Читать книгу Утраченное вчера - Группа авторов - Страница 2

Смоленск, 1942 год.

Грохот бомбежек доносился почти непрерывно, вибрируя в костях. Я вздрагивала от каждого удара. Несколько дней назад до меня дошли слухи: всего в трех кварталах от нашего дома, под завалами библиотеки, похоронили целую смену библиотекарей и читателей. Сердце сжималось от страха, и руки постоянно дрожали. Я представляла, как пыльные тома рухнули на головы людей, как последние слова недочитанных книг застыли в предсмертном крике. Все время воздух был пропитан запахом гари и пыли, во рту стоял сухой привкус.

Мой младший брат, Якоб, казалось, совсем не понимал опасности. Каждый день он убегал гулять, пропадая на долгие часы. Я ругала его, говорила, что сейчас опасно, что нельзя бегать, где попало. Но он лишь отмахивался, говоря, что ему скучно сидеть дома. Что он мог знать о скуке, когда вокруг рушится мир?

Школа осталась в прошлом, а мечты об учебе казались несбыточными. Война отменила все планы.

Мама каждый день варила кашу из крупы, которую отец с трудом доставал на рынке, рискуя жизнью. Это была простая еда, но она давала нам силы. Мама, склонившись над кастрюлей, наверное, молилась, чтобы хватило на всех.

Внезапно в дверь постучали, я хотела открыть ее, не дожидаясь пока я не открою дверь, Якоб внезапно ворвался в дом.

– Аза! Аза! – закричал он, запыхавшись. Его щеки горели, а глаза сияли.

– Ну что ты раскричался? – с раздражением в голосе спросила я, подходя к нему.

– Смотри, что у меня есть! – счастливый, сказал Якоб, доставая из кармана своего пиджака плитку шоколада, только половину. Его глаза сияли, как у кота, стащившего сметану.

Я пристально взглянула на шоколад, словно на далёкую звезду, аромат его донесся до моего носа, во рту пересохло, и в горле образовался ком. Плитка была откушана на половину. Видимо Якоб оставил мне остальное, он всегда делится со мной всем. Мне так хотелось скорее вкусить этот вкус, но настороженность дала о себе знать, ведь шоколад это большая редкость сейчас.

– Где ты его достал? – грозно спросила я, вглядываясь в половинку плитки.

– Немец дал, – ответил Якоб, не замечая моего тревожного взгляда.

Наконец выйдя из мыслей вкусить шоколад, я вернулась в реальность, во время, которое словно остановилось. Я понимала, что один неосторожный шаг Якоба может стоить нам всем жизни. Рука сама взметнулась и я легонько шлепнула его по затылку, будто пытаясь отогнать беду.

– Нельзя так! – выдохнула я, опускаясь перед ним на колени и крепко обнимая.

– Аза! – его руки упёрлись в мои плечи, но я не разжала объятий.

В такие моменты мне отчаянно хотелось спрятать его ото всех невзгод. Якоб всегда сторонился объятий – считал, что это ребячество, которое давно пора перерасти. Его неловкость только подстёгивала меня: я специально обнимала его крепче, наслаждаясь тем, как он пытается вырваться, словно ёжик, защищающий свои колючки. Он упирался, краснел и бурчал что-то про личное пространство, а я продолжала удерживать его в объятиях, наслаждаясь этой маленькой семейной битвой. В конце концов, брат всё-таки высвобождался, но в его глазах я замечала что-то тёплое, несмотря на все протесты.

– Давай чайник поставим, чайку попьём, – предложил он, направляясь к столу.

– А маму с папой тоже позовём? – с любопытством спросила я.

Я заметила, как он на мгновение прикрыл глаза, будто взвешивая мои слова. В его взгляде не было раздражения – лишь тихая, почти незаметная просьба:

Не разрушай.

Война научила его быть взрослым, но сейчас ему хотелось просто тишины, без обязанностей, без ролей. Хоть на пять минут. Он медленно поставил чайник на плиту, не оборачиваясь. В этом молчании читалось: «Пусть хоть сейчас будет только так – просто мы и чай».

– Так нечестно, Якоб, – мягко возразила я. – Нужно делиться. Мама и папа тоже заслужили попробовать этот шоколад.

Он тяжело вздохнул, но спорить не стал. Молча положил плитку на стол.

– Ладно, – пробурчал брат. – Оставим на потом.

В этот момент он выглядел таким взрослым и серьёзным. Война заставила его быстро повзрослеть, и теперь он старался быть ответственным, даже если это было нелегко.

Москва 1950 год.

Каждый день, перед тем как отправиться на свою не очень-то и любимую работу, я заглядывала в пекарню Александра. Там, меня встречал теплый свет и аромат свежего хлеба. В годы оккупации Смоленска, когда голод косил людей, наши дома разделяли два квартала и чужая территория. Потому мы выбрали «нейтральную зону» – старый дом с глухой лестницей на первом этаже. Александр жил неподалёку и всегда рисковал жизнью, вынося хлеб из дома. Он приносил пакет с хлебом, маскируя его под бытовой мусор, и оставлял под ступенями. Я знала: это моё.

Почти каждый день я выходила на улицу, то отправлялась на рынок, то ходила за водой и крадучись, как вор, проверяла тайник. В эти мгновения сердце замирало: а вдруг сегодня не будет пакета? А вдруг кто‑то заметил? Но он не подводил.

У него была любящая семья и достаток, которым я не могла не позавидовать. Его мать штопала мои дырявые носки, а отец чинил мои стоптанные ботинки. И уточню сразу: Александр для меня – не возлюбленный, а спаситель, вырвавший меня из пасти голодной смерти. Брат, чья забота держала меня на этом свете.

И вот спустя года в Москве теперь у него собственная пекарня – воплощение его трудолюбия и доброты. И даже сегодня, когда он рассказывает о своих делах, в его голосе звучит та же тёплая, чуть наивная болтовня, что и в детстве.

Зайдя в пекарню, я вижу его лучезарную улыбку, его кучерявые русые волосы рыжеватого оттенка, веснушки, покрывающие его лицо, и добрый взгляд, в котором всегда читалась забота. Я помню, как однажды, еще в оккупации, он подставил свою щеку под удар немецкого солдата, защищая меня. На его щеке остался небольшой шрам, кажется от кольца, который я всегда узнаю среди тысячи других лиц.

– Азалия, снова рад тебя видеть! – просиял он, его глаза загорелись. – Как ты, моя хорошая? Все ли в порядке?

Я ответила ему улыбкой и подошла к прилавку, вдыхая аромат свежеиспеченного хлеба и ванили.

– Все хорошо, Саша, – ответила я. – Просто немного устала.

– Вот, возьми, – сказал он, протягивая мне, свежую булочку с изюмом. – Это от меня. Ты такая худенькая, тебе нужно больше есть.

Я приняла булочку. Её сладкий запах ударил в нос – запах детства, которого у меня почти не было.

– Я бы с удовольствием продолжила беседу, но, увы, время поджимает, работа не терпит отлагательств, – сказала я, искренне улыбаясь. Он кивнул, понимая мои слова.

– Ну, береги себя, Азалия. И заходи почаще. – Его рука на мгновение коснулась моего плеча – лёгкое, почти невесомое прикосновение. Я кивнула, поправляя сумку и пошла, чувствуя, как тепло его ладони ещё живёт на ткани пальто.

