Читать книгу 1000 долларов за поцелуй, 50 центов за душу - Группа авторов - Страница 1

Шекспир, конечно, гений со своим «Вся жизнь – театр, а люди в нем – актеры», но я бы сказал, это паршивый сериал, снятый на грант отчаяния, где режиссёр бухает с первого сезона, а актеры порой не тянут и на то, чтобы быть главными героями в своих жизнях, только подрабатывая статистами в чужих. Как обидно бы ни прозвучало, но невыдающиеся, маленькие и тихие люди действительно играли свои небольшие роли только в чужих историях. Я и сам никогда ничего выдающегося из себя не представлял, скромно считая себя голосом за кадром, этаким свидетелем происходящих вокруг меня перипетий и становясь иногда их частью.

Так и сейчас: я выходил из терминала прибытия в Пулково, прилетев из своего маленького провинциального городишки лишь потому, что мне купили билет и попросили прилететь. Не то чтобы я хотел там остаться, особенно после фееричного увольнения с последних двух мест работы. Я был жалкой пародией Де Нировского «Таксиста» без ирокеза, обсессивно-компульсивного расстройства и Сибилл Шепард. Из местного таксопарка меня попёрли за то, что я сжигал сцепление быстрее, чем врубал зажигание. А с последнего места, где работал выгульщиком собак, просто вышвырнули. Всему виной был доберман по кличке Дон. Я потом объяснялся перед хозяином, что слово «эпиляция» в сочетании с его южным акцентом слышится как «кастрация», когда тот объяснял мне, что нужно было сделать с псом за время выгула. Итог – хирургическое вмешательство в личную жизнь Дона и преследование меня его хозяином, по слухам, известного криминального элемента в нашем небольшом городке. Как гром среди ясного неба и спасением оказался звонок Профессуры, моего старого преподавателя из универа, который пригласил меня к себе в гости в северную столицу.

Еще не выйдя из Пулково, я уже мечтал, как зайду в подъезд дома на Сенной, где снимали «Брата», пройдусь по аллее «Иглы», посижу на скамейке из «Ассы», поброжу по Ленфильму.

Странно, что, будучи яростным фанатом кино, я дружил с самым настоящим писателем – когда он перестал преподавать, он написал книгу.

Наша история началась, когда я думал, что высшее образование каким-то образом спасёт меня от перспективы работать в МФО или грузить арбузы в «Ашане». Я поступил, как было модно, на экономический, но были и общеобразовательные курсы по философии, и их вел Степан Афанасьевич, как я потом его называл – Профессура.

Он читал философию так, будто сам пил с Кантом и дрался с Гегелем на кафедральной парковке. Заходил в аудиторию с опозданием, вечно в помятой куртке, с запахом перегара и притягательного отчаяния. Свою первую лекцию у нас он начал с фразы:

– Если вы пришли сюда за смыслом, то поздравляю: вы в жопе.

Все эти годы мы не общались, оттого и было удивительным его приглашение в Питер, тем более с перелетом за его счет. Мое удивление кратно увеличилось, когда в терминале прилета Пулково он встречал меня лично.

Лицо Профессуры постарело так, будто последние восемь лет были для него не календарём, а военной кампанией. Лицо помятое, как сценарий, которым подтирались. Но выглядел он достаточно упаковано: аккуратный пиджак, вычищенные ботинки, не хватало только шарфа а-ля педик-интеллигент. Правда, из-под воротника всё ещё тянуло тем самым «этиловым шармом», словно из него выдавливали духи «Одеколон № 777». Значит, пить не бросил – просто научился пить в одежде подороже.

Вместо того, чтобы обнять, он сразу вытащил из бокового кармана пиджака шкалик недешевого виски и протянул его мне.

– Сколько лет, сколько зим, – улыбчиво поприветствовал он меня.

– Профессура, – улыбчиво ответил я и любезно прикончил шкалик залпом.

– Мой пацан, – одобрительно кивнул он и махнул мне рукой к выходу из аэропорта, мол, нечего тут рассиживаться и надо сваливать.

На улице он вызвал такси, отчего я снова удивился выбору его транспортного средства. Прилично одет, недешевый виски, такси – неужели деньги от продажи книги на протяжении всех этих лет так и не закончились?

– Так сколько все-таки лет? – снова спросил Профессура уже в машине.

– Целых восемь.

– За это время человек с момента рождения начинает полноценно говорить, ходить, читать и писать. Чертовы восемь лет. И чем ты занимался все это время, парень?

– Ну, – хмыкнул я, – в универ я не вернулся.

Я стал ходить на его лекции даже по литературе, которые он вел для гуманитарных факультетов. Мы начали пересекаться. Я сидел после пар у него на кафедре, типа «обсуждали философию», а на деле просто пили его виски из студенческого термоса и спорили, кто больше мудак – Ницше или Шопенгауэр. Это было чем-то вроде… дружбы? Если не считать, что он мне почти в отцы годился. Он, конечно, смекнул, что я проходимец, эдакий студ-лодырь, шляющийся по универу без идей и целей, но от меня на тот момент несло сативой, и он, видимо, смекнул, что у нас будут общие темы для обсуждения. Другими словами, он взял меня под крыло, хотя наставлениями и не пахло.

