Читать книгу В творческой лаборатории журналиста - Группа авторов - Страница 4

1. Разговор о мастерстве писателя следует начинать с языка.

Язык всегда останется основным материалом произведения. Художественная литература – это искусство слова. Даже столь важное начало литературной формы, как композиция, отступает перед решающим значением языка писателя.

Мы знаем хорошие произведения литературы с несовершенной или даже плохой композицией. Но хорошего произведения с плохим языком быть не может. Из негодного леса нельзя выстроить хорошего дома, хотя хороший дом не всегда бывает удобным: это зависит от плана, а не от добротности леса. Однако что толку в удобном плане, если жилые стены не держат тепла? <…>

…для писателя никакие достижения немыслимы без постоянной, я сказал бы, – без пожизненной работы над словом.

2. Я убежден, что молодому писателю очень полезна работа в газете. Это – школа, заменить которую в литературе нечем.

Что дает школа газеты? Она вырабатывает самые дорогие качества, необходимые в художественной прозе: краткую форму, точность выражения, ясность мысли.

Недостаток многих наших романов последнего времени – расплывчатость, многословие, то, что Лев Толстой называл «жиром» в отличие от «мускулов».

Газета развивает у прозаика мускулы. Она не позволяет прозе растекаться, ползти. Если газета печатает безмускульную прозу, то это вина газеты. По своей природе газета требует от литератора, так сказать, спортивной формы.

Многословие – враг газеты, потому что лишние слова занимают лишнее место и потому что они затуманивают мысль, а газета должна выступать только с ясными мыслями.

Точность слова является не только требованием стиля, требованием здорового вкуса, но, прежде всего, – требованием смысла. Где слишком много слов, где они вялы, там дрябла мысль. Путаница не поддается изъяснению простым, точным словом. Когда у прозаика исчерпано содержание, возникают длинноты.

Первый великий учитель русской литературы Михайло Ломоносов сказал: «Смутно пишут о том, что смутно себе представляют». Это было истиной в XVIII веке, останется истиной в XX и останется ею навсегда.

Наш современник, большой советский писатель Алексей Толстой в пору своей полной зрелости заявил: «Язык – орудие мышления. Обращаться с языком кое-как – значит мыслить кое-как».

Газета – школа наблюдения жизни. Писатель, работающий для газеты, нуждается в прочных, но подвижных связях с действительностью. Рассказ о чем-нибудь, а больше – ни о чем, газета не напечатает. Ее страницы – это наш день. Но она вовсе не ждет от писателя репортажа о событиях дня. Это сделает репортер.

Писатель должен в коротких чертах, в отчетливом действии и проникновенно вскрыть внутреннюю жизнь современного героя.

Горький прошел и в полную меру узнал трудности профессиональной работы газетчика, но художественные рассказы Горького написаны тоже для газеты, и он отмечал, что работа для нее многому его научила. Наш удивительный мастер рассказа Чехов годами печатал свои произведения в газетах. Он оказался непревзойденным в области короткой формы и как новеллист нашел признание во всем мире. <…>

Нет «низких жанров», но существует низкое отношение к жанрам. Оно возникает по вине тех литераторов, которые считают ниже своего достоинства всегда трудиться с одинаковой страстью, с одинаковым напряжением.

Надо писать для газеты во всю силу своих способностей, по призванию литератора.

3. Нередко говорится о порче языка газетой, о плохом и даже «разрушающем» влиянии газеты на писателя.

Почему, однако, писатель должен повторять слабости и недостатки газетной речи, газетной формы? Кем это предписано? Я понимаю, что подавляющее большинство репортеров разумеет свою профессионализацию как навык размножать общепринятые репортажем шаблоны. Но я говорю о пользе газетной работы вовсе не ради побуждения писателя к тому, чтобы он учился шаблонам.

Развивать свою индивидуальность художника, особенно в области слова, – значит избегать в языке коверкания и ошибок, допускаемых газетой, и, стало быть, поднимать общий уровень газетной речи.

Писатель повторяет ошибки газетного языка и говорит: ах, на меня разлагающе влияет работа в газете! Но надо писать так, чтобы твой язык влиял на газету, а не так, чтобы газетчик мог оправдаться: чем, мол, язык мой плох, когда он освящен художественной литературой?

А у нас нередко пишут таким языком, что не знаешь, где кончается репортаж, где начинается повесть.

Газета не всегда может пользоваться живой, образной речью. Термины канцелярий, ведомств переходят в газету, воспроизводятся ею, становятся ее языком.