Я служила телефонисткой в небольшом, но перспективном отделе. Щелчки, треск, приглушенные голоса – все это сливалось в единый шум, который преследовал меня даже во сне. Моя работа заключалась в приеме входящих звонков, выслушивании требований звонившего и соединении его с нужным абонентом посредством ручного переключения проводов на коммутаторе. Звонили самые разные люди: то в милицию сообщали о краже, то в театр заказывали билеты, то влюбленные назначали свидание. Я, не имея ни опыта, ни образования, оказалась здесь лишь благодаря связям отца Александра. Я чувствовала себя обязанной ему и боялась, что меня уволят, если я не буду хорошо работать.

В нашем отделе было всего пять молодых телефонисток. Каждая со своими мечтами и заботами. Маша мечтает о замужестве, Катя пишет стихи, а Света постоянно сплетничает. В краткие передышки между нескончаемым потоком звонков мы, оживленно болтали обо всем на свете, обмениваясь новостями и интригующими сплетнями.

– Азалия, – окликнула меня одна из девушек, – Как у тебя успехи с поисками?

Она имела ввиду поиски моей семьи. Каждый вторник и четверг я приходила к доске объявлений и расклеивала информацию о своих родных, о том дне, когда я видела их в последний раз. Я забрасывала письмами международные организации, занимающиеся поиском пропавших, но все было тщетно. Никаких новостей о родителях и брате не было. В ответ на вопрос подруги я лишь грустно покачала головой.

– Азалия, а помнишь, ты показывала мне фотографию своей семьи? – спросила Марго, моя близкая подруга.

Я с любопытством посмотрела на неё. Да, я показывала ей единственную сохранившуюся фотографию. На фотографии были мои родители, брат Якоб, и наша любимая собака Рекс. Мы все улыбались, стоя возле нашего дома.

– Мой жених работает на почте и приносит домой целые мешки макулатуры, старых газет, – продолжила она. – Я люблю копаться в них, что-то откладываю, что-то выбрасываю, что-то пускаю на растопку. – Марго сделала театральную паузу, хлопая своими глазами, она посмотрела на меня. – И вот, в одной из газет, где рассказывали о бандитизме в разных странах, я увидела фотографии… мужчин, членов бандитских группировок, – с волнением произнесла она, но вдруг замолчала, как будто её слова застряли в горле.

– Ну, и что ты хочешь сказать? Бандитизм, увы, встречается везде – ответила я, спокойно переводя взгляд на телефонный коммутатор.

– Я боюсь давать тебе ложную надежду, но… – Марго замолчала, подбирая слова. – Мне показалось, я видела лицо твоего младшего брата на одной фотографии с молодыми парнями.

Меня будто пригвоздило к месту. В груди что‑то рвалось – не то крик, не то стон, – а в голове гудел набат: «Неужели? Неужели спустя столько лет?». Я сжала кулаки, пытаясь унять дрожь, страх и надежда сплетались в один колючий клубок.

Вдруг резкий звонок телефона заставил меня вздрогнуть. Я стояла, не в силах пошевелиться. Марго подошла к аппарату, произнесла несколько слов ровным голосом и вернула трубку на рычаг.

Ноги сами понесли меня в туалет, словно я была марионеткой, дергаемой за ниточки невидимым кукловодом. В туалете было пусто и тихо, лишь капли воды монотонно падали из неисправного крана. Я достала из сумочки зеркальце и дрожащими руками поправила прическу, словно собираясь на свидание. “А вдруг это действительно он? – промелькнула мысль. – А вдруг он жив и здоров?”

Но тут же в голове всплыли картины разрушенного Смоленска, голода, смерти. – “Нет, это невозможно. Слишком много времени прошло”. Я прислонилась лбом к холодной кафельной стене, пытаясь унять дрожь. Мне казалось, что я схожу с ума.

Смоленск 1942 год.

Возвращаясь с работы, я была остановлена немецким офицером.

– Стоять! Документы! – прозвучала его команда на русском.

Мое сердце бешено заколотилось в груди. Никогда раньше меня не останавливали. Я понятия не имела, что нарушила, но ослушаться было нельзя. Без документов на улице – верная смерть. Дрожащими руками я достала из сумки свои бумаги и протянула их офицеру. Я не смела, поднять взгляд, стоя неподвижно, пока он внимательно изучал мои документы. Его взгляд скользил по буквам, словно выискивая ложь, а я чувствовала себя загнанной в угол птицей.

Вдруг он, прищурившись, посмотрел на меня, его взгляд скользнул по коже, как лезвие. Я нервно поправила накидку.

– Пока что свободна, – бросил он с усмешкой, чиркнув зажигалкой он закурил. С силой толкнув меня в плечо, он едва не свалил меня с ног.

Я пошатнулась, едва удержавшись на ногах, и почувствовала, как страх ледяной волной окатывает меня с головы до ног. Я поспешила домой, не осмеливаясь оглянуться, боясь увидеть его взгляд у себя за спиной.

Я вошла в нашу тесную квартирку и увидела родителей и Якоба за столом. Их лица застыли в тревожном ожидании, глаза избегали моего взгляда. На столе стояли тарелки с остывшим ужином, до которых никто не притронулся. Воздух сгустился, будто перед грозой. Я медленно подошла к столу и села, чувствуя, как сердце стучит в груди.

– Что случилось? – спросила я, не скрывая волнения.

Папа кивнул в сторону двери, давая понять Якобу, что разговор не для детских ушей.

– Я уже не ребёнок! Мне двенадцать лет, я хочу быть со всеми! – возразил Якоб.

Я положила руку ему на плечо.

– Я потом всё объясню, обещаю, – проговорила я, стараясь сдержать дрожь в голосе.

Он улыбнулся, будто поверил, вскочил со стула и побежал играть к свою комнату. Я повернулась к родителям, и тишина снова накрыла нас.

– Что случилось? – повторила я, чувствуя, как нарастает тревога.

После моего вопроса мама не выдержала и, всхлипнув, убежала в свою комнату. Ее уход был красноречивее любых слов. Я поняла, что родители снова поругались, и что эта ссора – нечто большее, чем просто бытовая перебранка. Слезы на ее лице говорили сами за себя. Папа, словно пытаясь меня успокоить, накрыл мою руку своей большой ладонью, но его взгляд был печальным, полным скрытой боли.

– Аза, запомни, – начал он, голос его был тихим, но полным какой-то странной серьезности, – если когда-нибудь наступит день, когда нас разделят… – Его слова, прозвучали как приговор, как зловещее пророчество, от которого кровь стынет в жилах.

Я не хотела слушать, не хотела верить, не хотела, чтобы это стало правдой. Я вскочила со стула, закрывая уши руками.

– Не говори так! – закричала я, – нас никогда не разделят! Мы всегда будем вместе! – Это были не просто слова, это была мольба, заклинание, попытка отвратить неминуемое.

Он улыбнулся, но в глазах его была грусть, а слова звучали не как обещание, а как прощание.

– Знаю, мы всегда будем вместе, – прошептал он, – я хочу просто попросить, чтобы ты присматривала за братом. Береги его, как зеницу ока. Будь ему и матерью, и сестрой, и другом.

– Папа, скажи, что происходит? – спросила я, голос дрожал от тревоги.

Отец поднялся со стула и подошел ко мне, его взгляд был затуманен печалью. Он обнял меня крепко-крепко, словно пытаясь удержать меня, как в последний раз. Я чувствовала, как дрожат его плечи, как бьется его сердце. В его объятиях я искала защиты, но находила лишь отчаяние. В его груди раздались глухие всхлипы. Я никогда не слышала, как отец плачет. Это был странный, пугающий звук. И слезы, как по волшебству, хлынули и из моих глаз, я заплакала вместе с ним, не понимая, что именно произошло, но чувствуя, что это не просто ссора между родителями. Это было прощание. Прощание, которое мы не осознавали, но которое навсегда изменило нашу жизнь.

