Читать книгу Утраченное вчера - Группа авторов - Страница 3

Я проснулась от суматохи Натали, которая, казалось, пыталась переделать все дела сразу.

– Аза, ну где же твой платок в горошек? Ты же знаешь, без него никуда! – причитала она, роясь в комоде.

То доставала из шкафа одно платье, то другое, прикладывая их к себе перед зеркалом и тут же отбрасывая в сторону. Казалось, она больше меня переживает за эту поездку.

Я разлепила глаза, и солнечные лучи, пробивающиеся сквозь неплотно задёрнутые шторы с цветочками, ослепили меня. Пришлось зажмуриться, привыкая к свету, и только потом, постепенно, я смогла разглядеть комнату. За окном, сквозь щели в раме, доносился гул машин, приглушенные голоса прохожих и звяканье трамвая.

– Вставай, засоня, – проворковал Александр, нежно целуя меня в щеку. – Тебя Америка ждёт, а ты тут дрыхнешь. – Он подмигнул мне, стараясь казаться беззаботным, но я видела, как он сжимает губы, чтобы скрыть волнение. – Ты там смотри, на женихов американских не заглядывайся! А то я за тобой через океан приплыву/ – Его голос был спокойным, ровным, но в глазах я заметила легкую грусть.

Он всегда умел поднимать настроение одним своим присутствием, и за это я была ему бесконечно благодарна. Я знала, что ему будет не хватать меня, но он никогда не показывал этого, всегда поддерживал мои мечты. Он был в своей любимой клетчатой рубашке и старых брюках, немного вытянутых на коленях.

Сегодня был день, которого я ждала больше всего на свете, как манны небесной. День свободы, день начала новой жизни. В моих руках был волшебный билет, билет в другую реальность, в другой мир. Билет на пароход, который плыл прямиком в Манхэттен. Я достала его из-под подушки и долго разглядывала. Кусок картона с печатью и названием пароходной компании казался мне ключом к новой жизни. Сама бы я ни за что не смогла достать такой билет. Это казалось чем-то невозможным, несбыточной мечтой. Но Дмитрий постарался, использовал свои связи, уговорил кого-то, и вот теперь я еду. Отправят меня на попутном грузовом судне, что уже само по себе было большой удачей. Я чувствовала себя так, словно меня выпустили из клетки. Впервые за столько лет я могла свободно вздохнуть и подумать о будущем без страха и отчаяния. Хотелось кричать от радости, танцевать и обнимать весь мир.

Я быстро умылась, привела себя в порядок. Чемодан был уже собран, благодаря усилиям Натали. Она позаботилась обо всём, как для себя. Аккуратно сложила вещи, чтобы ничего не помялось в дороге, положила мои любимые духи, несколько фотографий и даже вышила крестиком небольшой оберег. Александр тоже не остался в стороне, он собрал мне на дорогу полноценный сухой паёк на несколько дней. Сухое молоко, компот в банках, сладкие и мясные пирожки, сало, хлеб – всего было в достатке.

Прощание на пристани было пропитано горькой сладостью, словно надрывный крик души. Марго и Филипп, Александр, Дмитрий и Натали – все окружили меня. Слезы катились по их щекам, как весенний дождь, омывающий землю. Натали и Марго что-то шептали, давали напутствия и советы: как не потеряться в большом городе, как выжить в чужой стране. Дмитрий молча курил свою любимую трубку, держа мой чемодан, словно пытался удержать меня от отъезда. А Александр просто крепко обнял меня, прижал к себе, согревая своим теплом и передавая частичку своей силы. Его объятия всегда дарили мне ощущение покоя и уверенности. Впереди меня ждала неизвестность. Боль расставания с этими людьми, ставшими мне семьей, сжимала сердце, но в то же время я чувствовала прилив сил и решимости. Впереди – новая жизнь, новые возможности.

– Пиши нам, прошу тебя, – прошептал Александр, его голос дрожал от сдерживаемых слёз. – Не забывай нас. Мы всегда будем ждать тебя. – В его глазах я увидела тревогу и нежность, словно отец, отпускающий свою дочь в дальнее плавание.

– И не зазнавайся, – тихо добавила Марго, – оставайся человеком, Аза. Не забывай, кто ты есть и откуда родом! – в её простых словах звучала вся её бесконечная любовь и забота. Она всегда была для меня мудрым советчиком и верным другом.

– Обязательно буду писать. И никогда вас не забуду, – сказала я, с трудом сдерживая рыдания. – Вы навсегда останетесь в моём сердце.

Пронзительный гудок парохода разорвал тишину прощания, словно выстрел. Это был сигнал к отплытию, сигнал к началу новой жизни. Пришло время прощаться. Я ещё раз обняла каждого из моих близких, чувствуя, как крепко они держат меня в своих сердцах. Дмитрий и Александр помогли донести мой тяжёлый чемодан до самой каюты. Их сильные руки уверенно несли груз моих надежд и ожиданий.

Я представляла себе что-то вроде старой баржи с проржавевшими бортами, а тут… целое плавучее городское поселение. Здесь было полно людей, шум, гам, словно на улицах Москвы в праздничный день. Отдельная каюта с кухней и столовой, где пассажиры могли перекусить. На палубе – лежаки, для того чтобы загорать под ласковым солнцем. И, представьте, отдельные жилые каюты, не для персонала, а именно для пассажиров!

– И это чудо техники доставит меня к брату? – с притворной наивностью спросила я, оглядываясь на роскошные каюты и суету вокруг.

Дмитрий лишь усмехнулся, глядя на мое удивление.

– Много людей уезжает в разные страны, вот они и приспособили корабли для более комфортных путешествий, – пояснил Александр.

Наконец, мы втроем попрощались. Тяжесть прощания давила на меня, словно камень в груди. Но в то же время я ощущала и легкий трепет – крылья надежды расправлялись за спиной. Я очень ждала встречи с братом, мне было интересно, знает ли он, что я жива? Я представляла себе его лицо, его глаза, и на губах невольно появлялась улыбка. Я знала, что встреча с ним изменит мою жизнь.

Паром отчалил от берега, и я почувствовала легкий толчок, словно меня подтолкнули в спину, отправляя в новую жизнь. Я отправлялась в путь, а мои провожающие, остались на берегу. Я смотрела, как они машут руками, утирают слезы, и я знала, что их любовь и поддержка всегда будут со мной. В трудные минуты я буду вспоминать их лица, их улыбки, их слова, и это придаст мне сил.

Я до сих пор помню, сколько бумаги ушло на моё путешествие. Анкеты на английском, справки из полиции, выписки о несудимости, подтверждение средств на счёте. Каждое «да» стоило денег – и немалых. Я заполняла бланки при свете керосиновой лампы, переводила тексты, дрожащими руками подписывала обязательства. Консульские сборы, плата за ускоренное рассмотрение… в какой‑то момент я думала, что никогда не соберу всё до конца. Но вот я здесь. По вечерам я разговариваю с попутчиками: у кого‑то брат в Бруклине, у кого‑то – мать в Квинсе. Мы все говорим мало, но понимаем друг друга без слов. Мы плывём домой.

Ветер трепал мои волосы, донося запахи реки, машинного масла и жареной рыбы. Над головой кричали чайки, споря из-за кусков хлеба, брошенных с палубы. Вдалеке, на горизонте, виднелись размытые очертания родного берега, постепенно исчезающие в дымке. Паром медленно набирал ход, унося меня все дальше от прошлого, навстречу неизведанному будущему. Я изредка выходила из своей каюты. В основном, чтобы сходить в туалет или ненадолго полюбоваться видом, который открывался за бортом – бескрайняя водная гладь и небо, сливающиеся в единое целое. Еды и воды, заботливо уложенных Александром, мне хватало сполна.

Наконец Манхэттен, желанный и долгожданный, распахнул свои объятия после утомительного путешествия. Сердце билось – чужая страна, другая культура, неизведанные горизонты манили и пугали одновременно.

Английский, немецкий, польский, французский – благодаря отцу я свободно говорила на этих языках. Даже во время путешествия я находила время читать книги на разных языках, словно поддерживая связь с миром, оставшимся позади. Пыталась углубиться и в китайский, но он, с его загадочными иероглифами, казался непреодолимой вершиной, и я пока отложила эту попытку. Отец, мой первый учитель, мечтал видеть меня переводчиком в своей бывшей компании, которую когда-то планировал передать мне. Его бизнес – перевод иностранных языков – был его страстью, а его желание передать ее мне – величайшим проявлением любви.

“Наша компания – это не просто бизнес, это миссия, – говорил отец. – «Мы помогаем людям, преодолевать языковой барьер, открываем им двери в новый мир. Это мостик между культурами. Мы рады каждому гостю, потому что каждый человек – это уникальная история, богатство опыта и ценный вклад в нашу общую жизнь”.

Несмотря на то, что переводчиком я так и не стала, любовь к языкам осталась, словно тихий огонь, тлеющий в глубине души. Даже после того, как нас с родителями разделили, я продолжала изучать их, чувствуя, что каждый новый словарь, каждая освоенная грамматика – это немая клятва отцу, обещание хранить его мечту в сердце. ‘Я должна доказать, что его надежды живы во мне’, – шептала я себе, глядя на огни Манхэттена, и несла их в мир.

Спускаясь с палубы парома, я впервые увидела Манхэттен во всей своей красе. Небоскребы, словно титаны, пронзали небо, а по улицам неслись сверкающие “Кадиллаки” и “Бьюики”, отражая в своих хромированных боках неоновые огни рекламных вывесок. Мужчины, словно сошедшие с обложки журнала “Esquire”, щеголяли в строгих серых костюмах, плащах и фетровых шляпах, а женщины, словно со страниц “Vogue”, дефилировали в обтягивающих платьях-карандашах и ярких бордовых плащах, с безупречно уложенными волнами волос, увенчанными кокетливыми шляпками и вуалями. Из открытых окон доносились звуки свинга и джаза – город жил в ритме музыки.

