сумка из серого кожэама под крокодиловую кожу! Этот наряд сыграл-таки значительную роль в её дальнейшей судьбе.

Итак, они жили в Берлине. Актрисы Лена Алова и Лена Янова, Наташа Кононова и Надори жили в одной комнате. Ребята в других. Все дружно заболели бронхитом. Кашель по ночам стоял страшенный. У запасливой Олле была баночка бальзама “Золотая звезда”, который немного облегчал их страдания. Но, такой эмоциональный подъём, который был тогда у молодых гастролёров, нельзя было сломить ничем! Так они и жили: бегали по улицам, ходили на репетиции и занятия в Берлинский театральный институт. Смотрели спектакль “Ромео и Джульетта”, и Надори очень понравился студент из Дании, которого звали Гарольд (Харольд). Ещё там были в тот день потрясающе красивые хризантемы, которыми осыпали с колосников Джульетту на сцене – огненно-рыжие, игольчатые, такие невероятные для тогдашних жителей СССР…Ребята жили тогда взахлёб, Надори помнила стук каблуков сапожек, когда они танцевали ночью на трамвайных путях с парнем по имени Христиан, который (о чудо!!!!) пригласил Олле танцевать на балу в Фридрихштадт Паласе, куда нас всех привели на дискотеку. Здание это было огромным, несколько этажей были отданы под этот студенческий праздник. Какое это было счастье! Настоящий большой вечер! И Надори шла на него как настоящая Золушка, купившая широкий чёрный пояс с круглой пряжкой, затянутый на постройневшей от голодовок талии. Глаза сверкали, белая блузка, брюки, сапожки… И вот, на удивление, всё сложилось само собой: она впервые не была одна на вечеринке! О, эта всем известная тогда песня «You are in the army now» … Христиан, милый и очень симпатичный актёр, водил её по этажам дворца, они были и на дискотеке, и фотографировались вместе, и чем-то вкусным угощались. Ночью, когда дискотека закончилась, они шли по трамвайным путям в ночной актёрский клуб “Чайка”, где ресторан работал, и в два часа пополуночи ели вкусное мясо, которым Христиан угощал Надори, а потом они танцевали на улице… Жаль, что вечер этот был уже под конец их пребывания в Берлине. А, может, это и к лучшему: москвичи уезжали, а их новые друзья рыдали на вокзале, провожая поезд. Староста «Боцман» купил большую бутыль яичного ликёра, который все пили на холоде «из горла» на тёмном перроне около вагона. Как было больно расставаться с новыми друзьями! И все надеялись на скорое продолжение… Обменивались телефонами.

Когда Надори вернулась в Москву, то её новый знакомый пытался звонить ей, и как нервничал бедный папа Олле, бывший тогда директором крупнейшего проектного института Стройпроект! Он восклицал: “Только этого мне не хватало! Мало того, что телефон прослушивается, так ещё и немецко-фашисты звонят!” Потом они с Леной Аловой пытались звонить своим знакомцам с Центрального Телеграфа, находившегося напротив здания их института.

А для Надори тогда происходили важные вещи. С детства немецкий язык был отодвинут на непочётное 4-е или 5-е место: первым был английский, так как всеобщий, полезен и вполне красив. Вторым – французский, так как он очень нравился папе, казался мелодичным, да ещё и французская эстрада была в чести. От Ив Монтана до Мирей Матье, сколько кумиров из Франции долетело тогда до СССР! И Эдит Пиаф, и Джо Дассен, и Жак Брель, и Шарль Азнавур!.. Уж не говоря про Антуана де Сент-Экзюпери… На третьем месте был итальянский язык, он просто был, так как Олле с пяти лет училась в Гнесинской музыкальной школе, а, значит, музыкальным терминам оказывалось должное почтение. Потом, испанский. Само собой разумеется! Как же иначе?.. И только потом, этот “вражеский” немецкий.

В школе Олле учила английский. Спецшкола, как тогда это называлось, с преподаванием ряда предметов на английском языке. Было у детей по шесть часов языка в неделю, а иногда и больше, плюс “Домашнее чтение”. Да, так вот. В первый день в Берлине Надори молчала как партизан. Не могла вымолвить ни слова. Вообще ничего. Но ночью во сне она увидела водопад в своей голове, и наутро чудо свершилось, она стала бодро объясняться на английском с новыми друзьями-немцами. И даже помогала актёрам в те моменты, когда была рядом. Так был сломан её «языковой барьер». И это очень помогло Надори в дальнейшей жизни. Особенно, когда «немецкая линия пунктиром» неожиданно продолжилась во время Фестиваля Немецких театров в Москве, пару лет спустя.