Шел курс. На литературу я стал забегать даже с удовольствием, потому что на почве общей страсти к крепким алкоголям и самокруткам мы сдружились с профессором и нет-нет после занятий раскуривались у него в кабинете с виски. Он даже как-то пытался научить меня писать прозу, но порешили на том, что все-таки это не мое, поскольку я так и не умолкал о том, как люблю все же смотреть кино.

Для окружающих это выглядело как странный союз двух маргиналов: один – пьющий препод без будущего, второй – студент, подающий надежды на то, чтобы его профукать, сидящий в аудитории скорее зайцем, поскольку не знал, чем оплатить и первый курс, ведь он сбежал от родителей, точнее от матери. Отца у него не было. Сплетни о нас мы запивали пинтой виски у него на кафедре. Односолодового не водилось, Профессура деньгами был обделен, я и вовсе таковых не имел, поэтому пили по-тяжелой купленное им дешевое.

И вот, спустя восемь лет, Профессура достает из кармана еще один маленький шкалик, выпивает половину и протягивает мне. Я любезно принимаю, а опустевшую тару выкидываю в окошко.

– Эй, деревенщина, полегче. Это культурная столица как-никак, – обратился ко мне. – Тут даже собачники какашки убирают за своими питомцами.

– Ну а ты? Смотрю, у тебя все в порядке. Не стал частью литературного истеблишмента Санкт-Петербурга?

Когда деканат стал подозревать, что я не собираюсь платить за первый семестр, я решил соскочить, прежде чем меня выпрут прилюдно. Профессура в то время и написал книгу – ходили слухи, что «по реальным событиям», – и когда он получил гонорар, то тупо забил на универ, как и я. За его прогулы сначала его убрали из расписания, потом и вовсе лишили ставки. Книга была чем-то средним между «Гаврошем» Гюго и «Похороните меня за плинтусом» Санаева. По тиражу разошлась она бойко. Имя Профессуры было на слуху в литературных кругах. Его, возможно, даже бы стали ставить на одну полку с классиками, не будь он пропойцей. Он не ладил с издательством, издательство не ладило с ним. Писать он не продолжал, а потому его предали литературной анафеме – безызвестности. Книгу перестали печатать, а новых он не писал. Тема была острой, поэтому он ничего не ответил, а я не настоял.

Добрались мы до Невского проспекта где-то за час.

– Я думал, мы едем в отель.

– Шутишь? Ты в Питере, я первым делом должен был привезти тебя сюда.

Профессура был весьма одиозен в выборе первой достопримечательности для моего посещения в северной столице, и я понял, что мы совсем не собирались посетить Эрмитаж, когда увидел неоновую вывеску стриптиз-клуба.

– Это так, глаза только понапрягать да пару стопок выпить.

Профессура был ходоком еще и в университете. Если идея геронтофилии не смущала простушек-первокурсниц, прибывших из провинций, то чтение вслух русских классиков оказывалось весьма действенным афродизиаком, чтобы попасть к ним в трусы.

На входе были зазывалы, они кивнули нам, когда мы зашли внутрь. Словно бабочки, девушки порхали на сцене, а вокруг них замерли похотливые старики в дорогих костюмах, державшие наготове сотенные купюры в потных ладошках. Словно сирены, они пленяли всех зевак своей чарующей магией танца и сисек. Все были готовы на все ради них, и порой даже не только в пределах содержимого их бумажника. Удачное расположение стриптиз-клуба напротив конторки с быстрыми займами было весьма не случайностью. Они походили на богинь, которым поклонялись все эти бедняги, которые боготворили их. Странным было то, что таких богинь можно увидеть только здесь – в далеко не сакральном месте.

Профессура ткнул меня локтем в бок и указал на бар. Мы взяли траекторию на него.

– Два виски!

Бармен как завсегдатаем наливает нам быстро, а мы быстро выпиваем.

– Это, наверно, твой первый стриптиз-клуб, парень?

– Ты сам знаешь все достопримечательности нашего провинциального городка – ДК да один дрочильный массажный салон.

Профессура усмехнулся.

– Мужчинам всегда будет чего-то не хватать. Если они приходят в стрип-клуб, то жалуются, что нельзя подрочить. Если приходят в дрочильню, то жалуются, что нельзя присунуть. А если придут в бордель, то, несомненно, пожалуются, что нельзя просто поговорить по душам.

Было как-то странно, что мы не принялись рассказывать без умолку о том, что произошло с нами за столько лет. Может быть, потому, что, как и мне, Профессуре было нечем похвастаться. Мы просто начали пить не спеша, будто не виделись пару дней.

На сцену вышла новая девушка. Совсем юная, с испуганными глазами олененка и телом, которое еще не научилось включать отстраненность. Движения были достаточно точными, будто заученными.

– Дебютантка. – прокомментировал Профессура.