В руках я держала пожелтевший кусок московской газеты с фотографией брата и его товарищей. С робкой надеждой в глазах, я подходила к прохожим, стараясь не привлекать лишнего внимания.

– П-простите, – обратилась я к плотному мужчине в шляпе, который спешил по своим делам. – Вы случайно не видели этих ребят?

Мужчина бросил беглый взгляд на фотографию и нахмурился.

– Никогда не видел. Не могу говорить, опаздываю на встречу.

И, не дожидаясь ответа, скрылся в толпе.

Я подошла к пожилой даме, выгуливающей пуделя.

– Простите, мэм, – робко спросила я. – Может быть, вы что-нибудь знаете об этих… “Ангелах с улиц”?

Дама испуганно отшатнулась и прижала к себе собачку.

– Ангелы? Я не интересуюсь подобными вещами. Уходите, девочка, не морочьте мне голову!

Следующий прохожий, молодой парень в кожаной куртке и с зализанными назад волосами, остановился и внимательно изучил фотографию.

– “Ангелы с улиц”, говоришь? Не знаю таких, дорогуша. Никогда не слышал, хотя в этих краях всякое бывает. Но на всякий случай советую тебе держаться от них подальше. А то можешь огрести по полной, понимаешь? – Он подмигнул мне и пошел дальше, насвистывая какую-то мелодию.

Единственным маяком оставалось название группы – “Ангелы с улиц”, напечатанное крупным шрифтом на обрывке газеты. Ангелы с улиц… Странное название для тех, кто, по слухам, ворочает делами с мафией.

Витрины магазинов манили своими новинками – огромными телевизорами “Philco”. “Удобно”, – подумала я, заметив в одном из них знакомое название: “Ангелы с улиц”. Заинтригованная, я приблизилась, чтобы расслышать, о чем идет речь. На экране диктор с безупречной прической и широкой улыбкой сообщал: – Внимание, народ! Говорит банда “Ангелы с улиц”! Если у вас есть бабки и вы жируете, то лучше не попадайтесь нам на глаза. А тех, кому жрать нечего, ждем на Хьюстон-стрит, на Авеню А. Сегодня у нас акция – делимся награбленным добром: одеждой и едой. Всем нуждающимся – подходите, не стесняйтесь. “Ангелы” помогут!

Сердце учащенно забилось. Это шанс! Первый шаг был ясен: отправиться на Хьюстон-стрит и попытаться разыскать тех, кто может знать о брате.

Свернув с Шестой авеню, мимо витрин универмага “Корт”, я неожиданно очутилась на шумном рынке. Пирамиды румяных флоридских апельсинов, расставленные с безупречной геометрией, горы “Айдахо” – картофеля, выложенного словно драгоценные камни, и наливные помидоры “Бифштекс” – все это кричало о достатке, граничащем с расточительством. Эти яркие краски вызвали неожиданную горечь – в памяти всплыла тусклая картина нашего окупированного города, где даже прошлогодняя сухая корка хлеба была сокровищем, добытым с риском для жизни у местных крестьян.

Обойдя несколько прилавков, я заметила худощавого мужчину в старомодном твидовом пиджаке, продававшего свежие выпуски “Daily News” и “New York Mirror”.

– Добрый день, – поздоровалась я.

Продавец, окинул меня оценивающим взглядом, словно прикидывая, сколько с меня можно содрать. Он молча кивнул, его пальцы, пожелтевшие от бесконечных сигарет, нервно перебирали свежие выпуски журналов.

Я протянула ему свернутую газету, где была фотография парней “Ангелов с улиц”.

– Я ищу своего брата, Якоба. Мы потерялись во время войны, он был совсем ребенком. Ему сейчас должно быть около восемнадцати. Не знаете его случайно? Может, слышали об этой банде?

Он взял газету, прищурился, разглядывая снимок, потом посмотрел на меня с каким-то странным выражением.

– “Уличные Ангелы”? Да это ж шпана малолетняя, – хмыкнул он. – Хулиганьё, одним словом. Что ты с них возьмешь?

– Мне нужно их найти, – сказала я, – пожалуйста, где я могу их найти? Старик снова взглянул на фотографию, потом на меня.

– Русские буквы, да? – пробормотал он. – Значит, из России, э? Чего тебе тут надо, красотка? Заработать хочешь на них, что ли?

Я стиснула зубы: – Какая вам разница, откуда я? – резко ответила я. – Где их найти?

– Они везде шастают, – отмахнулся он. – Шляются по улицам, обирают ребятню на мелочь. Да они еще не шишки какие-то. Так, уличные крысы. – Он покачал головой, будто говоря сам себе. – Я воевал, кровь проливал за эту страну, а эти дети? Что они делают? Грабят, хулиганят. Родители их ничему не учат. Уличные крысы, все поголовно.

Мои пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Почему меня так зацепило? Ведь он прав, наверняка. Они – бандиты, а мой брат… мой брат точно не был таким. Но… разве у всех был выбор? Разве все начинали с равных условий? Этот старик, он видел войну, но видел ли он детей, которые остались без ничего?

– Да вы хоть представляете, что им пришлось пережить? – выпалила я, стараясь не сорваться на крик. – Вы видите только “уличных крыс”, а я вижу сломанные судьбы. Дети, которые не знают, как жить иначе.

– Ты что, оправдываешь их хулиганские выходки?! Совсем сопля, а споришь со мной! Да знаешь, что это за отродье? Малолетние бандиты, ворье и отбросы общества! Руки бы им поотрывал! – оскалился старик.

– Ничего я не оправдываю! – Выпалила, срываясь на крик. – Но вы не знаете, что ими движет! Вы видите только то, что хотите видеть! мой брат… –произнесла я дрожащим голосом. – Мой брат может быть среди них! И я не позволю вам так о нем говорить! Он не отброс! Он не вор! Он… он просто выживает! –я сжала кулаки от злости с такой силой, что костяшки моих пальцев побелели.

Старик, похоже, не ожидал такого отпора. Он откашлялся и опустил глаза.

– Ну ладно, ладно, успокойся, – сказал он. – Возьми вот этот “Life”. Там все про этих отморозков написано, где тусуются, чем занимаются. Может, поможет тебе брата найти, посмотришь, как глубоко он туда залез. – В его голосе появилось что-то похожее на сочувствие. Я схватила журнал, надеясь, что в нем найдется хоть какая-то информация.

– Сколько?

– Пятнадцать центов.

Я полезла в кошелек и случайно достала рубль. Старик посмотрел на монету с презрением, словно я предложила ему крысиный яд. Его лицо исказилось от гнева.

– Убери эти коммунистические деньги! – взъелся он, привлекая внимание прохожих. Затем его голос стал тише, он начал оглядываться по сторонам – Ты что, хочешь, чтобы у меня были проблемы с ФБР? Хочешь, чтобы меня внесли в черный список? Мне нужны американские деньги, и сейчас же!

Его слова заставили меня похолодеть. Я не знала, что делать. Что, если он действительно сообщит в полицию? Что, если у меня будут проблемы? Надо было просто уйти, не связываться с этим сумасшедшим.

– Но этот рубль… он стоит дороже пятнадцати центов, это почти доллар! – Начала я, чувствуя, как паника подступает к горлу, а дыхание учащается. – Вы же можете обменять его в банке на доллары!

– Хочешь купить – плати долларами, или отдавай журнал! – в его глазах мелькнула злоба и страх. – Не смей учить меня!

Почему он просто не обменяет его в банке? Какой же он сумасшедший! Я сжала кулаки. Что за черт? У меня нет американских денег.

– Ладно, – пробормотала я, чувствуя, как дрожат колени. Все кончено. Я не смогу купить журнал, у меня нет денег, и этот старик меня теперь ненавидит. В голове отчаянно застучала мысль: бежать, бежать, бежать. Не придумав ничего умнее, я схватила журнал, и бросилась в толпу, не разбирая дороги, надеясь затеряться и забыть этот кошмар.

Оглянувшись, я увидела, как старик выскочил из-за прилавка и несется за мной, ругаясь на чем свет стоит. Он что-то кричал про коммунистов, про ФБР и про то, что я порчу ему бизнес.

Выбегая из-за угла, я врезалась в мужчину с такой силой, что искры посыпались из глаз. Я споткнулась, попыталась удержаться, но все равно рухнула на грязный тротуар, усыпанный окурками и обрывками газет. Колени пронзила острая боль. Подняв голову, я увидела, что он смотрит на меня сверху вниз, с легким удивлением, смешанным. Его взгляд скользил по моему бордовому платью в белый горошек, местами выцветшему от времени, и по тонкому бежевому жакету, который небрежно сполз с моих плеч. А оторвавшаяся пуговица жакета, закатилась куда-то под ноги.

Я присмотрелась к этому мужчине. На нём было длинное пальто из серой кашемировой смеси, распахнутое вопреки прохладному ветру. Под ним – строгий костюм‑тройка: приталенный пиджак, жилет с карманными часами на цепочке и брюки из тонкой ткани в едва заметную полоску. Белая рубашка с классическим воротником была безупречно выглажена, а на шее – шёлковый галстук глубокого бордового оттенка, чуть сдвинутый влево, как будто хозяин торопился.

Его лицо, с высокими скулами, прямым носом и чуть припухлыми губами, казалось надменным и отстраненным, словно он привык смотреть на всех сверху вниз. Короткие, аккуратно подстриженные темные волосы были зачесаны назад, открывая высокий лоб.