3.6. «Помощницы-девчонки»

Но всё это было позже, а пока, ещё до первого спектакля и гастролей, постановщиков-второкурсников распределили по группам для работы на дипломных спектаклях: ребята монтировали декорации, девочки работали костюмерами. Лиза и Олле работали сначала на разных спектаклях. Олле тогда попала в группу спектакля «Зойкина квартира». Там уже была художник по костюмам Кира Уфимова, которая была очень занята своей дипломной работой и поступлением в аспирантуру, много времени проводила в библиотеке, занимаясь изучением церковных облачений. А тем временем три девицы с курса Олле – Виктория Новая, Фаня Ромашкина и сама Олле – тихо сидели целыми днями перешивая костюмы из запасников костюмерной для спектакля по эскизам Киры. Некоторые платья даже шили с нуля. А Олле впервые занималась отделкой, созданием декоративных элементов для «сиреневого туалета»: так называлось в пьесе одно весьма значимое для сюжета платье. Кира принесла покрашенный в мастерских плотный корсетный атлас очень элегантного сиреневого оттенка, и девушки вдохновенно приступили к работе. Сидели они за одним длинным столом в костюмерной старого Учебного Театра Школы-Студии, где тогда работала заведующей Таисия Алексеевна, седовласая дама, знаток костюма, водившая дружбу с такой же прекрасной дамой-актрисой Софьей Вячеславовной Белявской. Их причёски и наряды походили на персонажей фильмов по пьесам Пристли, снятых в конце 70-х. Софья Вячеславовна приносила с собой литровую банку домашнего венигрета, заботилась о том, чтобы девочки не сидели на одном чае. И было это так кстати: девчонки сидели с утра до ночи, не успевая обедать вне стен костюмерной. Потом, когда костюмы уже были сделаны, приходить в костюмерную стало для них привычным делом, своего рода привязанностью. Туда иногда вечерами заходил и всеми любимый актёр, Народный артист Евстафий Евстафеев. Он вынимал из внутреннего кармана пиджака маленькую бутылочку коньяка и угощал дам, которые наливали в чай по несколько капель бодрящего напитка. Было невероятно интересно слушать разговоры тех людей, смотреть на них и удивляться их талантам и манерам.

А Лиза Орлова попала в группу спектакля «Ложь на длинных ногах», где костюмы были весьма просты, но зато актёры пели джазовые песни 50-х -60-х гг., и даже был аккомпаниатор у рояля и живой саксофон, на котором научился играть один из участников спектакля. Участник этот был родом из славного города Черноморска, носил звучную фамилию Марининский, и звался тоже победоносно: Виктором. Виктор Марининский никогда бы не попал в поле зрения Олле, так как был ей совершенно чужд. Но Олле обладала одним пагубным для себя свойством: она искренне думала, что те, кто ей нравятся, будут рады, если она будет помогать не только им, но и их друзьям. Как-то само собой получилось, что, когда Миша Натансон, персонаж из очереди с яркими глазами и обоятельной дружеской улыбкой, как-то упомянул, что его сокурсник Марининский лишился съёмной квартиры, что ему негда жить и надо где-то перекантоваться, то Олле сразу стала звонить своей бабушке, которая тогда жила одна в двухкомнатной квартире в одном доме с Олле. Бабушка, мама мамы Олле Надори, была человеком крайне отзывчивым и гостеприимным. Вообще, вся семья Олле с обеих сторон отличалась такой готовностью принимать и размещать у себя гостей, кормить их, холить и лелеять, совершенно безвозмездно, не думая ни о чём, кроме одного: надо помочь тому, кто об этом попросил. У бабушки часто гостили, жили и ночевали ехавшие в отпуск на юг из дальних городов Сибири и Урала люди, бывшие сослуживцы, подруги и их знакомые. У папиной мамы было так же. Поэтому Олле с детстве была приучена, что гостям отдавали свои места, диваны и кровати, а сами спали на раскладушках в проходе между скромной мебелью в их малогабаритных квартирах. Поэтому так естественно ей казалось, что она помогла сокурснику своего нового знакомого, ей казалось, что это обстоятельство – ступенька, приближающая её к нему. Марининский разместился в бабушкиной гостиной с достоинством провинциального барина. Говоря об особенностях своих пристрастий в заваривании чая своим баритоном с какими-то курлычащими звуками, приглушенно, вкрадчиво, он демонстрировал как именно надо заливать чай молоком. Вольготно прожив полтора месяца у гостеприимной Василисы Александровны, Виктор Марининский исчез из жизни Олле так же внезапно, как и появился: он попросту растворился в кипучем пространстве Москвы, больше никогда не напомнив Олле и её семье о своём существовании. Только однажды Олле встретила его в родном театре с гордым именем «Художественный», где Виктор служил, не особенно громко заявив о себе, но портрет его красовался какое-то время в фойе театра. Виктор степенно прошествовал мимо Олле, глядя сквозь её лицо, не узнавая и не признавая. Олле попробовала робко сказать: «Привет!», – но величественный Марининский удалился за поворот, не удостоив своим вниманием. Тогда Олле была удивлена. Впоследствии, когда такие неузнавания стали нормой жизни, она привыкла: узнают, когда любят. Или тогда, когда имеют необходимость или потребность в узнавании, с вытекающими последствиями в виде использования в самых разнообразных целях и самыми разнообразными способами.