Москва 1950 год

Я смахнула слезы со щеки, пытаясь взять себя в руки. “Успокойся, Азалия” – прошептала я себе. Я подошла к раковине и открыла кран. Ледяная вода брызнула мне в лицо, обжигая кожу и приводя в чувство. Я смотрела на свое отражение в мутном зеркале и видела лишь испуганную женщину с покрасневшими от слез глазами. Несколько раз плеснула в лицо водой, пытаясь смыть с себя страх, отчаяние и нахлынувшую надежду. Но вода не помогала. Эмоции продолжали бушевать во мне, словно неуправляемая стихия. Я вытерла лицо грубым полотенцем, стараясь стереть следы слез. Нужно взять себя в руки. Нужно вернуться к работе. Нужно сделать вид, что ничего не произошло.

Я вышла из туалета, стараясь выглядеть как можно спокойнее. Но внутри все еще бушевала буря. Я вернулась к телефонам и села на свое рабочее место. Марго виновато смотрела на меня, ее глаза были полны раскаяния.

– Прости, – прошептала она.

Я натянула на лицо улыбку, стараясь скрыть свои эмоции

– О чем ты? Все хорошо, – ответила я, и продолжила свою работу, переключая провода и соединяя абонентов.

Звонили в основном по мелочам: то заказать такси, то узнать расписание поездов, то просто поболтать. Никто из этих людей не знал, что у меня на душе.

Марго, не выдержав напряжения, сказала, что ждет меня сегодня у себя, чтобы показать эту газету. Я бросила на нее недоверчивый взгляд, и истеричная ухмылка играла на моих губах. Но, несмотря на сомнения, я все же согласилась.

Марго – моя верная подруга, солнечный лучик, всегда готовый согреть своим теплом. Ее короткие рыжие волосы, торчали во все стороны, словно язычки пламени, когда она смеется, заражая всех своим весельем. А ее зеленые глаза, как два изумруда, сверкают озорством и добротой. Я не заходила к Марго уже несколько недель, после ее свадьбы с Филиппом. Он – поляк, переехавший в Москву несколько лет назад. Высокий, худощавый, с тихим голосом и спокойным взглядом. Полная противоположность Марго. Их история любви началась с забавного контраста. Марго – фонтан неиссякаемой энергии и оптимизма. Влюбчивая и страстная, а Филипп – спокойный и рассудительный, который несколько раз отказывал ей, говоря, что отношения ему ни к чему. Однажды я видела, как Марго пыталась его рассмешить, рассказывая какую-то смешную историю, а он лишь слегка улыбнулся в ответ. Вспоминая ее попытки завоевать его сердце, я всегда невольно улыбаюсь.

Рабочая смена подошла к концу, и мы с Марго вышли из здания, направляясь к своим велосипедам. Она, как всегда, была полна энергии и веселья. Прощаясь, Марго сказала, что едет домой, а я ответила, что мне нужно заехать к семье Александра, а потом я приеду к ней. Мы улыбнулись друг другу, пожелали приятного вечера и поехали каждая своей дорогой.

Приехав к дому семьи Вуйцик, я позвонила в звонок. Дверь отворил Дмитрий, отец Александра, его лицо было как всегда добрым и гостеприимным. В его глазах всегда светилась какая-то особая теплота.

– Азалия, дорогая, как мы тебя ждали! Проходи, – прозвучал добрый голос Дмитрия.

Он широко открыл дверь, приглашая меня внутрь. Я улыбнулась ему в ответ и вошла в дом. Мы тепло обнялись, словно старые друзья, не видевшиеся целую вечность. На пороге меня встретила тетя Натали, ее лицо сияло радостью. Она была в фартуке, видимо, готовила что-то вкусное. В воздухе витал аромат свежеиспеченного штруделя и душистых трав. Подбежав ко мне, она выкрикнула мое имя и засыпала меня поцелуями, как будто я была ее любимой дочерью.

Меня пригласили на кухню за стол. Уютная кухня, фотографии на стенах, вышитые салфетки. Все здесь дышало теплом и любовью. За плитой кружился Александр, напевая что-то себе под нос и помешивая что-то в кастрюле. Его лицо было перепачкано мукой, и он выглядел очень забавным. Совсем не замечая меня, он повернулся чтобы взять что-то со стола, но увидев меня, он дернулся в испуге.

– Напугала, – сказал он, подходя ко мне и обнимая.

Наконец, все уже собрались за столом. Натали, сияя от радости, поставила на стол противень, откуда доносился соблазнительный аромат – штрудель с яблочной начинкой. Всегда любила эту сладость. Ещё до войны, каждый праздник мама пекла нам его. Только начинка была не яблочная, а вишнёвая. Эти рулеты для меня всегда были символом самых светлых и радостных моментов в жизни.

Мы сидели за столом, пили чай, перебрасывались шутками. Тепло лампы, запах выпечки, всё казалось таким обычным. И тут я сказала это: то, что узнала от Марго.

Слова повисли, и тишина накрыла стол. Разговоры смолкли. Я почувствовала, как каждый взгляд впивается в меня, острый, вопрошающий.

– А если это не он? – прошептала Натали. Её пальцы сжали чашку так, что побелели костяшки.

– Да, я думаю, что не он, но ради любопытства я все же взгляну, тем более давно у Марго не была, – ответила я, стараясь успокоить их.

– Милая, если ничего не получается, может, это сама судьба говорит, что не стоит, – подключился Дмитрий.

Он взял мою руку в свою, погладил ее и посмотрел на меня с такой любовью, что у меня чуть не навернулись слезы на глаза. Его слова немного задели меня, но я не подала виду. Я знала, что он не хотел обидеть, просто хотел меня уберечь от разочарования. Поэтому я просто кивнула ему в ответ, соглашаясь с его мнением. Я была благодарна ему и всей этой семье за их заботу и любовь. Они заменили мне родителей и брата.

Мы еще немного посидели за столом, разговаривая о всяком разном, и вот уже настало время прощаться. Попрощавшись с теплой и доброй семьей Вуйцик, я села на велосипед и поехала к Марго.

Теплый ветер ласково обвивал мое лицо, мои темные волосы развивались на ветру, словно черные крылья бабочки. На улице уже стемнело, было около десяти часов. Я вспомнила, как раньше, во время войны, в это время уже был комендантский час, и выходить на улицу, было запрещено. На улицах было темно и тихо, лишь изредка можно было встретить патруль или одинокого прохожего.

Страх сковывал меня каждый раз, когда я слышала немецкую речь. А теперь, в мирное время, я могу ехать куда хочу и когда хочу. Свобода… какое прекрасное слово! Свобода, за которую заплачено такой дорогой ценой…

Смоленск 1942 год.

Циферблат. Стрелка. Ещё один щелчок – и снова тишина. Почему они так медленно идут, эти секунды? Или это я застряла в липком времени, а оно течёт мимо?

Комендантский час начался час назад. Родители должны были вернуться до темноты. Я вцепилась в край стола. Лампа мигала, отбрасывая причудливые тени на стены.

Ещё минута. Ещё шаг стрелки. Где вы?