Зеленые глаза, казалось, пронизывали меня насквозь, а в уголках губ затаилась легкая, почти презрительная усмешка. В пальцах он зажал зажженную сигарету, от которой тянулся тонкий дымок.

Затем, словно опомнился, зажав сигарету в зубах, он протянул мне руку, одетую в дорогую кожаную перчатку. В его взгляде читалось хищное любопытство. Но я всё же приняла его помощь. Чувствуя лёгкое покалывание в ладони, я оперлась на его руку – и он легко поднял меня на ноги. Мы смотрели друг другу в глаза, и в его взгляде я увидела что-то завораживающее и опасное, что-то такое, что заставило мое сердце забиться быстрее и тревожнее.

Вокруг шумела толпа, перекрикивались торговцы, звенели монеты. В воздухе смешивались запахи свежих фруктов, жареного мяса, дешевого табака и выхлопных газов старых автомобилей. Но наши “гляделки” прервал запыхавшийся продавец газет, с искаженным от злости лицом.

Он догнал меня, но, увидев высокого мужчину рядом, его лицо перекосилось от ужаса. В глазах мелькнула не только нервозность, но и отчаяние, как у загнанного в угол зверька.

– Что здесь происходит, Дэнни? – спросил мужчина спокойным, ровным голосом, в котором, однако, чувствовалась стальная угроза.

– Мистер Ховард… – запнулся продавец, словно выбирая, какие слова скажут ему дольше жить. – Эта сумасшедшая девчонка стащила у меня журнал, – сказал он, тыкая дрожащим пальцем в мою сторону. – Она рыщет про "Ангелов", все про брата какого-то говорит. Сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! – выплюнул он, с отчаянием в голосе.

Как резко изменился тон продавца! Почтительное обращение и нервозность выдавали его страх перед этим человеком. Казалось, от взгляда Ховарда зависит его дальнейшая судьба на этом рынке.

Мужчина перевел взгляд на меня. В его глазах не было раздражения, только холодное, оценивающее любопытство, как будто я была интересным экспонатом в музее. Он был спокоен, как будто разбирался с подобными ситуациями каждый день. Меня поразило, как этот человек держит в страхе обычного торговца.

– Что за брат? Какое он имеет отношение к “Ангелам”? Расскажи мне все, с самого начала, – спросил он, и в его голосе звучало не просто любопытство, а нескрываемое, почти собственническое желание узнать всю правду.

– Якоб, – ответила я, стараясь не показывать страх. Я достала из кармана свою газету и указала на фотографию брата, в другой руке все еще сжимая украденный журнал.

Вдруг Дэнни, словно обезумев, вырвал журнал у меня из рук: – Ты хоть знаешь, сколько мистер Ховард с меня сдирает за каждый пропавший журнал, потаскуха! – прошипел он, словно ядовитая змея, глядя на меня с ненавистью.

В газетах постоянно писали о таких людях, как Ховард, о том, как они крышуют мелких торговцев, собирая дань и наживаются на их труде. Штрафы, о которых он говорил, были, скорее всего, данью за “крышу”, которую Ховард предоставлял торговцам. Мистер Ховард… значит, это он здесь главный.

Ховард медленно повернул голову в сторону Дэнни, и в его взгляде была такая ледяная, нескрываемая власть, что тот вздрогнул, словно от удара током, и, бормоча извинения, бросился прочь, спотыкаясь и роняя газеты. Затем мистер Ховард снова перевел взгляд на меня, и на его лице появилась легкая, едва заметная улыбка, больше напоминающая оскал. Его проницательные зеленые глаза смотрели на меня, словно пытаясь разгадать тайну моей души.

Мужчина медленно выпустил дым сигареты, наблюдая, как он растворяется в воздухе. В его глазах мелькнула тень, а уголки губ дрогнули в едва заметной усмешке.

– Вроде бы воевал… а ребячится, как малый ребёнок, – усмехнулась я.

– Воевал? – Он произнес это слово так, словно пробовал его на вкус, оценивая его правдивость. – Любит Дэнни эти сказки. – Его голос был ровным и спокойным, но за этой внешней учтивостью чувствовалась холодная, расчетливая сила. – Ваше имя, мэм? – спросил он, его голос был спокойным и приятным.

– Азалия, можно просто Аза, – ответила я.

– Джон, – сказал он, протягивая мне руку. В его жесте я почувствовала толику уважения, но и что-то еще, трудноуловимое, словно он играл какую-то свою игру. Тогда я еще не знала, что судьба, словно хитрая и щедрая ведьма, часто преподносит подарки, о которых мы и не догадываемся, а чаще – подсовывает коварные ловушки. Но я четко поставила себе задачу – найти Якоба, а не заводить новые знакомства.

Джон, словно истинный джентльмен, предложил мне пройтись по улице и выслушать мою историю. Без колебаний я согласилась.

Мы шли по улице, освещенной тусклыми фонарями, бросавшими призрачные тени на потрескавшийся асфальт. Неоновые вывески пестрили названиями баров и кинотеатров, зазывая прохожих огнями и обещаниями развлечений. Из открытых дверей доносились звуки джаза, смех, перезвон стаканов. Тяжелый запах жареного мяса смешивался с дурманящим ароматом духов и сигаретного дыма. Старые автомобили гудели на дороге, освещая улицу фарами.

– И давно вы ищете брата? – спросил он, пристально глядя мне в глаза, когда мы миновали шумный салун.

– С конца войны, – ответила я, вздохнув. – Ему тогда всего двенадцать было… их забрали… нацисты забрали. Родителей и его. Я единственная, кто выжил. – Я замолчала, стараясь сдержать слезы. Воспоминания нахлынули с новой силой.

Казалось, его тронул мой рассказ, но лишь на мгновение.

– И где вы остановились? – спросил он, неожиданно сменив тему.

Вопрос поставил меня в тупик, ведь на улице стремительно вечерело, а я действительно не задумывалась, где мне ночевать.

– У вас есть деньги? – он внимательно осмотрел меня, его взгляд скользнул по помятому жакету и выцветшему платью. – На ваши платья и жакеты денег явно не хватило…

– Только русские рубли, – ответила я, чувствуя себя неловко.

– Остановитесь в мотеле, на улицу вечером лучше не выходить, слышали про акцию? – предупредил он, и в его голосе звучала не только забота, но и некая тревога.

Я кивнула.

– Но ведь это касается только богатых. – Сказала я, и в моих словах звучала не только уверенность, но и некоторое недоверие.

Он усмехнулся: – Вы приезжая, сразу видно. Думаете, никто не догадается, что у вас есть деньги? Это акция. Хоть и благотворительная, но “Ангелы” делают рейды на тех, кто “побогаче”, чтобы отдать бедным. Так что благотворительность – дело хитрое, мисс Азалия.

Он помолчал, глядя куда‑то в сторону, а потом негромко сказал: – Могу устроить тебе ночлег в моем мотеле. Бесплатно.

Внутри всё сжалось. Незнакомец. Чужой город. А у меня – ни гроша, банки уже закрыты. Я сглотнула, пытаясь представить, что будет, если откажусь. И что – если соглашусь.

– Понимаю, вы волнуетесь, ведь вы меня не знаете, – сказал он, словно прочитав мои мысли. – Но вы приехали в мой город, и я считаю своим долгом приглядывать за всеми, кто здесь оказался. Поэтому прошу, не отказывайтесь от моего предложения, – в его голосе звучало что-то такое, что я не смогла ослушаться.

– Хорошо. – Я посмотрела на него, потом на тёмную улицу. – Ведите. В ваш таинственный мотель.

Джон положительно улыбнулся, излучая доброжелательность, и мы вместе направились к мотелю. Несмотря на все мои сомнения, я чувствовала некоторое облегчение, в этом незнакомце я усмотрела надежду на его помощь.

Когда я проходила по этим темным улицам, я была шокирована тем, что видела. В воздухе висел запах перегара и дешевых духов, тени метались по стенам, а редкие прохожие жались друг к другу, словно опасаясь каждой тени. На моих глазах развертывались потасовки пьяных, а “жрицы любви” – или как у нас их называют “куртизанки”, – стояли на обочине, ожидая клиентов, или сами подходили к мужчинам, предлагая свои услуги за деньги.

Заметив мое изумление и нескрываемый страх, Джон спокойным голосом произнес: – Непростые времена, не правда ли? – его голос был ровным, словно он уже привык к этой суровой реальности, которая окружала нас.

– Да, – согласилась я, продолжая осторожно осматриваться вокруг.

– Вы в безопасности. Пока вы со мной, вас никто не тронет, – сказал Джон. Его взгляд был холодным и пронзительным, как у хищника.

– Что вы здесь делаете, Джон? – Я повернулась к Джону с лёгкой улыбкой.

– Я всего лишь обычный житель этого города. – Усмехнулся он.

«Обычный житель», – мысленно повторила я. А руки, небрежно засунутые в карманы, и цепкий взгляд говорили совсем о другом.

Мы молча дошли до мотеля, перекидываясь парой фраз. Это было трехэтажное кирпичное здание с несколькими комнатами и маленьким пабом на первом этаже. “Странное место”, – подумала я, заметив, как шум от паба проникал в жилое помещение, создавая необычный контраст между спокойствием и суетой.

– А что, если я не хочу спать в этом месте? – сказала я, переминаясь с ноги на ногу и стараясь не смотреть ему в глаза. Пальцы нервно теребили край моей куртки.

– У вас нет выбора. Или вы соглашаетесь на мое предложение, или… вам будет негде переночевать, – ответил он.