А тогда, «на заре туманной юности», Олле просто обнаружила, что Миша Натансон как-то отодвинулся от неё, а вовсе не приблизился, когда она откликнулась на его речь о жилье для приятеля.

А потом, когда вереница выпускных спектаклей шла в мае-июне 1985 года, когда опьянённые весной, цветением сирени, молодостью и скорой свободой от ученичкских оков, молодые актёры и актрисы охотно собирались то у Фани Ромашкиной, то у Олле, проводя ночи после спектаклей за пением песен, весело смеясь и постоянно чему-то радуясь. Записанные на кассету обрывки таких вечеринок ещё какое-то время грели душу девочкам-постановщицам, которые продолжали слушать и вспоминать, воспроизводить в своей памяти минуты радостных встреч. На одной такой встрече, когда вся толпа стояла у дверей дома Фани Ромашкиной, предвкушая радостные посиделки, туда с драматическими воплями и заламыванием рук ворвалась актриса Люба Бурденко. И сердце Олле сжалось и упало, похолодев. Внезапная Люба напала на Мишу Нотансона, одержимая страстью к московской прописке оного, как выяснилось потом. А тогда Олле почувствовала себя такой беспомощной перед этим откровенным захватом. Было горько. Потом, правда, Люба, кажется, ушла. Но она разбила волшебную атмосферу и надежду на чудо.

Позже, когда Люба с такими же стенаниями шаталась по коридору актёрского факультета, а другой сокурсник Аркадий Мироненко шёл мимо с каменным лицом, стало известно и Олле, что у яростной Любы был роман с Аркадием, но жажда московской прописки сгубила всё. Однако, бывалая Люба, приземлилась и в этой ситуации как кошка на четыре лапы: в скором времени, когда был показ молодых артистов в театр «Амфитрион», она поразила в самое сердце молодого руководителя театра, куда и была принята вместе с обоими героями её романов. Люба стала супругой такого же страстного хозяина театра, а её экс-герои отправились в скором времени каждый в свою сторону.

Вот такие «бильярдные партии» наблюдала Олле, снова понимая, что всё это не имеет к ней снова никакого отношения, так как её то ли сами герои, то ли её судьба, постоянно «выносят за скобки». Хотя, как казалось ей летом того, выпускного для этого курса актёров года, она так приблизилась к человеку, получившему второе высшее образование, что потребность в постоянном внутреннем диалоге стала очевидной. И Олле впервые принялась писать. Писала она стихи, письма, монологи, столь характерные для её юного восемнадцати-девятнадцатилетнего возраста.

3.7. Эстония 1978

С двух лет родители вывозили её на Рижское взморье, позже в Литву на озеро, где они жили в палатке на берегу. Однажды, когда умерла бабушка, мама папы и тёти, Надори ездила с ними в Эстонию без мамы. Это была особенная поездка, для смягчения боли их расставания с мамой. В Таллине жила близкая подруга тёти Инессы. Эта поездка часто вспоминалась Олле, так как осталась единственной поездкой в Эстонию, ярки были впечатления двенадцатилетней Надори.