В углу темнела старая икона. Украдкой бросая на нее взгляды, я молилась о спасении. Под иконой, скрытый под ветхой тряпью, лежал отцовский наган. Я не знала, как им пользоваться, но его присутствие, как ни странно, придавало мне немного уверенности. Хранить оружие дома было запрещено, и его хранение могло обернуться страшной бедой. Но этот пистолет был нашей тайной. Каждый раз, когда в дом заглядывали немцы, отец успевал скрыть его в подполе, и мы замирали, надеясь, что никто не догадается о его истинном предназначении.

Я стояла у окна, надеясь увидеть их в дали, но прошло уже много времени, а их все нет и нет. Комендантский час уже давно наступил, и каждый шорох за стенами отзывался ледяным ужасом. Я понимала, что сидеть и ждать – это безумие. Нужно было действовать. Сглотнув ком в горле, я приняла решение. Плевать на комендантский час, плевать на опасность. Родители важнее. Я накинула черный плащ, пахнувший сыростью и пылью, чтобы не выделяться в свете ночи. Я подошла к брату и дала наказания, чтобы ни в коем случае не выходил на улицу.

– Не открывай дверь никому, Якоб. Слышишь? Даже если тебе будут говорить, что это я. Прячься в шкафу и читай книжку, хорошо?

Мой маленький Якоб… что будет с ним, если меня схватят? Мы крепко обнялись. Перекрестив брата, я вышла в ночь.

Я не имела никакого представления, где могу найти родителей. Но интуиция вела меня к семье Вуйцик. Я шла по темным кварталам, прячась в кучах мусора, когда видела свет от фонарей. Каждый шорох заставлял меня вздрагивать. Я знала, что за блуждание по улицам в комендантский час полагается расстрел на месте.

– Если заметят, расстреляют, – шептала я себе, чувствуя, как холод страха пробирается в костный мозг.

В воздухе витал запах гари и дыма, смешиваясь с едким запахом страха. Дом Вуйциков находился на другом конце улицы. Чтобы добраться до него, мне нужно было пройти через несколько немецких патрулей. Я знала, что это безумие, но выбора у меня не было.

За очередным поворотом я наткнулась на немецкий патруль. Двое солдат, с автоматами наперевес, стояли под фонарем и о чем-то громко разговаривали на своем тарабарском языке. Сердце бешено заколотилось в груди. Ноги стали ватными. Я понимала, что если они меня заметят, то живой я уже не уйду.

Зайдя за ещё один квартал, я оказалась уже совсем близко к дому Вуйцик. Осмотрев угол, убедившись, что всё чисто, я хотела пройти дальше, но вдруг меня остановили, положив руку на плечо.

– Стоять! – раздался грубый голос.

Живот схватило от страха и волнения. Медленно, словно в замедленном действии, я повернула голову.

Гестапо!

Моё тело бросило в дрожь. Передо мной стоял светловолосый парень с голубыми глазами, ненамного старше меня. Его молодое лицо казалось почти невинным, но взгляд был холодным и отстраненным. Я замерла на месте, как парализованная. Все произошло так быстро, что я не успела даже испугаться.

– Документы! – Произнес он.

Дрожащими руками я достала из кармана свой аусвайс – пропуск, выданный немецкой комендатурой. Солдат внимательно изучил документ, сверяя мое лицо с фотографией.

– Что ты здесь делаешь так поздно? – спросил он, сверля меня взглядом.

Его русский был почти безупречным, но в некоторых словах чувствовался едва уловимый акцент.

– Простите, я шла с работы, потерялась во времени, я шла домой, прошу простить, – в панике начала говорить я.

– Не врите мне, мисс, – строго сказал парень, его голубые глаза стали холодными и непроницаемыми, как лед.

Я застыла на месте, не зная, что сказать. Я думала, что меня расстреляют прямо здесь, но он просто вздохнул, посмотрел за угол и кивнул мне.

– Иди, считай, тебе повезло. – Сказал он и пошел дальше.

Он отпустил меня! Я не верила своему счастью!

Не оглядываясь, я побежала прочь, прочь от этого страшного места. Я бежала, пока не выбилась из сил, пока не поняла, что нахожусь в безопасности. Я понимала, что мне невероятно повезло. Но я знала и то, что второй раз удача может отвернуться от меня.

Мысленно я уже попрощалась с родителями, немцев было на улице, как тараканов, они бы точно не прошли мимо них.

Наконец, дойдя до двери, я тихо постучалась. Дверь открыл Дмитрий. Его глаза расширились от удивления, когда он увидел меня, бледную и дрожащую. Не медля, он затолкнул меня в дом и, оглядевшись по сторонам, убедился, что рядом нет никого.

– Что ты здесь делаешь, Азалия? – ворчал Дмитрий, его голос звучал грубовато, но в нём я услышала беспокойство.

И я резко заплакала, не в силах выдавить ни слова. Слёзы текли по щекам, словно нескончаемый ручей. В голове пульсировала одна мысль: родители… что с ними?

Вдруг из другой комнаты вышли мама и папа. Их лица выражали удивление и тревогу. Я бросилась к ним, словно тонущий человек к спасательному кругу. С трудом переводя дыхание, я пыталась объяснить ситуацию: они вовремя не появились дома, и я очень переживала.

– Просто мы боялись, что не успеем дойти до дома, и решили приютиться у Дмитрия и Натали, – сказала мама, ее голос звучал успокаивающе.

Все разрешилось.

Но вдруг, словно молния, в мою голову ударила мысль: Якоб, мой младший брат! Он остался один в нашем пустом доме! Якоб… один… в темноте… без меня! С ним может случиться что угодно.

Москва 1950 год.

Я уселась на диван к Марго. Она приготовила мне теплого чаю в красивой фарфоровой чашке. Филипп, как всегда, был занят в своем кабинете, грыз гранит науки. А Марго, как всегда болтала о себе, говорила о своих новых модных платьях, купленных в комиссионке, но перешитых так, что не отличишь от фирменных.

Вдруг Марго уселась на диван, держа в руках стопку журналов, где на глянцевых страницах красовались красивые девушки в модных платьях.

– Азалия, скажи, а у тебя был парень? – спросила она, демонстративно пихая мне бумаги в руки.

На обложке одного из журналов красовалась блондинка в роскошном платье и бриллиантах. Я с отвращением отвернулась и отрицательно покачала головой.

– А сколько тебе лет? – спросила она.

– Двадцать четыре, – ответила я, чувствуя, как внутри зашевелилось легкое беспокойство.

– Аза, тебе уже двадцать четыре года, а ты всё одинокая. Это потому, что ты ходишь, как серая мышка, вся в черном, ни косметики, ни украшений. – Сказала она, усмехаясь. Её слова прозвучали как лёгкий упрёк, но я лишь улыбнулась в ответ, понимая, что она права. – А что смеешься? У Филиппа есть знакомый, свободный мужчина, правда ему за тридцать, но он не бедный, – сказала она, как бы невзначай бросая этот факт в воздух. – Он работает инженером, очень интеллигентный и начитанный. Правда, немного скучный, но зато надежный.

– Звучит очень заманчиво, – протянула я с долей сарказма, – но спасибо, Марго, я сама разберусь. – Усмехнулась я.

Перспектива встречаться со скучным инженером меня совершенно не прельщала. Её предложение звучало, как попытка сделать мне добро, но я уж точно не была готова к таким резким переменам. Марго в итоге сдалась, и лишь пожала плечами.

Она отложила журналы и снова перевела взгляд на меня. Вдруг она протянула газету, ту самую, где ей показалось, что она видела моего брата. Газета была старая, потрепанная, с пожелтевшими страницами. На первой полосе красовался кричащий заголовок о кровавых разборках в американском городе Манхэттен. Её глаза стали серьёзными, словно хотели что-то сказать, но она молчала, держалв газету передо мной.