Он достал из кармана серебряный портсигар, извлек сигарету и не спеша поднес ее к губам. Чиркнула зажигалка, и лицо на мгновение осветилось в ее пламени. Он сделал глубокую затяжку, выпуская дым прямо мне в лицо.

Я помешкала, разрываясь между страхом перед этим зданием и ужасом от перспективы остаться на этой улице. Взгляд метнулся к темным переулкам за спиной, потом снова к его непроницаемому лицу. “Что я делаю?” – пронеслось в голове. – Согласна, – выдавила я, наконец. Но это прозвучало скорее как признание поражения, чем как согласие.

– Я смотрю, вы из привередливых, – сказал он, усмехнувшись. Усмешка эта, однако, не смягчила его взгляда, а скорее обнажила хищный оскал. – Не волнуйтесь, интеллигентов в наших краях навалом. Идем, вам нечего переживать. Он подтолкнул меня к двери, и его рука, коснувшись моей спины, показалась холодной, как змея.

Мы вошли в бар, и меня сразу окутал тяжелый запах спиртного и сигаретного дыма. Бар был полон: мужчины в дорогих костюмах, женщины в откровенных платьях, все немного пьяные. На сцене, в свете софитов, стояла девушка в блестящем платье и пела джазовую балладу. Ее голос был пропитан тоской и безнадежностью. За столиками играли в карты, а у стены стояли игральные автоматы, сверкая огнями и заманивая азартных игроков. На столах стояли стаканы с виски, мартини и другими популярными в те годы напитками. Казалось, что каждый здесь пытался забыть о своих проблемах и насладиться моментом. В воздухе витала атмосфера порока и легких денег.

С виду мотель-бар не совсем соответствовал представлениям о местах отдыха богатеев, но внутри он оказался их любимым местом обитания. Стоять среди них было некомфортно, я понимала, что не совсем вписываюсь в их критерии, но я держала голову высоко, стараясь вести себя достойно в этом необычном обществе.

Мы подошли к бармену.

– Джонни! – протянул бармен, увидев Джона.

Это был крепкий мужчина лет сорока, с коротко стрижеными висками и зачесанными набок волосами, как у заправского гангстера. Его взгляд, пронзительный и оценивающий, словно рентген, проникал насквозь. Облаченный в грязный фартук. Он, тем не менее, выглядел харизматично. В его глазах читалась грубость, хитрость и бесшабашность. Несмотря на грубые черты лица, он был по-своему привлекателен. На переносице виднелся старый шрам, напоминание о бурной молодости.

– Что привело к нам такую красотку, Джонни? Ты что, решил остепениться? – Бармен ухмыльнулся, обнажив крепкие белые зубы. Он окинул меня жадным взглядом, словно оценивая товар. – Новенькая? Не припомню ее здесь… – его голос был грубым и хриплым, как будто он только что проглотил наждачную бумагу, но в нем чувствовалась и теплота, как будто я была своей.

– Это Аза, она переночует здесь, – отрезал Джон, его голос был твердым, как сталь. – Ее не трогать.

Бармен бросил быстрый взгляд на Джона.

– Да ладно тебе, Джонни! Что твое, то святое. За твоим, Джонни, мы присмотрим… – ответил бармен, протирая стакан грязной тряпкой. Он подмигнул Джону, давая понять, что готов на все ради своего друга. Его улыбка была кривой, но искренней.

– Дай ключ и глинтвейн, – сказал Джон, обращаясь к бармену.

Я перевела взгляд на него, не понимая, зачем ему глинтвейн. Сначала я не придала этому значения, подумала, что он просто будет продолжать вечер в кругу друзей, когда отправит меня спать.

Бармен бросил на стойку ключ и поставил бутылку с мутной жидкостью.

– Держи, Джонни. И помни, мы всегда рады тебе. Только не забывай платить, – прохрипел бармен, подмигнув Джону.

В ответ Джон лишь усмехнулся, и в этом простом движении глаз я увидела целую историю их отношений. Его взгляд, направленный на бармена, говорил о взаимном уважении и прочной, нерушимой связи. Тут стало ясно: между ними не просто дружба, а цемент, который держит их союз двух равных, готовых разделить и славу, и бремя.

Джон взял бутылку и ключи, и мы отправились на второй этаж искать мой номер. Но на лестнице нас остановила какая-то девица, от которой сильно несло виски. На ней было обтягивающее красное платье, слишком короткое, слишком обтягивающее, словно кричало о своей доступности. Взгляд исподлобья, губы, накрашенные слишком ярко, словно вызов. Она курила, выпуская дым кольцами, будто пытаясь меня загипнотизировать.

– Джо-он, – протянула она, словно кошка. – Не хочешь выпить? – Она говорила так, словно слова стекали с ее губ как мед.

Он аккуратно снял ее с плеча, не давая ей уйти в объятия.

– Менди, знакомься, это Аза. – Представил меня Джон, указав на меня рукой.

Девушка посмотрела на меня сверху вниз, с таким презрительным взглядом, словно я была ей противна. На ней было обтягивающее красное платье, которое едва прикрывало колени. Яркий макияж и распущенные волосы делали ее похожей на хищницу, готовую к охоте. Я поняла, что Менди – одна из многих в этом месте, и ее отношение ко мне было более чем понятным. Менди, словно проигнорировав мой приветливый жест, затянулась сигаретой и выпустила дым мне в лицо.

– Придешь, сегодня ко мне? – спросила она, подаваясь вперед и почти касаясь губами его щеки.

– Менди, нам пора, – сказал он, его голос был твердым и не терпел противоречий, как и взгляд.

Менди внезапно схватила Джона за руку, и его терпение лопнуло. Он закрыл глаза, словно пытаясь сдержать гнев, но играющие желваки на его челюсти выдали его настоящие чувства. Едва удерживаясь, он держал себя в руках, но было видно, что еще немного, и он может выпустить свой гнев наружу. Джон, очевидно, не был таким уж и мягкотелым, как казалось на первый взгляд. Раскрыв глаза, Джон перевел взгляд на Менди. Лицо его оставалось нечитаемым, он просто молча смотрел на нее, словно окаменевший под ее натиском. Его взгляд был таким, что казалось, будто он может испепелить одним лишь взглядом. Увидев его каменное выражение, Менди отпустила его руку, затянулась сигаретой, выпустила дым прямо мне в лицо, с презрительной улыбкой.

– Знаешь, где меня найти… – произнесла она, облизнув губы.

Она в последний раз оглядела меня, как будто я была мусором, и ушла покачивающейся походкой в сторону бара. Джон перевел взгляд на меня, улыбнулся, тепло и мягко, и указал рукой на лестницу, пропуская меня вперед.

Мы поднялись, мжчина открыл мне дверь в мой номер и вошел за мной, что вызвало у меня неподдельное удивление. Я почувствовала, как напряглись плечи.

Комната была небольшой, но чистой. Полы из темного дерева тихо скрипнули под нашими шагами. В центре стояла простая кровать, застеленная темно-зеленым покрывалом, рядом – одинокое кресло, казавшееся немного потрепанным. У стены виднелись старинные деревянные серванты, в которых, вероятно, хранились какие-то припасы или посуда.

– Спасибо за помощь – поблагодарила я, – дальше я сама.

Джон не удостоил мои слова ответом. Он уже закрывал дверь, поворачивая ключ в замке. Затем достал из серванта два бокала. Поставив их на стол, он налил глинтвейн. Затем, севши на кресло и откинувшись на спинку, посмотрел на меня. Его взгляд был спокойным и пристальным, словно он смотрел сквозь меня, вычитывая мои мысли, или, что хуже, мою сущность. Я стояла, не найдя слов.

Джон указал на кровать: – Присаживайтесь – сказал он.

Я послушно присела.

– Будете? – предложил он, держа в руке бокал с глинтвейном.

Но, не дождавшись моего ответа, он взял стакан и всунул его в мои руки. Джон уже не казался добрым. В его взгляде читался голод, такой, от которого у меня по спине побежали мурашки. Не к напиткам – ко мне. Я боялась сделать любое движение, что-либо произнести, словно от меня зависело все, и каждый мой шаг мог определить наш дальнейший путь.

Мы так и сидели молча, он допил бокал и следом налил еще.

– Не бойся меня, – голос его был тихим, как шепот, и пугающе проникновенным, – произнес он, словно читая мои мысли.

– Между нами ничего не будет, – с твердостью ответила я.

Джон вздохнул, но в его взгляде не было ни разочарования, ни обиды, лишь легкая тень.

– А мне и ничего не надо, в соседнем номере меня уже ждет Менди, – бросил он. – Я не ищу романов, я ищу решения. Чувства – это роскошь, которую я не могу себе позволить. Как и ты, полагаю.

Он сделал короткую затяжку сигаретой, выпуская дым в воздух.

– Тогда зачем вы сейчас стоите здесь? В номере? Со мной? – спросила я, стараясь не выдать дрожь в голосе.

Джон медленно выпустил дым, не отрывая от меня взгляда. – Мне нужно убедиться, что ты понимаешь правила игры, прежде чем я оставлю тебя одну. Не придумывай себе лишнего, тебе это не к лицу. Лучше подумай, как ты будешь выживать в этом новом мире. Потому что он не будет ждать, пока ты решишь, что тебе “надо” или “не надо”.

– Что ты имеешь ввиду? – спросила я, пытаясь скрыть смятение.

Джон не ответил, лишь слегка приподнял уголок губ в усмешке, словно высмеивая мою наивность. В его взгляде читалось превосходство, как будто он уже знал все мои секреты.