«Красная бегония, большая, как огромная распластанная роза, только цвет её более огненный, а лепестки как-то плотнее, сочнее, ярче. Эта огромная бегония, посаженная в маленький ящик на тёмно-зелёной стене дачного дома в сосновом лесу, разреженные деревья которого серебристыми вертикалями неспешно, как аккорды медленной пьесы, движутся к морю. Его не видно от дома. Не слышно и прибоя. Нет и намёка на ветер. Но стоит только доверчивому путнику устремиться по тропинке между деревьями, как скоро, очень скоро окажется, что редкие сосновые стволы, как-то удивительным образом скрывали то, что так внезапно потом откроется взору, а звук нахлынет, как будто он был выключен, и внезапно включился. Так медленная часть сонаты или симфонии, означенная термином largo или adagio сменяется Presto . Так и тут: ветер, брызги… Валуны, о бока которых разбиваются буйные волны холодного моря, – невероятным образом возникают из-за стволов деревьев, как из-за занавеса.

“Берег моря – берег моря – берег моря…”

Вирве жила в Эстонии. Она была режиссёром документального кино, работала на Таллинском телевидении. Она училась в ГИТИСе вместе с тётей, или параллельно с ней, так как была на несколько лет старше, на режиссёрском факультете, а тётя на театроведческом. Эта дружба продлилась всю жизнь. А тогда, в 1978 году, летом, мы приехали к неё на дачу в Раннамыйзу.

Маленький домик, аккуратный, элегантный, построенный по типовому для этого посёлка проекту, а внутри так тепло и умело отделанный хозяйкой. Тётя всегда восхищалась этим умением своей подруги: приехать весной на дачу и покрасить пол в новый цвет. Меня тоже впечатлили цветовые решения: пол был синим. На нём лежали серые половики ручной работы. Лохматые подушки, тоже сделанные хозяйкой, украшали диваны. Маленький камин в маленькой гостиной. Маленькая спаленка. Крошечная кухонька с малюсенькой печкой, которую растапливали бумажным пакетом с шишками, успевая сварганить за время горения шишек супчик к обеду. А по утрам ходили в местный магазин покупать жирную сметану в высоких стеклянных банках, селёдку, творог, сливки. И завтрак – селёдка со сметаной, творог, кофе со сливками. Такая вот северная экзотика. Позже, когда мой сын со своим классом из Норвежской школы побывал в Осло, где их принимали норвежские друзья, так же был порадован и удивлён завтраками из селёдки.

Но! Но не только селёдкой жив человек!)))

«Рабарбара»! Пирожные с рабарбарой (ревенём). Поездки в Таллин. Походы в кафе вместе с тётиными подругами – Вирве и Катей, Екатериной Павловной – самой близкой подругой Инессы. Прогулки по старому городу. Покупка открыток с фотографиями Таллинских достопримечательностей, снятыми, как кино тех лет “на плёнке «Свема»”, как читали мы в конце фильмов в кинотеатрах, когда цвет отличался всеобщей серо-зелёностью…

“Та-та-та-та-та-та-та!” – в невероятном темпе отбивает ножом ритм как на ударниках бойкий финский мужчина, режущий огромный зелёный огурец. Это финское телевидение, которым балуются местные жители. И мы с ними, счастливые, смотрим какую-то фантастику, угадывая содержание фильма, постоянно прерываемого барабанной дробью огуречной рекламы, тогда для нас диковинным проявлением чуждого образа жизни.

Таллин. Универмаг. Мне покупают полосатый яркий махровый халат с капюшоном. Эстонцы знают толк в халатах, у них есть сауны. В доме у Вирве в Таллине тоже есть сауна. В подвале многоквартирного кооперативного дома. Своя, домашняя. После сауны мне разрешается качаться в белой качалке, стоявшей в кабинете. Стены кабинета синие. Белые стеллажи и белое кресло-качалка. Синий гобелен… Чёрный кафель в ванной! Цветовая гамма флага. Эстония!

Удивительный мир открывался мне. В нём тогда уже были краски в тюбиках с тонкими носиками для росписи керамики! И я сделала ими несколько рисунков на керамических мисочках, которые купила в Таллине. Дочь Вирве, Кристина, поделилась со мной своими красками. Они, эти мисочки-восьмигранники разных цветов, любимых эстонцами, были моим сокровищем много лет. Они живы до сих пор, правда, теперь уже перестали быть такой ценностью… Много воды утекло с тех пор.