– Как такие вообще не передумывают этим заниматься?

– Ну знаешь, если возникают сомнения перед самым первым выходом, то с ними проводят некую беседу. Мол, милая, твои сомнения – лучшее доказательство того, что ты справишься. Ведь страх по другому это свидетельство того, что ты осознаешь всю тяжесть выбора и последствий, а это признак силы. Нужной силы, чтобы с этим справиться. И добавляет: знаешь, кому я прежде всего отказываю, чтобы они не танцевали здесь? Дурехам, которые как раз рвутся сюда без страха и сомнения. Вот такие и ломаются. А твое сомнение – это верный признак того, что ты справишься… Ведутся на это, как дети на конфетку педофила.

– Гениально.

– Ничего особенного. Прием называется «Уловка-22». Если лётчик хочет списаться с боевых заданий, которые граничат с самоубийством, он может это сделать, заявив, что он сошёл с ума. Но если он говорит, что он сошёл с ума, чтобы не полететь на верную смерть, – значит, он в здравом уме, потому что любой нормальный человек не хочет умирать. А если он в здравом уме – значит, его заявление о невменяемости всего лишь симуляция, и он обязан продолжать летать. Замкнутая логическая ловушка, в которой любое твоё действие оборачивается против тебя.

Мы выпиваем снова.

– Знаешь, бывает, просыпаешься и понимаешь, что жизнь превратилась в сюжет, который ты не писал. Куда все уходит…

Я помнил еще по универу: подвыпивший Профессор был тот еще болтун. По пьяному угару он мог даже просто без пыток выболтать чужие секреты, неосторожно доверенные ему еще час назад. Но сегодня от него веяло полупьяным экзистенциализмом, несмотря на то что мы были в стриптиз-клубе на Невском.

– Профессура, если бы я не знал тебя, то сказал бы, что ты самоупиваешься жалостью к себе, – усмехнулся я.

– Может, и так. Но сейчас дело не в жалости. У меня есть одна… скажем так, проблемка. Семизначная, если точнее.

– Семизначная? – поднял бровь я, заинтересованный. – У тебя долг?

– Угадал, Аристотель. Только это не просто долг, а долг тем, кто не любит, когда с ними шутят.

– Твою мать, откуда такой долг?

– Всё началось довольно безобидно, – начал Профессура, отпивая из стакана, – как у всякого, кто решил подзаработать. Сначала играл у официальных букмекеров – там вроде бы всё по правилам, ставки небольшие, азарт подкрадывался незаметно. Ну а потом, чтобы отыграться за несколько проигрышей в одну ставку, идешь за большим процентом к серым букмекерам.

«Дают кредитное плечо», – вспомнил я кое-что из первого семестра своего безвременно покинутого экономического факультета.

– Ну и?

– Я слил всё – и не просто слил, а проигрался по-крупному. В долгах теперь семизначная сумма – это не мелочь, – он с горечью усмехнулся. – И эти ребята не прощают. Поставили меня на счетчик – дали месяц, чтобы вернуть. Если не успею, они не просто разберутся с долгом.

– Да что они смогут сделать? Убить? – моя физиономия выдавала полный абсурд.

– Ах, если бы, – произнес без доли драматизма Профессура.

Я застыл, не зная, что сказать. Что могло быть хуже смерти? Но Профессура вдруг улыбнулся, и в этой улыбке читалась усталость и какая-то безумная надежда. Он допил свой стакан, а потом достал купюру в пять тысяч и засунул мне в нагрудный карман.

– Иди, возьми приват.

– Не хочешь лучше поговорить о твоей проблеме?

– Ты же сам сказал, упиваться жалостью к самому себе – это не в моем стиле.

– Я же не знал, слушай…

– Не парься. Это твоя первая ночь в северной столице, иди расслабься. И помни: приват – как первая сигарета, толку ноль, но потом с ностальгией вспоминаешь.

– Ты когда-нибудь говорил что-то трогательное, но чтобы не воняло перегаром?

– Ни разу. А теперь иди и стань мужчиной.

С загадочной и магически притягательной, как представляю себе, улыбкой, а на самом деле с гримасой озабоченного подростка я подхожу к дебютантке и сую эти пять тысяч рублей ей под резинку трусиков. После ее тяжелого вздоха и закатанных глаз, в которых так и читается «Ну вот, еще один насмотрелся банальностей из фильмов про стриптиз», моя игривость сразу же приспускается на несколько пунктов вниз. Вытащив из своего нижнего белья эти пять тысяч рублей, она сажает меня в кресло и незамедлительно садится прямо на меня. Наездница оказалась действительно робкой, но "бычок" и так не оказывал сопротивления.

Профессура что-то кричал с бара о том, что надо обмыть мой первый приват. Профессура… Автор одной книги и тысячи пьяных баек, он ходил по аудиториям как проклятый философ – в мятых джинсах, с тетрадкой, где половина страниц была исписана, а вторая – сожжена бычками. Кто-то называл его «мелким Буковски», кто-то – «мудилой, но гениальным». А теперь его хотели убить. Или чего похуже.