Я внезапно осознала, что слишком долго смотрю на него. В этот момент, когда ледяная маска спала с его лица, промелькнуло что-то… притягательное. Меня заворожила не улыбка, а та опасная искра, которая вдруг вспыхнула в его глазах. Нет, не красота – это была власть, облеченная в человеческую форму. Сейчас, когда в его взгляде больше не было убийственного холода, я вдруг поняла, почему люди готовы идти за ним. Его лицо, отмеченное шрамами и тенями прошлого, манило к себе, словно обещало ответы на все вопросы. Он был не старинной книгой, а оружием – опасным и смертоносным, но от которого невозможно отвести взгляд.

Я молчала, не решаясь первой начать разговор. Джон, словно читая мои мысли, нарушил тишину:

– Насколько я понимаю, ты ведь из России?

– Да, – ответила я, стараясь вернуть себе самообладание.

– Россия… – протянул он, словно пробуя слово на вкус. – Страна, где выживает сильнейший. Тогда ты должна понимать, что правила везде одинаковы. Только ставки здесь выше.

Он снова затянулся сигаретой, наблюдая за мной, как за подопытным кроликом.

– Я не верю в совпадения, – продолжил он, – Ты оказалась здесь не случайно. И ты знаешь, зачем я здесь. Поэтому хватит играть в невинность. У нас есть дела поважнее. И время, которое утекает быстрее, чем ты думаешь. – С какого города? – продолжил он.

– Я из Москвы, но большую часть жизни прожила в Смоленске. Мы с моими опекунами переехали в Москву сразу после окончания войны. Я тогда была совсем девчонкой, но помню все, как сейчас. – Сказала я, стараясь не выдать нервозности.

Я рассказала ему про все, про то как отец работал в подполье, о том как мою семью арестовали, как меня приютила добрая семья Вуйцик. Когда я остановилась в своем рассказе, я невольно посмотрела на него. Меня прожгло его взглядом.

– Расскажите о себе, Джон, – попыталась я перехватить инициативу.

Джон медленно поставил бокал на стол, его взгляд стал похож на лезвие бритвы.

– Сначала я узнаю о тебе все, до последней чертовой детали, – произнес он, и в его голосе не осталось и следа прежней притворности. – А затем… может быть, решу, что ты достойна узнать что-то обо мне.

– Что вы имеете в виду? – насторожилась я.

– Ты говоришь, что приехала сюда искать брата? – Он словно наслаждался моей растерянностью. – И что он состоит в группировке “Ангелы с улиц”? Интересно…

– Да, именно так. – Я почувствовала, как пот выступил на лбу.

– Скажи, зачем ты проделала такой далекий путь? – его голос стал жестким, как сталь. – Уж не для того ли, чтобы вынюхать информацию о тех, кто тебе не по зубам?

– О каких “тех”? Я приехала сюда, чтобы найти брата! Я же говорила! – мой голос сорвался, но он не дал мне договорить.

Джон перебил меня, его глаза сузились в узкие щели. – И ты уверена, что на том фото твой брат? Может, это просто какой-то бедолага, похожий на него?

– Конечно! – воскликнула я, как будто это было очевидно, но даже самой себе я звучала неубедительно.

– А до всего этого, ты хоть раз слышала об этих чертовых “Ангелах”? – его вопрос прозвучал как обвинительный приговор.

– Нет! – прошептала я, понимая, как глупо и подозрительно это звучит.

– Ты лжешь, – констатировал он, словно вынося смертный приговор. – И лжешь плохо.

– Знаешь что? Мне все это надоело! – я вскочила с кровати, чувствуя, как гнев берет верх над страхом. – Простите, но я не понимаю, чего вы от меня хотите. Спасибо за гостеприимство. Я найду себе ночлег в другом месте. Деньги за этот цирк занесу завтра.

Я направилась к двери, но он был быстрее. Одним стремительным движением он оказался у меня на пути, схватив за плечо так сильно, что я чуть не вскрикнула от боли.

– Осторожнее, – прорычал он, отпуская меня, но не отступая ни на шаг. – Здесь не любят, когда пытаются улизнуть без разрешения. Просто хочу знать, кто ты такая и что тебе нужно на самом деле. Тебе лучше говорить правду, потому что я всегда чувствую ложь.

Его слова звучали как угроза, и я почувствовала себя загнанной в капкан. С трудом сглотнув, я медленно села обратно на кровать, ощущая себя полностью беззащитной.

Джон вернулся к своему стулу, налил себе еще крепкого и, вдруг перестал щуриться. Его взгляд, который только что сверлил меня, смягчился. Он глубоко вздохнул и посмотрел мне прямо в глаза.

Я не знаю, что он там увидел – может, отчаяние, может, искренность, а может, что-то еще, что было скрыто даже от меня самой. Но что-то изменилось. Он больше не выглядел как хищник, готовый разорвать свою жертву.

– Прости, – произнес он неожиданно тихо, – Я перегнул палку. Это… привычка. Работа такая.

Он отвернулся, словно стесняясь своего внезапного проявления человечности.

– Работа? – Спросила я, стараясь скрыть сарказм. – Интересная работа. Я теперь еще больше и больше сомневаюсь, где лучше оставаться на ночь: здесь, или на улице, усыпанной пьяницами.

Джон медленно повернулся обратно ко мне, его лицо снова стало непроницаемым.

– Ты права, – произнес он, словно признавая очевидный факт. – У меня такая работа, что ночи на улице могут показаться тебе детским утренником. – Но я не предлагаю тебе оставаться здесь из милосердия. – Он сделал паузу, давая мне время обдумать его слова. – Улица – это всегда риск. Здесь, по крайней мере, я могу гарантировать, что с тобой ничего не случится.

Его слова звучали как предостережение и угроза одновременно. Я понимала его мотив – в этом городе никому нельзя доверять, особенно незнакомке, внезапно появившейся на пороге с фотографией брата, которого никто не видел. Я не знала, чем он занимается, но чувствовала, что он замешан во что-то опасное. Но с другой стороны… куда мне идти? Я не знаю ни этот город, ни его законы.

И почему-то я чувствовала, что он знает моего брата. Не то чтобы он признал это, но было что-то в его взгляде, в его вопросах… он что-то скрывал. И я почему-то знала, что он может мне помочь.

Я неловко откашлялась, стараясь скрыть дрожь в руках. Посмотрела на стакан с налитым глинтвейном, словно ища в нем ответы. Резко схватив его, я поднесла к губам. Сделав пару слишком больших глотков, я почувствовала, как обжигающая сладость опаляет мое горло. Воздух перехватило, и я подавилась, закашлявшись.

Джон лишь слегка приподнял уголки губ в легкой, почти незаметной ухмылке.

– Так что вы хотели бы обо мне узнать?

– То, что можете рассказать, – ответила я, и Джон усмехнулся, словно в моей уклончивости он видел что-то забавное.

– Война и вправду была тяжела для всех, – сказал он, откинувшись на спинку стула. – Я участвовал в сопротивлении.

Услышав это, я невольно выпрямилась. В самом начале их движения они использовали антифашистскую пропаганду, разведывательную деятельность в пользу союзников, забастовки, саботаж, диверсии.

– По мере роста движения, – взгляд Джона стал холодным, – меня привлекли к одной операции. Меня направили в Прагу, где мы совместно с британскими спецслужбами готовили устранение Р. Гейдриха – фактического правителя оккупированной Чехословакии. – Он помолчал, встретившись со мной взглядом. – Гейдрих был воплощением страха. Его устранение стало бы не просто ударом – это был бы знак для всех: сопротивление живёт. У меня были навыки в логистике и координации, поэтому я отвечал за прикрытие: места встреч, передачу информации. Сам акт – дело спецотряда. Но без нашей работы операция была бы невозможна.

Его рассказ звучал словно выдержка из исторической книги, но в его глазах я видела отблеск пережитого, понимание истинной цены этих событий. Он продолжал сопротивление, иногда вступая в бои до сорок пятого года. После окончания войны он решил переехать в Америку и вести свои дела, открыть бизнес, на котором он и стал знаменит в Манхэттене.

Он открыл свое казино. Казалось бы, после слов “свое казино” я могла остановиться, представить себе блеск и роскошь, но нет. Он еще имел этот бар-мотель, ресторан, в который он обещал меня сводить и куда приезжают политики на рабочие и внерабочие встречи. Но что меня действительно поразило, так это то, как он со всем этим справляется один. В его словах звучала уверенность, и он действительно казался человеком, способным контролировать все, что попадало в его поле зрения.

– Всё это… невероятно, – не смогла удержаться я. – Но как вам удаётся держать всё в одиночку?

– У меня есть помощники, – сказал он, растягивая слова. – Достаточно, чтобы всё работало.В ответ – лишь короткий смешок. В его глазах мелькнуло что‑то вроде: «Какая наивность».

Я не стала акцентировать на этом внимание. После долгой дороги я мечтала лишь о покое.

На пороге он задержал мой взгляд. Его глаза будто сканировали меня, выискивая что‑то.

Чёрные волосы, зелёный взгляд – и этот строгий костюм, под которым белела рубашка. Он сидел на нём как влитой, подчёркивая стройность и силу. Я невольно задержала взгляд на его плечах.

– До свидания, Джон, – наконец сказала я, словно освобождаясь от невидимого напряжения, которое висело между нами.

– До свидания, Азалия, – ответил он, и дверь за ним тихо захлопнулась, оставив меня наедине со своими мыслями.

Не переодеваясь, я упала на диван – дорога выжала все силы. Глаза закрылись сами, и сон поглотил меня целиком. Но даже в этой тьме я чувствовала: он смотрит. Как будто так и стоял у двери, не отводя взгляда.

Якоб: 1942 год.