Однажды, пару лет назад, решилась я поискать в интернете Вирве. Нашла текст о её посмертной уже выставке гобеленов. Она увлеклась ткачеством уже тогда, в конце семидесятых. А позже, когда вышла на пенсию, это занятие стало главным для неё. Удивительная судьба: на склоне лет она вышла замуж за шведа и вместе с дочерью уехала к нему. Позже, когда он умер, они вернулись на родину, жили на островах, в собственном доме. Дочь стала ландшафтным дизайнером.

А я помню их теми: кудрявая маленькая Вирве, высокая стройная Кристина, маленький пудель, дача в Раннамыйзе.

Иногда, когда жизнь заполнена “текущими делами”, кажется, что все эти картины прошлого “канули в Лету”, ан нет! Оказавшись в теперешнее время на своей даче, строя свой дом, выбирая цвет, в который буду красить стены, пол, лестницу, я стала видеть ту дачу. Я вспоминаю тогдашнюю Прибалтику, ныне страны Балтии. Я не требую, чтобы её признали моей. Но она моя. Меня там нет, но она во мне. Там жили мои предки. Одна из ветвей шла оттуда пешком в Иркутск. Но она шла оттуда. Из Литвы. Из той Литвы, в которую потом мы ездили десять лет.

Моими я чувствовала разные места. Какими-то незримыми нитями все мы связаны с разными местами на Земле. Правда, не все помнят, не все ощущают. Но многие чувствуют. Это я поняла, когда прочла роман Дины Рубиной “Белая голубка Кордовы”.

Но об этом надо рассказать в отдельной главе.

А пока…

“Берег моря – берег моря – берег моря…!”

Это синяя полоса! Синяя полоса! Синяя полоса! Как у Эстонцев. Густой синий цвет подводит черту, образуя полосу глубокого синего цвета под белым небом.

От которого нельзя отойти, он поглощает, ведёт, обещает стать морем, когда возникнет первый луч…

Синяя полоса – это взлётная полоса! Смелее, вперёд, полетели!

3.8. Рижское взморье во время каникул

Вторая поездка с тётей к Балтийскому морю состоялась летом 1985 года, когда Надори была уже студенткой. В каникулы ей предоставили такую возможность: ещё раз посетить Саулкрасты. Их с подругой Никой «место силы». Оказалось, что трудно возвращаться в старые места. Там всё оказывается неожиданно маленьким. Исчерпавшимся, как старый колодец.

Трудно оказалось ещё потому, что тётя плохо понимала свободу в совместном пребывании. Она старалась непрерывно быть с Надори, заполняя время и пространство бесконечными рассказами о своих студенческих годах, друзьях и подругах, часто цитируя любимые ими строки из пьес и других текстов, бывших в те годы актуальными в их театроведческой среде: «Нет, не ко мне, к соседу зонт прошелестел!». Совсем недавно Надори была увлечена этими рассказами: пока у неё ещё не было своих увлечений, своих наблюдений в мире театра. Возможно, она была бы счастлива слушать тётю, как включённое радио, в фоновом режиме, но Инесса требовала полного внимания и отдачи от слушателя.

Они сняли застеклённую терраску с кружевными занавесочками на окнах в доме старой знакомой, «тёти Марии», у которой жило по семь-восемь отдыхающих москвичей. Жизнь в общей маленькой комнатушке, совместные походы в городскую часть посёлка за покупками, походы в кафе, прогулки вдоль леса. Поездки в Ригу и Лимбажи. Походы в Домский Собор на органные концерты, – всё было прекрасно. Кроме одного: Олле нужна была свобода!

Надори стала часто убегать в дюны со своим блокнотом и ручкой, садилась под кустами шиповника и писала свои любовные послания Мише Натансону, глядя в звёздное небо. Ей казалось тогда, что он как никто другой может понять её поиски себя. Чтобы быть с ним мысленно вместе, Надори надо было писать ему письма. Всё просто. Кроме того, в этих порывах рождались и стихи. Некоторое количество стихов ей удавалось успеть записать, пока они не забылись, не смылись волной следующих набежавших слов. Иногда она напевала их как песни.

Постепенно возникла пара-тройка песен, которые Олле задумала подарить Мише Натансону. Страшно было. Но жажда выйти из скорлупы своей раковины была сильнее страха.

Иногда она убегала от Инессы днём. Тогда, распластавшись за дюнами под шиповником возле реки, вдыхая ветер с моря, она смахивала песок со страниц и строчила синими чернилами шариковой ручки свои строки. Иногда она просто выскакивала во двор на лужайку, тогда, бухнувшись на живот в зелёную траву за живой изгородью под сенью старых яблонь, она прижималась к земле, чтобы её нельзя было увидеть из окошка, и радовалась минутам уединения, вернее, единения с воображаемым Мишей. Так незаметно пролетели летние дни у моря.