Я взяла газету и начала разглядывать фотографии. Глаза метались по лицам в надежде, что Марго права. Но я не могла выделить ни одного знакомого.

На снимках были молодые люди с суровыми лицами, одетые в дорогие костюмы. Марго заметила, как я всматриваюсь, и указала на юношу в центре, примерно двадцати лет. Я прищурилась, вглядываясь в его лицо. Оно показалось знакомым.

Высокий лоб – точь‑в‑точь папин: всегда чуть нахмуренный, будто в раздумьях. Линия подбородка – мамина: упрямая, волевая. Прямой нос словно объединил изящество обоих родителей. И взгляд – до боли знакомый, словно отражение души, той детской непосредственности, которую я так давно не видела.

Он словно соединил в себе всё лучшее от нашей семьи.

– Господи! – воскликнула я, зажимая рот рукой. – Якоб!

Это был он, точно он. Я узнала своего брата, слезы навернулись, слезы радости и надежды. “Он жив, он жив” – повторяла я в голове.

Я вскочила с дивана, крича, что это мой брат. Марго ринулась меня обнимать, словно хотела разделить мою радость, даже Филипп выбежал из своего кабинета, привлечённый шумом.

– Она нашла Якоба! – воскликнула Марго, обращаясь к своему жениху. Филипп подошел ко мне и тоже начал обнимать.

Все эти годы я искала свою семью, словно корабль в бескрайнем море, безнадёжно брошенный на милость волн. Но все было тщетно. А сейчас, по совершенной случайности, он, мой брат, оказался в газете. Плевать какие новости там писали, плохие или хорошие, главное – он жив. Каким бы он ни стал, я должна его увидеть. Я была бесконечно благодарна Марго и Филиппу, если бы не они, я бы никогда не узнала, что Якоб, мой любимый братик, жив. Чуть успокоившись, я в голове поставила для себя важную цель – найти его, чего бы мне это не стоило. Словно в сердце зажглась новая надежда, яркая и неугасимая, она вела меня вперёд, к воссоединению с братом.

– Но Манхэттен, это же так далеко, это Америка, – сказала Марго, пытаясь удержать меня от этой безумной затеи.

– Плевать, – ответила я, делая глоток воды, и чувствуя, как в жилах бьётся новая сила, готовая преодолеть любые преграды. Я готова на все, чтобы его найти. Даже рисковать своей жизнью.

Марго резко обняла меня: – Я буду скучать, Азали, – прошептала она, шмыгая носом, будто вот-вот заплачет.

Я ответила на ее объятия: – Я тоже.

Утро застало меня в уютной спальне Марго. Кровать была мягкой и теплой, а подушки пушистыми и удобными. Солнечный луч, пробиваясь сквозь занавески, ласкал мое лицо, напоминая о новом дне, полном неопределенности. Здесь пахло кофе и французскими духами. Так не похоже на мою скромную комнатушку.

В голове крутилась мысль о предстоящем отъезде, и я чувствовала, как на душе становится тревожно. Неизвестность пугала, но в то же время манила к себе.

Мы попрощались с Марго и Филиппом, договорившись, что они проводят меня в мой последний путь. Уходя, я незаметно сунула Марго свою любимую фотографию, где мы втроем: я, Якоб и родители. Пусть она помнит нас такими… счастливыми.

Я решила, что должна зайти к Александру и его семье. Не просто сообщить о своем уходе – этого было бы недостаточно. Я хотела попрощаться как следует, поблагодарить их за все, что они для меня сделали. Это был шанс сказать искреннее «спасибо» за тепло и доброту, которые согревали меня все эти годы. Они стали мне семьей, и я боялась их потерять. Знала, что прощание будет нелегким, но важно сделать всё правильно, чтобы в их памяти остались лишь светлые воспоминания. Я должна убедить их, что у меня все будет хорошо. Даже если это окажется ложью.

Сердце мое пело от предвкушения встречи с братом. В голове уже рисовались картины: вот я обнимаю его, слышу его голос… я знала, что семья Вуйцик обрадуется этой новости и поймет мой выбор, пусть даже он означал расставание и долгие километры. Нетерпение жгло изнутри, я мечтала увидеть Якоба, узнать о его жизни, о том, как он жил без меня. И, самое главное, спросить о родителях. Живы ли они? Не потеряли ли надежду на воссоединение? Вдруг судьба смилостивится и подарит нам чудо, и мы снова ощутим тепло семьи, которого так долго были лишены? Пока же я строила в голове планы: как переправиться за границу, как подготовить Вуйциков к этому непростому разговору…

По улице, залитой солнечным светом, мчались дети на велосипедах, их звонкий смех эхом разносился в воздухе. Старушка Леля, как всегда, расположилась на своем привычном месте, предлагая прохожим теплые вязаные вещи: свитера, носки, шапочки. Даже летом ее яркие изделия придавали улице особый колорит. В воздухе витал легкий запах свежего хлеба из булочной, смешиваясь с ароматом духов “Красная Москва”, доносившимся от проходящей мимо женщины. Птицы, словно вторя всеобщему настроению, выводили нежную мелодию. Из репродуктора доносились бодрые звуки марша, призывающего к новым трудовым свершениям. Я чувствовала себя такой легкой, свободной, наполненной жизненной силой. Давно меня не переполняло такое ощущение полноты и безудержной радости.

И вот я дошла до пекарни Александра. Его лучезарная улыбка при виде меня, как всегда, освещала даже самые серые будни. В воздухе витал теплый запах свежеиспеченного хлеба и ванили, смешиваясь с легким ароматом кофе. Пекарня, небольшая, но уютная, с деревянными прилавками, ломящимися от свежей выпечки, была сердцем этого двухэтажного дома. Теплые оттенки дерева, белые стены, на которых висели старинные фотографии в рамках, создавали атмосферу домашнего уюта. В углу стояла старинная медная кофеварка, источающая манящий аромат. На подоконниках стояли глиняные горшки с цветущей геранью. Сквозь большие окна, выходящие на улицу, проникал солнечный свет, освещая золотистые булочки и румяные пироги, выставленные на прилавках.

– Аза, проходи, тебе, как обычно? – спросил Александр.

Я молчала, с улыбкой до ушей глядя на него. Он приподнял бровь, словно чуя неладное. Я вприпрыжку подбежала к прилавку с булками.

– Заворачивай все! И отнеси домой, пусть мама греет чай, а отец достает свою фирменную грушевку! – выпалила я, заразительно счастливым тоном.

– Что случилось? Какой праздник? – удивился Александр.

Я перегнулась через прилавок и крепко-крепко обняла его.

– Якоб нашелся! – воскликнула я.

Александр отшатнулся, ошеломленный, но тут же подхватил меня за руки, радостно закружив.

– Аза, да это же замечательно! – крикнул он.

Посетители, наблюдавшие за нашей сценой, поняли, в чем дело, и захлопали, кто-то даже украдкой вытер слезу. В этот момент из подсобки спустился Дмитрий.

– Что тут за шум? – спросил он, недоуменно оглядываясь.

– Якоб! Якоб нашелся! – просияла я, повторяя новость и ему.

Глаза Дмитрия заблестели, он едва сдержал слезы. Обратившись к посетителям, он объявил, что сегодня пекарня закрывается. Гости отнеслись с пониманием и поспешили разойтись. Дмитрий, не теряя ни секунды, направился к темной деревянной лестнице, ведущей наверх, в квартиру, что располагалась над пекарней, а мы с Александром – за ним…

Дмитрий тут же сообщил новость Натали. Та, не веря своему счастью, бросилась обнимать меня.