Интересно, например, как постепенно газета подчинилась неправильному употреблению множественного числа в тех случаях, когда это противно русскому языку.

Пишут: «Подсудимым предоставлены последние слова». Но какой суд допустит, чтобы перед его лицом подсудимые выражались «последними словами»? Им дано право последнего слова, и только.

Пишут: «В приказе объявлены благодарности». Но «благодарности» и «благодарность» – разные вещи. Мы говорим, что угодливый подчиненный «рассыпался в благодарностях» перед начальником. И мы говорим, что десяти сотрудникам начальник «объявил в приказе благодарность».

Возможно, газета считает своей обязанностью по отношению к ведомственному языку писать так: «Завод обладает малыми производственными площадями». Но подобной обязанности нет у писателя. И если он повторяет за газетой: «Колхоз добился увеличения посевных площадей», то это означает, что ему безразлично, как звучит его слово.

Можно указать на примеры языковых искажений, родившихся не где-нибудь в канцелярских недрах, а в самих редакциях газет. «Культура и жизнь» опубликовала обзор работы одного периодического издания. В обзоре слово «материал» утратило присущее ему собирательное значение и стало подобием понятия «вещь». Вот как выражается газета: «… напечатано около 430 материалов собственных корреспондентов и ТАССа». Неужели и автор обзора и редакции всерьез считают, что будет правильно сказать: один материал отклонили, пять материалов приняли? Увы, газеты почти узаконили это уродливое выражение.

Бытование языковых ошибок в печати покоится на обоюдном отпущении грехов: писатель смотрит сквозь пальцы на ошибки газеты, она – на ошибки писателя.

Недавно в одной из моих статей, опубликованных журналом «Новое время», слово «заглотить» редакция заменила словом «сглотнуть». Удав, по ее мнению, не заглатывает добычу, а «сглатывает» ее. Просматривая уже напечатанную статью, я обнаружил эту «поправку», посердился и махнул рукой. Верно ли я поступил? Думаю – нет, потому что редактор уверится, будто весьма дурное слово «сглотнуть» вполне литературно и будто своей правкой он оказал благодеяние и писателю и читателям.

В «Литературной газете» была напечатана статья Александра Чаковского, где я встретил следующую фразу: «Мост, соединяющий две половины города, разделенные рекой…» Верно ли поступила «Литературная газета», не исправив выражения «две половины»? Думаю – нет. Разумеется, Чаковский не станет после этого писать – «три половины», но газета поддержала его, так что «две половины», кой грех, перейдут и в книгу писателя.

Наша требовательность к слову должна быть очень большой, и нельзя прощать себе ошибок, кивая на слабости газетного языка. <…> <Далее следует отрывок из главы «К дискуссии о языке».>

Надо отметить, прежде всего, жесткую взаимную зависимость между художественной литературой и публицистикой. Обособленность литературного издательства от газетной редакции создает мнимую разорванность двух видов работы над словом. А они связаны непосредственно. В чем разница между очерками газетчика и книгой очерков писателя? Короткий рассказ, который сейчас собираются сделать статьей литературных расходов, живет в газете ничуть не хуже, чем в книге. Не может быть двух культур слова – книжной и газетной. (Выделено ред.) Работа писателя над речью не проходит мимо публициста. Влияние так называемой «большой литературы» на несметную армию фельетонистов, очеркистов, критиков, репортеров, несомненно. Наоборот, тысячекрат повторенная газетой речевая ошибка часто усваивается молодым писателем, а счастливо найденное газетчиком живое слово начинает бытовать в «большой литературе». Поэтому нельзя недооценивать значения газетной практики в борьбе за здоровую языковую культуру, когда в Союзе Советов не осталось значительно населенного городишка и хорошего завода без своей газеты. Это, мол-де, ошибка газетная, чего требовать от газеты и т. д. – такое отмахиванье показывает непопулярность в литературной среде проблемы языковой культуры.

Как же можно поставить вопрос о языке в художественной литературе? Установить правильное отношение к вопросу о языке – значит установить правильное отношение к вопросу о форме произведения.

Язык есть одно из главных слагаемых формы, и, значит, вместе с нею служит средством к цели. <…>

Летом я решил «противиться» употреблению глагола «довлеть». Осенью появилось письмо Гладкова[2], предложившего «вычеркнуть из литературы и живой речи как несвойственное русскому языку» слово «довлеть». В первый момент я хотел поддержать Гладкова, но задумался, расхоложенный его тоном: «исключить», «вычеркнуть», «терпеть больше нельзя…» Таким языком говорят цензоры, это не язык… для разговора о языке. Сейчас, 11 декабря 1951 года, в той же газете – статья академика Виноградова[3] – ответ Гладкову, где, впрочем, уклончиво отводится претензия Гладкова на уничтожение в нашей речи глагола «довлеть».