Еще недавно мы с Азой сидели одни в этой сырой, холодной камере. В тюрьме, где пахло плесенью и страхом. Я так и не понял, почему нас оставили там одних. Аза пыталась быть сильной, рассказывала мне какие-то сказки, но я видел, как она дрожит.

Потом пришли. Один – высокий немец в форме, с глазами, как два кусочка льда. Другая – женщина в белом, вроде медсестры или доктора, с добрыми, но очень грустными глазами. Они забрали меня. Я кричал, звал Азу, но меня вывели прочь. Я думал, что все, это конец. Но они привели меня обратно к маме и папе. Мама заплакала, обняла так крепко, словно боялась, что меня сейчас снова отнимут.

И вот мы здесь, едем. Нас всех посадили в один вагон. Мы ехали в теплушке. Ну, так взрослые ее называли. На самом деле, это был просто товарный вагон, набитый людьми, как сельди в бочке. Куда мы ехали, никто толком не знал. Мама крепко держала мою руку, а ее ладонь была мокрой от слез. Она все время плакала с тех пор, как нас увезли из Смоленска.

В тот миг весь мир словно съежился до размеров моего сердца, где билось только одно слово: Аза. Почему они нас разлучили? Где она сейчас? Холодно ли ей? Кто ее накормит? Я видел ее перед собой, как будто она стояла прямо здесь, передо мной: одна, среди чужих лиц и громкого стука колес. Слезы подступали к горлу, но я их глотал. Мужики говорили, что мальчишкам плакать не пристало. Внутри было пусто, только скребло от страха за Азу. Как такое вообще могло случиться? Будто кто-то схватил наш дом и перевернул его вверх дном, а я стою и не понимаю, за что хвататься.

– Почему нас забрали, мам? – спросил я. Наверное, глупо спросил, но мне было страшно, как никогда в жизни.

Мама вытерла глаза мокрым платочком и тихо сказала: – кто-то выдал. Кто-то сказал, что папа помогал людям. Что он был в каком-то подполье.

Папа опустил голову, как будто признался во всем. Ему было стыдно перед нами, перед мамой, перед Азой… и передо мной. Но папа не виноват! Он хороший! Он всегда помогал всем.

– Папа не виноват! Папа – герой! – крикнул я, хотя и сам толком не понимал, что случилось.

Папа положил свою большую руку мне на коленку. У него руки всегда были шершавые, как будто из наждачной бумаги сделаны.

– Сынок, прости меня, – тихо сказал он, и голос у него дрожал. Я не выдержал и кинулся к нему обниматься. Маму тоже обнял. Мне было все равно, что вокруг чужие люди. Главное – быть с ними, чтобы они не боялись. Поцеловал их обоих и прижался к ним. Я буду их защищать! Я не дам никому их обидеть!

В горле пересохло, как будто я целый день в песочнице играл. Мы даже воды не успели взять с собой. Ничего не успели… Будто нас всего лишили.

И тут я увидел их. Женщину и девочку, они сидели напротив. Девочка примерно моего возраста, может, чуть помладше. Она грызла булку, а рядом стояла бутылка с водой. Полная! Я не мог отвести от них глаз. Булка эта… она, наверное, была вкусная. А вода… это же как глоток жизни! Как будто можно напиться и сразу все забыть: и про тюрьму, и про немцев, и про Азу…

Я подошел к женщине, как будто заблудился в лесу и искал дорогу.

– Здравствуйте, – прошептал я. Надежда теплилась во мне. Может, она поможет? Она посмотрела на меня внимательно, и в глазах у нее сразу что-то такое появилось… Жалко ей стало, наверное.

Она кивнула.

– Не могли бы вы дать мне водички? – спросил я. – Нас посадили в поезд, и ничего с собой не разрешили взять. А пить хочется, жара в вагоне. – Я старался говорить как можно вежливее, но голос все равно дрожал.

Она снова на меня посмотрела, а потом взглянула в сторону, откуда я пришел, – где сидели мои родители.

– Сейчас, – сказала она и полезла в свою сумку. Достала бутылочку с водой и три булки. – На, поешь сам и маме с папой отнеси. И папе своему спасибо скажи, – добавила она, улыбаясь.

Я сначала не понял, за что папе спасибо говорить? Но потом все мысли из головы вылетели. Схватил булки и воду, поблагодарил женщину и побежал к маме и папе.

Мы поели, попили. Жажда ушла, сил прибавилось, и я уснул. Мне снился наш дом, Аза, солнце в окно светит… Я спал почти всю дорогу. Делать было нечего. Поезд катился, катился, как длинный змей, и конца-края не было.

Проснулся я оттого, что за окном показались знакомые дома. Может, мы приехали? Сердце забилось чаще. Я решил подойти к той девочке, с которой мама этой женщины. Она, когда увидела меня, снова улыбнулась. Улыбка у нее была добрая-добрая.

Я подошел к ним, будто потерявшийся щенок, и присел рядом.

– Здравствуйте, – сказал я женщине. – А тебя как зовут? – спросил я девочку.

– Оля, – ответила она.

– А я Якоб.

– Скажите, пожалуйста, куда мы так долго едем? – спросил я, глядя в окно. Там мелькали какие-то леса, поля, деревни, но все такое незнакомое…

– Думаю, в Польшу, – ответила женщина.

Ее слова прозвучали как приговор. Внутри все похолодело. Польша? Зачем нас туда везут? Это как будто кто-то вдруг бросил мне в голову огромный камень, и от него полетело еще больше мелких, непонятных вопросов. Мир стал таким запутанным, как клубок ниток, в котором никак не разберешься.

И тут я задумался: а за что арестовали эту женщину и Олю? Почему они здесь, с нами, в этом поезде, который везет нас в никуда? Может, они тоже попали в беду, как и мы?

Оказалось, они были еврейками. Мой папа помог ее мужу достать липовые бумаги, чтобы тот мог уехать воевать за свою землю. Но эти нацисты, как волки, добрались и до Смоленска. И вот, Олю и ее маму забрали. Все было так перепутано, так страшно и непонятно. Я был слишком мелким, чтобы все это уложить в голове. Просто чувствовал, как внутри растет страх.

– Скорее всего, нас повезут на работы, – сказала женщина.

На работы? Я еще ребенком был, но уже помнил, как мама заставляла Азалию убираться в доме. Она все время ныла, что это “эксплуатация детского труда”. Вот оно как, значит? Будут заставлять работать? Я – еще ладно, я сильный. Но Оля? Она же такая маленькая, хрупкая. Что она сможет сделать? В голове сразу полезли картинки: какие-то цеха, грязь, люди, которых бьют… Стало очень страшно.

Я уснул прямо на коленях у мамы. Устал очень – и от дороги, и от того, что все время думал…

– Якоб, просыпайся! – разбудила меня мама. – Приехали!

Я сразу вскочил. Радость аж расплескалась во мне! Приехали! Значит, выберемся из этой теплушки, выберемся из этого кошмара.

За время поездки мы с Олей стали как брат и сестра. Она такая тихая, спокойная, но глаза у нее – как у взрослой: мудрые и грустные. Я хотел ей сказать, что мы приехали. Но тут мама Оли, я так и не запомнил ее имени, схватила меня за руку.

– Якоб, ты сильный, у тебя все будет хорошо. А я… я уже не молодая. Пожалуйста, если со мной что-то случится, береги Олю. – Она шептала прямо мне в ухо. Голос у нее дрожал, в нем столько тоски было…

Сердце сжалось от ее слов. Вспомнились мне слова Азы. “Ты должен быть сильным, Якоб, всегда!” Как же я по ней скучал! Где она сейчас? Что с ней? В животе заныло от боли, но я улыбнулся женщине:

– Что бы ни случилось, Оля, – сказал я, и повернулся к Оле. – Я тебя защищу!

Сам не верил своим словам, но знал – должен сказать. Должен дать ей надежду, даже если сам понятия не имел, что будет дальше.

Двери вагона грохнули, открылись. Солнце ударило в глаза. Вышли мы на перрон. Я сразу обалдел – столько немцев сразу я никогда не видел! Стоят кучей, разговаривают, морды у них – хоть святых выноси. Я схватил маму за руку, а Оля – за руку своей мамы. Нас всего пятеро: мы, да Оля с мамой. Одинокие, потерянные, среди этой толпы.

И тут мы увидели ворота. Огромные, железные, а сверху – колючая проволока. Фу, аж мороз по коже! Страшно стало. Вокруг все суетятся, паникуют. Я крепко сжал руку Оли. Надо держаться вместе, иначе никак.

И тут немец – главный, наверное, – закричал на всех. Орал, чтобы чемоданы подписывали и оставляли. Говорил, что нас “помоют”, “от вшей избавят”, и чемоданы “отдадут обратно” для “заселения”. Мерзко орал. Как эти ворота, которые захлопываются и больше не отворятся. Как будто мы и не люди вовсе, а вещи, которые надо помыть, почистить, разложить по полочкам. Никто не спрашивал, чего мы хотим. Никто не спрашивал, чего мы боимся. Мы стали просто цифрами, которые надо расставить по местам.

Оля с мамой оставили свой чемодан, а нам нечего было оставлять. У нас и чемодана-то не было.

Нас заставили встать в очередь, чтобы “зарегистрировать личность”. Как будто мы не люди, а какие-то игрушки! Сначала папа, потом мама, потом я, а за мной Оля со своей мамой. Очередь двигалась еле-еле, как улитка по песку. Солнце жарило нещадно, а в животе урчало от голода. Пить хотелось ужасно.

Когда до папы дошла очередь, я увидел какого-то мужика в полосатой робе, как у моряков. Только роба какая-то грязная и страшная. В руках у него была игла, а на столе – чернила. Чего он задумал?