– Натали, давай накрывай на стол, – сказал Дмитрий, счастливо улыбаясь.

Натали, словно в панике, заметалась по кухне, Александр поспешил ей на помощь. Дмитрий принес свою фирменную грушевку, и мы, наконец, уселись за стол. После первой стопки они начали меня расспрашивать о Якобе. Как он? Где он? Как я его нашла? И я рассказала им все: про газету, про Манхэттенскую мафию, и о том, что собираюсь ехать к нему.

Услышав это, их лица омрачились.

– Милая, но это же так далеко… – тихо произнесла Натали.

– Я знаю. Но я преодолею любые преграды, чтобы увидеть его. Я буду писать вам, – пообещала я.

– Но когда же мы еще увидимся? – встревоженно спросила Натали.

Этот вопрос застал меня врасплох. И правда, увидимся ли мы вообще? Не захочет ли Якоб остаться там навсегда? А бросить его я уже точно не смогу. Я не нашла что ответить, но Дмитрий сказал все за меня.

– Натали, – начал он, мягко взяв ее за руку, – ты же понимаешь, как это важно для Азы и для всей семьи. Мы не можем и не должны препятствовать её счастью. – Он посмотрел на меня с теплотой. Натали заплакала. Конечно, на ее месте я бы тоже переживала, если бы воспитывала кого-то, как родного ребенка, пусть даже и не кровного.

– Мы с отцом моем помочь тебе с билетами, – тихо сказал Александр, до этого момента сидевший молча.

Я посмотрела на него, и мое лицо осветилось благодарностью.

– Я хочу сказать вам всем спасибо за то, что приютили меня, окружили заботой. Хочу отблагодарить вас. Я оставлю вам свою квартиру. Вы можете ее продать и все деньги забрать себе, – сказала я.

Дмитрий резко покачал головой. – Ни за что! Все деньги, которые мы получим от квартиры, мы тебе пришлем. То, что сделал твой отец когда-то… –Дмитрий резко замолчал, подбирая слова, – я должен ему за это жизнью.

Смоленск, 1942 год.

Вечер сгущался, отравляя воздух в доме Вуйциков липким предчувствием беды. Казалось, сама тишина давила на плечи, предвещая неминуемое. Я видела это в напряженных лицах родных, в их взглядах, полных затаенного ужаса. В полумраке комнаты, где тускло горела керосиновая лампа, потрескивал огонь в печи, отбрасывая дрожащие тени на грубый деревянный стол, старые стулья, вышитую скатерть с наивным узором в крапинку.

– Неужели это правда? – голос отца дрожал, в нем смешались ярость и отчаяние. – Они хотят уничтожить всех евреев? Просто так?

Дмитрий, затянувшись трубкой, выпустил густое облако табачного дыма.

– У них есть трудовые лагеря, – хрипло ответил он, – или, как их еще называют… лагеря смерти.

– Брось! Это слухи, – отец попытался отмахнуться, но в голосе звучала лишь безнадежность.

С каждым днем еды становилось все меньше, комендантский час загонял людей в дома, словно скот, а жуткие слухи о зверствах немцев в соседних деревнях просачивались сквозь стены, отравляя разум.

– Слухи? – Дмитрий выпустил еще одну струйку дыма. – В “Вестнике Сопротивления” читал. На черном рынке, у Андрея взял. Двое поляков сбежали оттуда. Рассказали, что там происходит. Об этом уже не шепчутся – кричат.

– Как они себе это представляют? – В голосе отца проскользнула горькая ирония. – Им нужны работники, а они хотят уничтожить тех, кто на них работает? Это же абсурд!

– Думаешь, они не подумали об этом? – Голос Дмитрия был тихим, но в нем звучала тревога. – У них уже сотни тысяч таких работников. И с каждым днем их становится больше.

Отец замолчал. Он отвернулся к окну, словно не в силах смотреть на Дмитрия. Лицо его исказилось, в глазах стояли слезы, которые он отчаянно пытался сдержать.

Я, затаив дыхание, подслушивала разговор из-за двери. Сердце колотилось, как раненая птица, кровь отхлынула от лица, руки похолодели, в горле встал ком. Я вспомнила, как Натали всегда с гордостью говорила о своих казацких корнях, а Александр за столом любил затянуть русские песни. Дмитрий же, всегда молча слушал их, но иногда делился с нами воспоминаниями о молитвах, которые шептал его дед в синагоге.

Ледяной страх сковал меня, лишая воздуха. Я ненароком представила, Дмитрия уводят… навсегда. Холодный пот прошиб меня, и все тело забилось в мелкой дрожи.

Не в силах вынести это видение, я распахнула дверь, готовая встать на его защиту.

– Мы… – я запнулась, не зная, что сказать. Пальцы невольно сжались в кулак, а в горле словно встал ком. – Мы… постараемся помочь.

Натали вздрогнула, словно от пощечины. Дмитрий, прикрыв глаза, грустно улыбнулся.

– Здесь вам не место, – прошептала я, украдкой взглянув на Дмитрия. – Нужно бежать, пока не поздно.

– Куда? – Дмитрий открыл глаза, в которых плескалась усталость. – Куда я побегу?

– К партизанам! – взорвалась Натали, хватаясь за соломинку. – Или… или мы все уедем!

Дмитрий усмехнулся. – И куда, позволь узнать? К черту на кулички? – он затянулся, выпустив облачко дыма. – Натали, это не кино. У нас сейчас нет денег, документов, связей. Да и что мы будем делать с партизанами? В лесу? Так еще и с сыном…

Натали отшатнулась, словно он ударил ее. – Но здесь… Здесь они тебя убьют! Ты понимаешь это?!

– Понимаю, – тихо ответил Дмитрий, опуская глаза. – Но я не могу просто бросить вас.

– А что нам остаётся? – Натали попыталась взять его за руку, но он отстранился. – Если они тебя заберут…

– Они никого не заберут, – спокойно сказал Дмитрий, хотя я видела, как дрожат его руки. – Я постараюсь. Но если… если они придут за мной…

– Не смей так говорить! – Натали заплакала, прикрыв рот ладонью. – Я не могу… не могу представить…

– Я понимаю, – Дмитрий подошел к ней и обнял, осторожно, словно боясь сломать. – Но… если это случится, скажите, что я был просто квартирантом. Вы ничего не знали и ничего ни от кого не скрывали.

Натали оттолкнула его. – Ты хочешь, чтобы мы жили с этим? С тем, что тебя забрали, а мы… мы даже не попытались помочь?!

– Вы помогли, – Дмитрий посмотрел на нее с горечью. – Вы дали мне дом. Семью. Не просите меня подвергать вас еще большей опасности. Это мой крест. Я должен нести его сам.

– Нет! Нет! Нет! – кричала Натали, отталкивая его от себя и колотя кулаками по его груди.

Снаружи завыла сирена, а затем глухие раскаты далеких взрывов.

Война.

Отец молчал, покуривая трубку. Потом, не глядя ни на кого, произнёс: – Я попробую достать аусвайс.

Все взгляды устремились на него. Я не могла поверить. Последние месяцы отец был замкнутым, пропадал где‑то, возвращался молчаливый, с тенью под глазами.

Он затянулся, выдохнул дым и добавил: – У меня связь с «лесными братьями». Они помогут с поддельными пропусками для передвижения в зоне оккупации.