3.9. Злосчастный монолог Татьяны

За месяц Олле исписала толстый блокнот. Этот блокнот был родственником «Письма Татьяны к Онегину». А приехав в Москву, сочинила несколько песен. Две из которых явно посвящались ему, единственному, Мише Натансону. Она волновалась, представляя, как будет передавать ему этот блокнот. Адрес Миши был точно неизвестен: он приходил в гости несколько раз, откликаясь на её приглашения. Дружба складывалась из разговоров, её интереса, подогреваемая придуманной любовью в духе Татьяны Лариной, монолог которой проникновенно читала Олле, стоя у школьной доски, совсем недавно. Общение с Мишей казалась ей началом чего-то долгого, бесконечного и сияющего. Зимой, при подготовке к сессии, и ранней весной, когда ей приходилось ночами делать занудные задания по черчению, Надори сидела в своей комнате в Кузьминках, за большим столом, столешница которого была привезена из мастерской мужа маминой подруги, художника, смастерившего этот большой стол из маленького школьного. Старая столешница была покрашена тёмно-серой краской. Олле, счастливая, что у неё наконец-то есть настоящий большой рабочий стол, покрыла испорченную ножом поверхность светлыми обоями и стеклом, подкладывая под стекло маленькие картинки, записки, которые составили милый фон этого долгожданного стола. За ним она и проводила долгие часы под жёлтым кругом света настольной лампы, прижимая плечом телефонную трубку к уху, выводя десятки нужных линий карандашом по линейке, слушая любимый голос Миши, который рассказывал ей что-то то о своём детстве, о своей работе, где он проводил ночные часы после дневной учёбы. Рассказывал о своей учёбе в английской школе, которая находилась на исхоженной Олле дороге к метро. Десятки раз она ходила мимо его школы, любуясь цветением лип, растущих вокруг. Но, поскольку он был на восемь лет старше её, то их пути тогда не пересекались. Бывал он и в Риге. Как многие интеллигентные семьи Москвы тех лет, их семьи тоже ездили отдыхать в Прибалтику – тогдашнюю Европу для жителей СССР. И эти рассказы, звучавшие под тихое пение группы «Дайр Стрейтс», сопровождали выполнение заданий и подготовку к зачётам, делая Мишу, обретавшегося где-то на другом конце провода, родным ей человеком. Незаметно для себя Олле привыкла к мысли, что они связаны этим общением, связаны её воображением, общими событиями детства, местами и особенностями тех мест. Обманчивое чувство родства обещало ей что-то светлое впереди, походившее то ли на круг тёплого света от рыжей настольой лампы, то ли на солнечные зайчики, прыгающие по весне по стенам. И ещё, почему-то, почему она сама и не знала, Олле точно думала, что необходимым звеном в цепи должно быть объяснение, письмо, буквальное повторение объяснения Татьяны Лариной, которую воспел любимый Пушкин. Когда Олле учила наизусть «Письмо Татьяны», избранное ею среди обязательных к заучиванию отрывков из «Евгения Онегина». А. С. Пушкина, то слова Татьяны казались ей столь прекрасны, столь точны, что никак иначе и не должно быть: как можно устоять перед красотой Слова, искренне и сильно передающего оттенки чувства. Ей казалось, что реакция Онегина – частный случай. Увлечённая тонкостями литературоведения и красотой поэзии, Олле упустила из виду трагический, или, по крайней мере, драматический исход любовной линии Татьяны и Онегина, почему-то думая, что если удастся написать что-то искреннее и пронзительное, такое же сильное, как чувства, бушевавшие как «девятый вал», то он, Миша, такой умный и добрый, обязательно проникнется ими, откликнется и даже будет рад. Почему ей так казалось?

Тот июнь был холодным, вдобавок её колотил озноб от недоедания и волнений. Олле надела новый большой папин серый свитер и узкие джинсы, – этот костюм казался ей подходящим к случаю – распустила свои кудрявые волосы, и пошла к нему на встечу, готовясь изложить то, что, как ей казалось, надо излагать. Миша был терпелив, добр и вежлив. Он выслушал сбивчивые слова юной Олле и даже что-то сказал, вроде: «Ты хорошая, но меня от тебя не трясёт. А от Любы трясёт, когда иду к ней на свидания, хоть и понимаю, что она мной интересуется в связи с пропиской». Придя домой, Олле как во сне подошла к газовой плите. Она представила, как откроет газ, ляжет на холодное железо и уснёт. Но мысль о том, как её найдут родители, остановила её намерение закончить свои юные муки. Эпизод этот был навеян, скорее, европейским кинематографом, нежели реальным намерением Надори.