Папа сел на стул. Ему сказали закатать рукав пиджака и вытянуть руку. И этот мужик взял иголку и начал тыкать папе в кожу. Получился какой-то номер.

– Теперь это и будет наша личность, – сказала мама тихо-тихо.

Голос у нее был совсем без сил. Я не понял, как номер может быть личностью? Номер – это просто номер, как в тетрадке. Он же ничего не значит! А тут, в этом жутком месте, этот номер – это как будто вся твоя жизнь.

Когда мне делали татуировку, было страшно больно. Иголка тыкала в кожу, как будто кто-то резал ножом. Вспомнилась Аза. “Если больно, Якоб, – всегда говорила она, – дуй! Помогает!” Я так и сделал – сжал зубы и дул. Кулаки тоже сжал и закрыл глаза. Чуть не заплакал. Но я же сильный! Я как маленький рыцарь, который терпит боль. Терпел, чтобы этот злой дядька не увидел, что мне больно. Я хотел быть как каменный, чтоб ничего не чувствовать.

Мне сделали татуировку с моим номером. Иголка колола и колола, и никакой это был не рисунок, а просто грубая царапина. Я помню, как мы с пацанами во дворе играли, и все говорили, что когда вырастут, то наколют себе настоящие татуировки – большие, красивые. А у меня теперь эта… Кривая, как будто ее лялька нарисовала. Зато я первый из всех ее сделал! Получился как будто взрослый. Но это совсем не та взрослость, о которой мы мечтали.

Нас построили в шеренгу, как овец перед тем, как их поведут на убой. Немец что-то говорил, а переводчик переводил на русский. Голос у него был такой, что аж мурашки по коже, и слова – будто зимний ветер, холодные-прехолодные.

– Сейчас вас построят в две колонны. Кому я скажу идти налево, идите налево, а кому направо – те направо. Детей, которым нет четырнадцати лет, мы отправим отдельно от родителей. Те, кто сможет работать, будут работать, а если кому-то будет плохо, можете обратиться в наш лазарет.

Эти слова прозвучали как приговор. На какую “работу”? Я сразу представил себе, как меня заставят таскать что-то тяжелое, как за мной будет следить какой-то злой дядька… А что такое “лазарет”? В голове мелькнуло: может, это там, где лечат? Или там, где… умирают? От этих мыслей в животе стало так страшно, что я чуть не закряхтел.

Когда он сказал про детей, все родители как с ума сошли! Завопили! Это был такой крик, будто у них отрывают самое дорогое. Вопль отчаяния, вопль боли, вопль любви – всё вместе.

– Нельзя разделять детей! Нельзя! – кричали они, но немец только отмахивался, как от назойливых мух.

И я не выдержал. Сдержанность моя лопнула, как тонкая ниточка. Слезы сами хлынули из глаз. Я не хотел уходить от мамы и папы! Не хотел оставаться один в этом страшном месте. Я так хотел чувствовать их тепло, их защиту, знать, что они рядом. Но я понимал – они меня не удержат. Я был как маленькая птичка, которую вырвали из гнезда.

Наши с Олей родители крепко обняли нас, словно пытаясь своими телами защитить от надвигающейся беды.

– Дети, если вас спросят, говорите, что вам четырнадцать, – папа говорил так тихо, что я едва расслышал, а в голосе у него была такая тоска и мольба…

– Но мне же двенадцать, – прошептал я, всхлипывая.

– Ничего. Говорите, что вам четырнадцать. Стойте на своем. Даже если не поверят, говорите, что вы сильные и можете работать, – папа крепко, резко обнял меня.

Эти слова ударили меня, как будто током. Я не хотел врать, не хотел притворяться взрослым. Но я понимал – это, может быть, поможет. Ах, где же моя Аза… Вдруг я вспомнил ее. Ее яркую улыбку, ее звонкий смех, ее добрые глаза. Она была как солнечный лучик, который согревал меня. Как же я хотел, чтобы она была здесь, чтобы поддержала меня, сказала, что всё будет хорошо. Но она была далеко, и я даже не знал, увижу ли я ее когда-нибудь снова.

Немец, как будто злой бог, ходил и решал, кому куда идти. Спрашивал возраст и номер, и махал рукой – типа, иди туда, иди сюда. Старики, все согнутые, седые – налево. А те, кто помоложе, кто еще хотел жить – направо. Эти две колонны были как две дороги – в никуда и… к работе, которая, может, станет последней в жизни.

В этой толпе, где все толкались и плакали, я увидел маму Оли. Она стояла, как будто вросла в землю. Плечи опущены, спина чуть согнута. Как будто несла что-то тяжелое. Я глянул на ее пальто, и тут меня осенило – у нее живот круглый! Она же… беременна!

Немец подошел к ней, как будто к вещи. Посмотрел равнодушно на живот, махнул рукой – налево. Мама Оли пошла, как кукла, которой сказали куда.

Потом очередь дошла до Оли.

– Сколько тебе лет? – спросил немец. Голос у него – как будто льда в глотку насыпали.

Он смотрел на Олю, как будто она просто номер. Не видел, что она человек.

– Четырнадцать, – ответила Оля. Голос дрожал, но она держалась.

– Врешь? – бросил немец. Глаза как у волка – смотрят прямо в душу.

– Нет! Я работаю в ателье у мамы, шью носки и фартуки. Мне четырнадцать! – Оля кричала, как будто хотела убедить не только немца, но и саму себя.

И немец махнул рукой – направо! Как будто отшвырнул ее. Ему все равно. Оля просто винтик в этой жуткой машине войны.

Оля глянула на маму, и они оказались в разных колоннах. Между ними – стена. Стена боли, стена отчаяния. Оля не выдержала.

– Я хочу к маме! – закричала она.

Немец схватил ее за руку – как будто стальной клешней. Оля заплакала, вырывается, мама бежит к ней… И тут немцы ударили ее по лицу! Ужас! Мама упала. Любовь, что их соединяла, – разорвана на куски!

Немец подошел ко мне. Спросил, сколько мне лет. Я, чтоб и его, и себя убедить, говорю: – Четырнадцать!

Он махнул рукой – направо! Мы с мамой и папой вместе! Но мама Оли осталась слева. Зачем? Почему ее туда?

Левая колонна пошла, как корабль в тумане. Оля смотрела на маму, а слезы ручьем по щекам. А мама… Улыбалась! Улыбалась сквозь слезы. Она хотела, чтоб Оля запомнила ее улыбающейся! Хотела дать ей частичку жизни. Чтоб Оля выжила. Чтоб помнила, что мама – всегда с ней, даже если они порознь.

В этой улыбке – столько любви, столько силы, столько надежды…

Я взял Олю за руку. Словно хотел защитить от этого ледяного ветра. Я должен ее защищать. Я обещал ее маме. Я обещал ей. И теперь мне так страшно. Я был совсем маленьким, а на плечи свалилась огромная тяжесть. Я должен. Я должен дать ей надежду. Я должен ей жить. И я буду стараться. Я буду стараться изо всех сил.

Время тянулось, как будто в смоле застряло. Дни превращались в недели, недели – в месяцы. Мы с папой жили в бараке – здесь их так называли. Тысячи таких же, как мы, заключенных, ютились вместе, делили тесноту и отчаяние. Кормили нас мало, один-два раза в день, как птиц в клетке. Каждая ложка супа – на вес золота. Каждый кусок хлеба – как надежда. Мы ели, чтобы жить, а не чтобы наесться. Хотелось выжить в этом аду.

Оля с мамой жили в другом бараке, на другом конце лагеря. Виделись только на работах, да иногда на обеде. Папа работал, таскал камни и бревна. Без передышки. Как будто Атлант, который небо на плечах держит. Он делал лагерь больше – строил свою тюрьму. Потом его сделали “татуировщиком”. Это было ужасно – клеймить людей, как скот, чернилами отчаяния. Папа не хотел, но… куда деваться? Ему давали больше еды. Он делился. Со мной, с мамой, с Олей. Каждый кусочек – с горчинкой. Но еще с любовью. Любовью отца. Даже тут, в аду.

Он был как дерево. Выросшее в пустыне. Выживал корнями – глубоко в земле. Он был нашей опорой. Его любовь – наше солнце в этом мраке.

Я иногда воровал кожуру от картошки, чтоб хоть что-то поесть. Но мне повезло – повар попался добрый. Он тоже что-нибудь давал мне. Как будто частичку своего сердца отдавал.

Он был как маяк в этом темном море. Надежда, что еще не все потеряно. И я цеплялся за эту надежду.

А потом… Повара не стало. На следующий день его уже не было. Сказали – умер.

Зима пришла. Холодная, страшная. Как ледяной дракон, который все тепло проглотил. Я боялся, что не выживу. Что она меня заберет. Мама заболела. Наверное, от тех, кто в лазарете. Лицо у нее стало бледное, глаза потускнели. Я видел, как она слабеет. Папа тоже похудел. Хоть ему и давали больше еды. Он почти все отдавал нам. Как дерево, которое все соки отдало, чтоб спасти свои плоды. Мне было очень больно за маму и папу. Сердце рвалось на части от беспомощности.

Я хотел быть сильным! Хотел стать взрослым. Хотел их защитить! Но я был только ребенком. Молился, чтоб они выжили.

Прошел год. Как песчаная буря. Все засыпало пеплом. Снова зима. Холодная, злая. Папа совсем плох. Лежал в лазарете. Слабый, подавленный. Мама за ним ухаживала. Она тоже болела. Силы таяли, как снег.