Только теперь я поняла: всё это время он рисковал ради нас. Мама не шевельнулась. Лицо оставалось неподвижным, но костяшки её пальцев, сжатых на коленях, побелели. В отличие от нас – меня, Натали и Дмитрия – она не выдала ни тени волнения.

Спустя две недели отец принёс аусвайс для Дмитрия. Но цена оказалась непомерной: ему пришлось пообещать участие в их операции.

Облавы и аресты евреев стали ужасающей обыденностью. Смотреть на это было невыносимо. Хватали всех подряд, даже детей. Больше этих людей мы никогда не видели. Они исчезали, словно их и не было.

Отец, тяжело сглотнув, рассказал, что вместе с “лесными братьями” им удалось сорвать отправку партии молодежи в Германию – они подожгли склад с документами и обмундированием. Операция, полная риска и отчаяния.

С того дня Дмитрий стал Готманом – получил новую немецкую фамилию. Эта смена имени стала не просто строчкой в липовом документе, а тяжким бременем. Ему приходилось все время быть начеку, следить за каждым словом и жестом. К тому же, от природы он был светловолосым. Эта особенность, в мирное время ничем не примечательная, теперь превратилась в спасение. Он придумал историю, что переехал в Россию учиться, встретил Натали, и у них родился Александр. Благодаря этому и знанию немецкого, к ним относились с меньшим подозрением, чем к остальным. Однако даже теперь каждый стук в дверь заставлял сердце замирать.

Но однажды всё изменилось.

Возвращаясь домой с покупками, я замерла, словно пораженная громом. У нашего дома стоял грузовик, окруженный немецкими солдатами. Сквозь решетку кузова мелькали испуганные лица. Холодный страх сковал меня, и я попыталась бежать, но острая боль в руке оборвала мой порыв. Это был тот самый солдат, который задержал меня во время комендантского часа.

– Имя? – прозвучал его ледяной, бездушный голос.

– Азалия Мировская, – прошептала я, стараясь унять дрожь.

– Документы. – Он говорил отрывисто, словно бросал камни.

Я протянула ему паспорт. Он тщательно изучил его, словно выискивая ложь, и вернул, не произнеся ни слова. Не отпустил и не приказал стоять. Я сделала шаг к дому, к надежде, но снова почувствовала его хватку.

– Ждать, – рявкнул он.

Сердце колотилось в груди, как пойманная птица. Пакет с продуктами в руках шуршал, выдавая мой страх. Я шептала молитву, чтобы они были в порядке, чтобы моих родных не тронули. Пусть заберут меня, только не их, – твердила я, сжимая кулаки до побелевших костяшек.

В этот момент из подъезда вывели еще одну семью.

– О, Боже… – вырвалось у меня, когда я увидела отца, маму и Якоба.

Их задержали. За что?

В глазах отца – гнев и бессилие. "Только бы они выжили", – промелькнула в его голове мысль.

Мама плакала, безуспешно пытаясь скрыть слезы. "Как же мы оставим наш дом?" – думала она, с ужасом глядя на солдат.

Якоб смотрел на гестаповцев, сжав кулаки. "Я бы сейчас как дал ему!" – думал он, ненавидя их всем сердцем.

Сердце сжалось от невыносимой боли. Я рванулась к ним, но солдат крепко держал меня. Слезы душили, но я мельком заметила, как отец покачал головой, его взгляд говорил: Не смей плакать.

Первой в колонну поставили семью с плачущим младенцем, затем подтолкнули моих родителей. Вокруг собралась толпа – соседи, прохожие. Среди них я увидела тетю Клаву, которая каждое утро здоровалась с нами, но сейчас она отвела взгляд. Их лица были полны любопытства и…равнодушия.

Меня захлестнула ярость, смешанная с ужасом. Ярость на этих людей, стоящих истуканами, и ужас от осознания собственной беспомощности. Почему они стоят, словно каменные изваяния? Почему никто не вступится? В голове промелькнула безумная мысль: броситься на них, вырвать оружие. Но тут же я осознала, что это будет конец. Конец для меня, для родителей, для всех, кто посмеет вмешаться. Нас же больше! Но со временем я поняла их. Они ничего не могли сделать. Ни защитить, ни отбить. Убьют одного немца – расстреляют десять мирных жителей. Единственное, что им оставалось – смотреть, как рушится моя жизнь, как уходит мое прошлое, как надежда превращается в пепел. И я вместе с ними – ничего не могла сделать.

Внезапный толчок в спину – меня грубо швырнули к моим родным. Я бросилась к ним, обняла их, но тут же получила сильный удар в плечо.

– В колонну! – заорал гестаповец.

Я не посмела ослушаться и встала рядом с Якобом, прощаясь с домом, с детством, со всем, что когда-то имело для меня значение.

В кузов грузовика нас запихнули, как сено. Довезли до здания, где до войны милиция располагалась. Теперь там, была, комендатура немецкая. Нас с братом в камеру, сырую да темную, словно в подвал какой. Стены облезлые, в каких-то пятнах нехороших. Нары – доска одна к стене прибита, и все. Приказали ждать, а чего – никто не сказал. Хоть бы воды дали… Господи, что же будет-то? За что нас? Забрали, как собак каких-то…

Вдруг слышу – мамин крик. Такой страшный, что аж в животе все похолодело. Слезы градом, а Якоб, братишка мой, маленький, руку мою гладит, утешает.

– Ты чего, Аза? Не реви, прорвемся. Мама сильная, она выдержит.

Как потом себя корила, что я, здоровая девка, испугалась, а он меня успокаивал. Вот ведь, малец совсем, а храбрее меня в сто раз. А я тут нюни распустила…

Долго крик ее слышался, мучительный, надрывный. А потом – бах! Выстрел.

– Якоб, маму убили? – шепчу, губы дрожат. Спрашивать-то некого больше. Брат только головой мотает, мол, нет, жива вроде.

– Может, ранили только, Аза? Не плачь, слышь?

И тут же снова мамин голос слышу, но уже не кричит, а плачет… тихо так, жалобно, словно молит о чем. Боже, помоги маме! Помоги нам всем выжить! За что нам все это?..

– Отпустите детей! Верните меня к ним! Не трогайте, изверги! – мамин крик, полный отчаяния и злобы, был последним, что я услышала.

Голос ее, словно птица подстреленная, умолк навсегда. И наступила тишина… такая, что в ней уже никогда не услышать ее доброго слова, не увидеть ласкового взгляда. И отца тоже… его сильных рук, его заботы. Все это – как сон теперь, как тень прошлого, которую не вернуть. Господи, что же будет? Неужели это конец? Якоб… надо его защитить, во что бы то ни стало.

Железная дверь с лязгом отворилась, и в камеру хлынул свет – холодный, как лед. В дверях – полицай, рожа кирпичом, в форме, а рядом – баба в белом халате. Видать, из докторов. Сразу видно – не к добру. Я Якоба к себе прижала, хотела хоть чуточку от беды заслонить. Только бы не забрали его… а он, глупыш, в ответ обнял крепче, будто сам защищает, словно сказать хотел – вместе мы, Аза, что бы ни случилось.

В этом объятии я чувствовала его страх, и свой собственный тоже. И еще – жгучее желание его защитить. Ведь он у меня какой… умный, шило в одном месте, смелый до чертиков. Всегда старался хорохориться, будто он тут главный, будто он меня от всего защитит. А сейчас… сейчас все иначе. Теперь я за него в ответе. Не дам никому его обидеть, не позволю нас разлучить. Якоб, мой маленький рыцарь… Я сделаю все, чтобы ты был в безопасности.