А потом было лето, и поездка в Латвию, и возвращение в Москву с блокнотом, и сочинение песен, две из которых она записала на кассету. Потому что мечтала подарить ему, Мише, эти песни на его день рождения в конце сентября.

Однако, планы её внезапно рухнули: оказалось, что театр «Амфитрион» едет на гастроли на три месяца в Ленинград. И тут Олле впервые всерьёз ужаснулась: она не увидит адресата своих писем целых три месяца! И его день рождения пройдёт там, в Ленинграде, без неё?.. Нет, она и думать об этом не хотела! Вернее, она думала об этом совсем недолго. Сидя на лекциях среди сокурсников, она думала о том, как он там, в Ленинграде? Где живёт, как репетирует.

В те дни волны стихов накрывали постоянно. Особенно часто это возникало при ходьбе по улицам города. В ритме шагов звучал голос, слова ложились в строки. Главное было их запомнить, записать. Многое было утрачено. Остались только яркие воспоминания от тех дней. Но кое-что было записано.

Шли первые дни сентября. О чём-то рассказывали педагоги, студенты что-то записывали. Но Олле была не здесь. Она отсчитывала дни. Так прошло недели две. Потом она двинулась в деканат, прямо к самому декану Томилину, который, глядя на неё огромными глазами, увеличенными сильными линзами очков, спросил: «Очень надо в Ленинград?». Она ответила: «Очень!». И больше вопросов не последовало. «Три дня хватит?», – спросил добрый декан, педагог по научному коммунизму и многодетный отец. «Вполне. Спасибо!», – ответила Надори. К этой поездке она, конечно же, связала модную тогда «трубу» на голову из трёх оттенков сиреневого и лилового тона мягкой французской пряжи. Вделась в скафандр своего единственного, тёмно-синего, стёганного пальто, правда купленного в Доме Моды Славы Зайцева (был такой исторический случай в её биографии); купила билеты туда и обратно. И отправилась, взяв с собой заветную кассету с песней про «нежность ветра и пены моря».