Их жизнь висела на волоске. Я чувствовал себя ничтожным. Перед этой судьбой. Внутри росли страх и… надежда. Что они выживут! Что победят болезнь! Что снова будут жить!

А потом… Как гром среди ясного неба… Человек из лазарета сказал… Мама и папа… умерли. Умерли вместе. Не выдержали. Не пережили этот ад. Этот холод.

У меня не было слез. Не было ничего. Только пустота. Бездна отчаяния. Все вокруг… пропало. В этой пустоте я понял. Я больше не могу быть ребенком. Я должен быть взрослым. Должен быть сильным. Чтобы выжить. Я потерял всех. Но я должен жить! Ради них! Ради их любви. Она осталась во мне. Как теплый огонек. В этом холодном мире.

Я с Олей как две птички, которые потеряли гнездо. Только друг у друга и было утешение.

Однажды я проходил мимо барака, где рабочие жили, и услышал шепот про побег! Как будто солнышко вылезло из-за туч! Советский офицер, оказывается, собирает людей. Обещает свободу! Жизнь! Побег – примерно в октябре. Через месяц! Так близко! Так реально! Мы были как запертые птицы, которые мечтали о небе. И теперь можно взлететь! Надо ухватиться за эту возможность! Не упустить свой шанс!

Я рассказал Оле. У нее глаза заблестели, как звездочки. Мы решили готовиться. Ведь побег – это не просто убежать. Надо еще выжить. Копить еду. Каждый кусочек хлеба, каждая ложка супа – как сокровище! Для будущего! Мы делились. Как брат с сестрой. Вместе в эту неизвестность.

Мечтали о дне, когда выберемся из этого ада. О свободе! О солнце! О ветре! О жизни! Я мечтал увидеть Азу. Мою старшую сестренку. Где она? Жива ли? Я не знаю. Но она – как маяк в моем сердце. Я верил, что она сможет. Что она сильная! Помнил ее смех, ее добрые глаза, ее теплую улыбку. И мечтал, что мы снова встретимся. Что обнимемся. И скажем друг другу: “Мы выжили!”

Наступил октябрь. Холодный, непредсказуемый. А наши запасы… Пропали! Кто-то съел все! До последней крошки! А побег – вот-вот начнется. Как гроза. А мы… Не готовы! Как корабль без руля и паруса. Надежда… Тускнеет. Как огонек, который задувает ветер. Отчаяние…

Сегодня мы с Олей в мастерской сапожной работали. Вдруг… Сирена! Как закричит! Страшно! Выстрелы! Как молотки по сердцу! Все бегают, кричат. Лица перепуганные. Как звери загнанные. Я схватил Олю. У нее рука холодная, дрожит. Мы выбежали на улицу. А там… сумасшествие! И тут я понял: Это оно! Побег! Свобода!

Перестрелка! Бах! Бух! Они стреляют! Мы бежим, как кролики! Я держу Олю за руку, крепко-крепко. Она маленькая и худенькая, как воробушек. Я должен её защитить!

Потом я увидел – проволоку кто-то перерезал! Дырка! Наша дырка в стене! Мы с Олей туда – и бежать! Как птички из клетки! Туда, где солнце! Там, наверное, нет этих злых дядек с ружьями.

Бежали, не останавливаясь. Ветер! Семена надежды! А вокруг… Падают. Подрываются на минах. В них стреляют с вышек. Жизнь гаснет, как огоньки.

Мы бежали и бежали. Не оглядываясь. Не останавливаясь. Думая только о свободе. Казалось, все закончилось, когда мы добежали до леса. Темный, таинственный, как сама судьба. Мы упали на землю, чтобы передохнуть. Тела дрожали – от усталости, от страха, от всего, что навалилось.

И снова в путь! В самую чащу леса. Туда, куда не дотянется рука тирана. Туда, где не достанут вражеские пули.

Так мы оказались на свободе. Словно две птички, которые наконец-то вырвались из клетки. Из тюрьмы. Из жизни, полной страха и отчаяния. Мы были свободны. И это было единственное, что имело значение.

Манхэттен 1950 год.

Ресницы слиплись от сна, и каждый раз, когда я моргала, солнце слепило, пробиваясь сквозь ресницы. Лучи высветили в воздухе танцующую пыль, согревая кожу на щеках. Казалось, сегодня что‑то изменится.Я отвернулась от окна. В памяти всплыл сегодняшний сон: мы с Якобом сидели за кухонным столом – точно как в детстве. Якоб смеялся, запрокидывая голову, а мама ставила на стол тарелку горячих блинов. Запах корицы щекотал нос – и вдруг я снова была дома.Как бы я хотела, чтобы это было правдой…

Это всего лишь сон, Азалия. Проснись.

Нужно написать семье Вуйцик – успокоить, что со мной всё в порядке. Но каждое слово в письме выходит фальшиво‑бодрым, будто я убеждаю прежде всего себя.

Пишу про «уютный уголок» и «новые возможности», а в голове: дешёвый мотель, где скрипят полы и пахнет сыростью. Пишу про «интересные знакомства», а сама не знаю, чего ждать от Джона.

Правда здесь не нужна. Они просто должны верить, что я справляюсь.

Собрав волю в кулак, я встала с кровати. Надела простое ситцевое платье в цветочек – единственное, что осталось от прежней жизни. Расчесала волосы старенькой расческой, стараясь, как можно меньше смотреть в мутное зеркало, чтобы не видеть свои круги под глазами. Подкрасила губы ярко-красной помадой – как учила мама, «Даже в бурю – выгляди достойно».

Готово.

Я вышла из номера. Джон ждал в коридоре, возле соседней двери. Сегодня на нем была безупречная белая рубашка, с закатанными рукавами, отглаженные брюки. Его взгляд скользнул по мне, и я почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Рядом с ним стояла Менди, молчаливая и настороженная.

– Подожди в баре, – сказал Джон, не глядя на меня. Его голос был ровным и спокойным.

– Зачем? – переспросила я.

– Идем искать твоего брата.

Я кивнула и направилась к лестнице. Внутри все похолодело. Стоит ли доверять этому человеку? Но надежда найти Якоба пересилила страх.

В баре было полутемно и накурено. За стойкой стоял угрюмый бармен. Он окинул меня оценивающим взглядом и усмехнулся. В его глазах читалось что-то недоброе.

– Что приготовить, мисс? – бармен ухмыльнулся, глядя на меня сверху вниз. – Русскую водку?

– Я не пью, – отрезала я, стараясь не выдать ни страха, ни раздражения. Не хватало еще, чтобы этот тип потешался надо мной.

Наконец спустился Джон. Выглядел… опасно. Словно хищник, сбросивший маску цивилизованности. Он присел за барную стойунц и небрежно заказал виски.

– Рано начинаете, – буркнула я, скорее для проформы.

Он усмехнулся и опрокинул стакан. Его взгляд вдруг приковал меня к месту.

«Почему он так смотрит?» – пронеслось в голове.

Молчание длилось, и с каждой секундой мне становилось всё неуютнее. Я уже хотела отвести взгляд, но тут он резко произнёс…

– Аза, я знаю твоего брата, – сказал он, глядя прямо мне в глаза. – И я хочу предложить тебе работу.

Внутри все похолодело.

– Мне нужен только Якоб, – ответила я, стараясь говорить твердо. – И уехать отсюда.

– Ты правда думаешь, что он захочет вернуться в Москву? – В его голосе прозвучало что-то такое…

Страх обжег изнутри. Откуда он вообще знает Якоба? Что ему нужно?

В голове вдруг сложились все кусочки: его деньги, его власть, его связи…

– Ты из “Уличных ангелов”?

Джон не ответил. Только медленно допил свой виски, не отрывая от меня взгляда.

– Я их создал, – сказал он, наконец.

Мир словно перевернулся. Я сидела за одним столом с создателем самой опасной банды в городе. Банды, которую я видела только на газетных снимках. Банды, которая внушала ужас всему Манхэттену.

Я молчала, не зная, что сказать. Не зная, чего ждать.

Джон не шелохнулся, лишь чуть прищурил глаза, словно рассматривая насекомое под стеклом. Я замерла, не в силах вымолвить ни слова.

– Эта дамочка думала, что попала на благотворительный вечер? – с презрением бросил бармен.

Джон по-прежнему молчал, и эта тишина давила сильнее любого крика.

Наконец, я выдохнула и, повернувшись к бармену, произнесла: – Русской водки.

Мой голос прозвучал ровно, без намека на страх. Лицо бармена исказилось в гримасе удивления, смешанного с раздражением. Он резко наполнил стопку и поставил ее передо мной, стараясь не смотреть в глаза. Я выпила залпом, не поморщившись.

– Я не боюсь вас, – сказала я, глядя прямо в глаза Джону. – И не позволю вам диктовать мне, что делать. Как только я найду брата, мы уедем. Он не принадлежит этому миру.

Во мне все еще звучала надежда. Я хотела верить, что Якоб все еще тот мальчик, которого я помнила.

Морщинка пролегла между бровями Джона: – Не хочу тебя расстраивать, Аза, но я знаю Якоба лучше. – В его голосе послышалась угроза.

Я скривила губы в злой усмешке.

Джон резко поднялся. Хлопнул дверью, выгоняя всех посетителей.

– Скоро придут Ангелы, – бросил он, – так что всем лучше уйти.

Его слова прозвучали как приказ, не терпящий возражений. Придут Ангелы… Что он имел в виду? Сердце бешено заколотилось.

Как только все вышли, буквально через минуту в бар ворвались молодые парни. Громкие голоса, смех, дерзкие взгляды. Они рассаживались за столы, заказывали выпивку. В воздухе запахло табаком и дешевым виски. Напряжение сгущалось с каждой секундой.