Женщина в белом махнула Якобу. Якоб вздрогнул, взгляд его метнулся ко мне, как будто спрашивая: “Что делать?”. Он вцепился в мою руку, пальчики сжали так, что аж костяшки побелели. Он стоял, не шелохнувшись, упрямо уставившись в пол, будто пытаясь сделать себя невидимым. Лицо его выражало смесь страха и решимости – он, наверное, понимал, что происходит, но не хотел отпускать мою руку. Не смей, Якоб… не ходи. Я не позволю.

– Свинья! – выплюнул офицер, глядя на Якоба. Слова его были холодные, как лед.

Подошел, схватил брата за руку – хватка, как клещами. Вырвал из моих рук, будто куклу сломанную. Крик мой застрял в горле, бился о стены. Офицер будто не слышал, не видел слез. Оторвал его от меня, словно от сердца кусок оторвал. Господи, за что? Неужели это конец? Якоб, Якоб… Прости меня!

Паника, мольба… А я ничего не могу сделать. Ручонки его тянутся ко мне, просят о помощи. А я… беспомощна. Прости меня, Якоб! Прости, что не смогла тебя защитить! Боже, помоги ему!

Вдруг – жгучая боль в щеке. Словно плеснули кипятком. Кровь по губе потекла, теплая, липкая. Но мне уже все равно. Вырвалась, кинулась к ним, а дверь захлопнулась прямо перед носом. Забрали его. Его глаза… Господи, эти глазенки, полные ужаса. Такой страх в них, что сердце оборвалось.

И вот… все. Нет больше надежды. Только темнота. Рухнула на пол, как подкошенная. И тут меня прорвало. Заголосила, как зверь раненый. Билась руками о пол, пока костяшки в кровь не разбила. Это я виновата! Это я не уберегла его! Господи, забери меня вместо него! Лицо в пол уткнула, и реву, реву… слезы градом, будто дождь по земле. И ничего больше не чувствую, только пустоту. Черную, страшную пустоту. Господи, прости меня! Прости за все!

Я свернулась клубком, как сухой лист на ветру. В сердце – ледяная дыра. Но где-то там, на самом дне, тлеет уголек надежды. Если их забрали – значит, и меня заберут. Значит, я их увижу… саму, Якоба… там больше не будет страшно. Там будет покой. Эта мысль не пугает, а успокаивает. Если сегодня – мой час, я готова.

Больше не боюсь. Страх, что жил во мне с самого начала войны, ушел. Как дух из мертвого тела. Осталась только пустота. И в этой пустоте нет места страху. Только усталость, тоска и тихая, безысходная грусть. Господи, за что? За что нам все это? Почему Ты допустил такое?

Внезапно, скрип двери – как выстрел. Я лежу на полу, как ежик свернувшийся. И вдруг… какое-то странное спокойствие. Вот и мой черед… Наконец-то все закончится. Напряжение уходит, тело расслабляется. Но нет ни ударов, ни ругани. Только легкое прикосновение. Чья-то рука легла на плечо. Я вздрогнула. Подняла голову… и сердце замерло.

Передо мной – он. Тот самый немец. Молодой, глаза голубые. Он… это же он отпустил меня тогда, в комендантский час… зачем? Почему? Смотрит… как-то странно. Ничего не пойму. Что у него на уме? Сначала спас, потом… потом все это. Забрал маму, Якоба. И меня тоже убьет, наверное. А сейчас стоит, гладит по плечу, будто жалеет. Будто прощения просит. Что это? Издевательство? Или… что ему от меня нужно? Господи, помоги мне понять!

Я поднялась, а ноги ватные какие-то, еле держат. Стараюсь виду не показать, что боюсь. Они, гады, этого только и ждут – чтоб мы перед ними дрожали, чтоб чувствовали свою власть. Могут, значит, нас, как мух давить, а мы слова сказать не смеем.

– Тебя, поди, по ошибке взяли? – спрашивает он. – Ты просто не вовремя подвернулась, – продолжает. – Мужика, которого забрали, и его семью взяли за то, что они партизанам помогали. Так их свои же и сдали.

Глаза закрыла, чтоб не стошнило. Слова у него – как кислота. В душу лезут и разъедают все.

– Арестуйте меня, – говорю, а голос дрожит. – Это моя семья! – не успела договорить – он мне рот ладонью зажал.

– Дура, уходи сейчас же, – шепчет злобно. – Сдохнуть хочешь? Тебя тут не было, я могу тебя вывести.

Не пойму ничего. Чего он добивается-то?

Смотрю на него, а лицо вроде знакомое. Вглядываюсь… глаза голубые, волосы светлые… где-то я его видела. Где?

– Владек Витовски – говорит он.

И будто током меня прошибло. Вспомнила! Детство… игры… дружба… наши семьи дружили, родители все шутили про нашу свадьбу. Потом семья Владека в Польшу переехала. Папка рассказывал, что его отца свои же и убили – за то, что он на немцев работал, евреев выдавал. А про самого Владека я ничего больше не слышала.

– Ты? Это ты? – слова в горле застряли, как ком. Не могу ничего сказать.

– А чего такого? – отвечает он, будто и нет ничего особенного. И добавляет: – Я в гестапо служу.

Словно обухом по голове ударили. Все рухнуло. Владек… друг… а теперь враг. Предатель.

– Пошли, я тебя выведу. За углом тебя семья Вуйцик ждет, – говорит он.

Услышав про Вуйциков, молча пошла за ним. Словно неживая.

Мы проходили мимо них… мимо палачей. Которые решают, кому жить, а кому умирать, словно играют в кости. Лица – как камень, злые и бесчувственные. Души, наверное, давно умерли. От них пахло потом, дешевой мазью и звериным страхом. Они мне казались чудовищами из страшной сказки – огромные, злые, с голосами, от которых стынет кровь. Господи, спаси и сохрани! Форма черная – саван. В голове гулко от шагов, лязга затворов и чужих, злых голосов на незнакомом языке. А вместо рук – оружие.

Каждый раз, когда нас останавливали, Владек говорил, что я – ошибка. Что меня взяли по недоразумению. Что я не имею никакого отношения к арестованным. Я хотела спросить: куда их везут? Что стало с моими родителями? А в ответ – грубый окрик и угроза. Я вздрогнула, а он сразу – прости, мол. Глаза у него полны боли. Словно он сам – заложник этой ситуации. Зачем он помогает мне? Что ему нужно? Или это просто игра?

Хочет помочь. Я должна быть благодарна. Но не могу. Не могу простить предательство. Он – предатель. На его совести – сотни загубленных жизней. Не отмыться ему от этой крови. Он – винтик в машине смерти. Машины, что давит и убивает всех, кто не угоден новому порядку.

Увидела Дмитрия и Натали – бросилась к ним, как к родным. Обняла, и слезы – рекой. Они тоже плачут. Дмитрий извиняется, а мне не за что его винить. Я благодарна ему за то, что он жив. Но мне так больно, что папа погиб, спасая его.

Он – жертва. Но папа… папа… он отдал свою жизнь за Дмитрия. За меня. Он всегда говорил, что самое главное – оставаться человеком. А мама… Она была его опорой. Они оба были моими героями. А Якоб… Якоб – мой ангел-хранитель. Мы часто смеялись над его неуклюжестью. Он всегда подбадривал меня. Он всегда будет со мной. В моем сердце. Даже если его больше нет…