3.10. Ленинградские гастроли Надори

Приехав в Питер, встреченная сыном маминой подруги, поселенная этой гостеприимной подругой в их квартире, она снова оказалась на улице Чайковского. Но вместо того, чтобы гулять по любимым набережным и Летнему Саду, Олле подобралась к телефону и стала звонить в справочную службу, выяснять телефоны и адреса. Ещё идучи по улице Чернышевского, направляясь от метро к квартире друзей, она увидела афишу, где был указан адрес Дома Культуры, где проходили гастроли славного театра «Амфитрион». С замиранием сердца набрала она телефон гостиницы, и почему-то, от испуга, назвала имя сокурсника своего героя, а потом уже и его имя. Получив заветные циферки, Надори с робостью и трепетом позвонила в гостиничный номер, крутя телефонный пластиковый диск подрагивающей рукой. Ей ответил приветливый голос с хрипотцой, знакомый, но не тот. Она «выдохнула». Спросила, как дела, что да как. Аркадий Мироненко, а это был он, талантливый выходец из Ростова-на-Дону, певец «казачьих» песен Розенбаума. Тогда, во время выпускных спектаклей, именно он играл на гитаре и пел, а Олле вторила ему вместе с другими актёрами. И тогда, в те времена, был он приветлив и мил. (Это теперь, спустя почти тридцать пять лет, столкнувшись с Надори напротив родного МХАТа в Камергерском, когда десятки выпускников шли на юбилейный вечер, а Надори, увидев его, бросилась радостно навстречу к старому приятелю по пению, шедшему под руку с тонкой дамой, (оба в чёрных пальто, в вечерних парадных одеждах), Аркадий, уже увенчанный лаврами и пальмами в Каннах, шарахнулся в сторону, словно благородный олень в лесу. Он замер, держа под локоток спутницу. А Олле пролепетала что-то про свою книжку, которую мечтала подарить всем старым друзьям. Тогда это был каталог выставки со статьями о художниках. Очень ей хотелось поделиться с ними своей радостью. Но, Аркадий напряжённо сказал, что ему не удобно брать книгу, двинувшись к театру. Не стал делать над собой усилие, не стал сдавать книгу в гардероб. Да и «привет», когда-то раньше звучавший тепло и весело, как будто застрял у него в горле. Олле была обескуражена. Это именно тот случай, когда слово, неизвестное большинству людей по нынешним временам, само просится в завершение мини-сюжета). А тогда, давно, в Ленинграде, имено он, Аркадий, назначил ей время встречи у Дома Культуры перед репитицией. И она приехала, встретила его, улыбающегося, в скверике. А Миша подошёл позже. Едва появившись на дорожке между вереницей стриженных кустов, уходящих в перспективу сквера, он озарил осенний прохладный день такой лучезарной улыбкой, что радость целиком поглотила Олле, которую он подхватил и закружил на перекрёстке тропинок. Аркадий наблюдал за этой сценой и тоже улыбался. А потом, договорившись о встрече вечером, они расстались. Спустя несколько часов они встретились у метро, и Миша Натансон повел её к каким-то своим знакомым. Там было довольно много народу. В нескольких комнатах звучали голоса. Олле, которая уже успела вручить деньрожденнику заветную кассету, ничего не подозревала. А Миша, достал кассету, поставил в магнитофон и с улыбкой пригласил друга послушать, сказав, что Олле очень талантлива. Она была смущена, но обрадована его гордостью за неё, которая была очевидна. (Много лет спустя, когда июльским днём все принялись поздравлять её с юбилеем, оказалось, что он хранил все эти годы картинку с букетом земляники, акварельные непритязательные почти детские линии рисунка выпрыгнули на неё со страницы соцсети. Она помнила, только не помнила в какой именно момент подарила эту картинку. А вот про песни помнила. Потом, спустя деситялетия, она записала на диск несколько песен, в том числе и эти). А тогда, «Всю нежность ветра» записала она на кассету, так как боялась петь её живьём, чтобы не захлебнуться этой нежностью ветра и моря, которую она увидела в Саулкрастах, сидя на песке в дюнах, вдыхая родные с детства запахи подсыхающих на солнце водорослей в полосе прибоя, смешанном с ароматом шиповника и чем-то ещё неуловимым, морским.

Всю нежность ветра, и пены моря,

Весь блеск Луны, всю прелесть дня

Возьми себе, а тяжесть горя

Оставь в ладони у меня.

Всю колкость трав, в сю бездну неба

И шум листвы, и гроз раскаты.

Возьми себе и солнц закаты,

Но не оставь меня одну…

Но радость длилась недолго: буквально на следующий день гоерой её первого романа пригласил Надори на спектакль в театр «Амфитрион». Олле, затаив дыхание, заняла место в первом ряду. Полспектакля она ждала, когда же появятся ребята. И вот она увидела их, таких талантливых, игравших в выпускных спектаклях главные роли. Увидела их в группе, исполнявшей энергичный танец на втором плане. И заплакала. Заплакала, вспоминая, как они с Мишей обсуждали его литературную чтецкую программу. Как он брал у неё синий том Пастернака, одну из книг родительской библиотеки. После спектакля Олле ждала его у служебного входа. Встреча продлилась минуту: он подошёл, взглянул на её заплаканное лицо, повернулся на сто восемьдесят градусов и ушёл.

Медленно шла Надори к метро. Села в поезд. Слёзы клокотали где-то внутри, закипая в горячей голове. Звенящая пустота накрыла гулким колоколом, внутри которого она оказалась. Раз за разом проезжала она свою остановку, переходила на другую сторону платформы и ехала обратно. Снова проезжала мимо до конечной. И так несколько раз, пока, наконец, не вышла на станции «Проспект ветеранов», где её давно дожидались в доме других маминых друзей. Тётя Люля, увидев Олле на пороге сразу сообразила, что надо померить температуру. Температура была 38,5. Олле сидела на уютной кухне, где заботливая мамина подруга грела молоко. А потом, дочь маминой подруги сидела с ней рядом, тихо улыбаясь. Такой Олле и запомнила её: в широком клетчатом платьице, ожидающей рождения сына. Наутро Олле вернулась в Москву, слыша строки новых стихов. В вагоне метро, когда поезд вышел из тоннеля, и показалось небо в узких верхних окошках, возникли стихи «Я умерла в начале октября», которые она записала, едва войдя домой.