Исторически подход Виноградова правилен: конечно, это задача стилистики – определить правильность или неправильность того или иного словоупотребления. Но ведь сказать, какая наука должна заниматься таким определением, или сказать, что задача стилистики – решить вопрос «…можно ли и должно ли парализовать и задержать…» процесс исторического развития русского языка, значит, не сказать ничего.

Практически же вопрос по-прежнему заключается в споре: употреблять или не употреблять этот несчастный глагол в значении, которое ему многие придают.

Если лично Виноградову, и мне, и Гладкову и т. д. неприемлемо (как признается Виноградов о себе) употребление выражения «довлеть над кем-чем», то к чему же ссылаться, что «большие знатоки современного русского языка не брезгуют им», как делает это Виноградов, приводя примеры из М.И. Калинина[4], Н.С. Тихонова[5]? Кто же более прав – Виноградов с Гладковым или Калинин с Тихоновым? Весь исторический анализ, приводимый Виноградовым, доказывает, что скорее прав он с Гладковым, а вывод как будто в пользу… «больших знатоков». Выходит, что сам академик отказывается признать себя большим знатоком, чем те, кто употребляет для него, академика, «неприемлемую» форму… Ведь почему-то она для него неприемлема? Неужели действительно только по субъективному вкусовому восприятию? Это для ученого-то, который пишет, что «стилистика обязана выделить в системе современного языка отживающие и отмирающие явления!..» Ну и выделяйте! И не «по вкусу», а доказательно, как полагается в науке, чтобы было ясно, желаете вы «парализовать» или поощрить употребление исторически неправильного, но не отмирающего, а живущего даже среди «больших знатоков» выражения. Либо – либо. А у Виноградова получилось и нашим и вашим, а, в общем, никому.

Вот вопрос: в каком случае мы должны узаконить, признать закономерностью перемену смыслового значения слова, как результат «исторического развития» слова, и в каком «парализовать» (!!) это развитие, «задержать» его, признавая незакономерным перемену смыслового значения слова?

Почему метаморфоза смысла глагола «довлеть» – закон?

Как быть с происшедшей на наших глазах в живой речи переменой (подменой!) смысла наречия «обратно»? Этому слову придано сейчас в народе значение наречия «опять» («обратно пошел снег», «он обратно твердит свое» и т. д.).

Результат ли это «исторического развития» или просто ошибка словоупотребления, эпидемически распространившаяся, заразная, как всякая «мода»?[6]

В какой момент филолог признает эту ошибку «законом»? Допустим, вместо «опять» будут говорить «обратно»… «большие знатоки современного русского языка». Сделается ли такое словоупотребление правильным, закономерным исторически?..

Я очень часто задавал себе вопрос: как «парализовать», приостановить распространяемое речевой практикой неправильное словоупотребление? Во власти ли это отдельного ученого, писателя, газетчика, если неверно говорит стомиллионная масса?

Но:

1) у нас все население грамотно;

2) перед учителями в школах, перед редакторами, корректорами сотен и тысяч редакций лежат «Ушаковы»;[7]

3) «Ушаковы» – это академия, университеты, наука! Как же при таких условиях не повлиять на массу? Как не овладеть речевой практикой, не сделать ее осмысленнее, организованнее, нежели она была в старину?

Но у нас сами редакторы чересчур мало работают над своим языком. К самим «Ушаковым» мы чересчур либеральны. Сама академия чересчур во многом колеблется, кивая на «знатоков» речи, которые никогда сами себя не считали знатоками.

И миллионы продолжают творить свою речь, как творили ее в старину, делая «закономерными» свои заблуждения, без оглядки на ученых и ученость.

Грамматика создается на основе того словоупотребления, того языка, который живет в момент ее создания.

Но проходит время, и грамматика превращается в канон. Словоупотребление изменяется, язык обновляется.

Противоречие между установленными грамматикой нормами и новой живой речью усугубляется.

Кто-то кому-то (что-то чему-то) должен уступить. Живое развитие не может уступить канону.

Но важно то, что в наше время мы сознательно (организованно и на научной основе, то есть на основании изученного опыта) участвуем, вернее – хотим, или хотели бы участвовать в конструировании речи, в ее развитии.