Читать книгу Дневник детской памяти. Это и моя война - Группа авторов - Страница 10

Моя война началась в сентябре 1939 года, когда Галиция перестала быть польской территорией и, согласно секретному пакту Молотова – Риббентропа, перешла к СССР Мы стали частью Украины. Мой городок Бучач – любимая Родина – красивейшее место Галиции! До Первой мировой это была часть Австро-Венгрии. Сохранились стены старого замка XVI века в окрестностях городка, а в центре его до сих пор стоит красавица ратуша…

Мне было 8 лет. Как положено, я имел и польское имя Дзюнек. Детство мое было беззаботным и счастливым. У меня были бабушки и дедушки, любимые тети. Я был единственным ребенком в семье учительницы и служащего конторы «Заготзерно». Мы «дети разных народов» – польские, украинские, еврейские, немецкие – играли вместе, бегали домой друг к другу, и не было у нас никаких проблем. Родители с соседями – украинцами, поляками – тоже не ссорились, дружили и чем-то помогали. Потом некоторые из них во время оккупации отвечали нам тем же…

В 39-м жизнь стала меняться. Сначала вошли танки, на броне которых сидели красноармейцы. Мальчишки и я в том числе бегали между ними, нам дарили красные звездочки и незнакомые монеты. А через несколько дней мимо нас уже шла колонна польских военнопленных. Помню, как из этой колонны был отпущен наш сосед-поляк, мастер на все руки и просто хороший человек. (Он будет помогать нам продуктами в первые дни оккупации, пока нас не выгонят из нашего дома.) Помню, как вся ребятня мчалась, обгоняя его и друг друга, чтобы первыми принести в его дом весть о том, что их отец возвращается…

Из Германии и Польши в наш городок стали прибывать беженцы – еврейские семьи. Поредели наши детские компании. Богатые семьи с детьми высылались на восток после национализации в пользу советской власти. В это же время польское население массово выселялось на запад, в Польшу. В городе появилось много военных. На окраине города построили аэродром, который разбомбит немецкая авиация в первые же дни нападения на СССР.

* * *

В июне 41-го пришла моя вторая война, личная, непроходящая. Она забрала мое детство и сделала меня сиротой, но этого мало, она поставила на мне эксперимент на выживание.

В первый же день немецкой оккупации погиб мой дядя – первая жертва в Бучаче. Он бежал на помощь соседям-полякам, у которых после обстрела загорелся дом. Успел добежать до калитки. Оказалось, он не имел права бежать. Осталось у него двое сирот.

Рядом с трагическим почему-то запомнилась сущая ерунда – мы для этих сирот пришли нарубить дрова. Отец рубил, а я собирал поленья. Вдруг во двор заходит немец, с ухмылкой собирает эти самые поленья и уносит на свою полевую кухню, которая недалеко стояла.

А потом к нам в дом пришли и сказали – освободить дом для тех, кто будет работать в имении пана Потоцкого. Сам пан уже уехал в Польшу, но хозяйство у него оставалось большое. Мы ушли к маминой подруге, спали на полу…

Это было только начало. Фашисты пришли и принесли свои законы.

* * *

В 42-м организовали гетто на окраине городка и пригнали к нам еврейские семьи из других городов и окрестностей. Сказать, что жили скученно – не то слово. Дети, старики, женщины, мужчины – все вместе. Сначала были хлебные карточки. Еду плохо помню, только суп – красная от свеклы жидкость, где плавает несколько фасолин. Обменять на продукты вещи было все труднее, потому что из гетто можно было выйти только утром. Еще до того, как всех евреев загнали в гетто и объявили о лишении всех прав, провели регистрацию. Если не будет бумажки – расстрел. Целая система сортировки была разработана. Сначала собрали еврейскую интеллигенцию, коммунистов, комсомольцев и вообще всех активистов, которые были опасны тем, что могли организовать сопротивление. Их расстреляли первыми. Из оставшихся отобрали крепких и работоспособных и отправили в рабочие лагеря. Семьи остались без отцов и старших детей, то есть без опоры. Женщины с детьми и старики, самые беззащитные, партиями расстреливались. А на малых детей даже не тратились, часто они закапывались вместе с мертвыми взрослыми. Отдельно были расстреляны дети до 14 лет. Позже стали вывозить в Белжец – там появились газовые камеры. Причем каждый раз говорили – это просто «переселение». Помню, я часто тогда болел. А во время эпидемии тифа немцы мало посещали гетто. Подростков с 14 лет гоняли на работы – от бытовой поденки до разных дорожных работ. Потом начались так называемые акции уничтожения. Съезжались полицейские со всей Тернопольской области и начинались облавы и в гетто, и в городе. Мне довелось дважды побывать в «схронах» – это скрытые комнаты. Ставили фальшстену, штукатурили, красили, и тайный ход где-то был. В первый раз я стал свидетелем трагедии. Нас набилось человек 30 в этот схрон. С нами был маленький ребенок, который вдруг проснулся и захныкал. Слышим за тонкой перегородкой крики, сапоги стучат, застрелили стариков, которые уже подняться не могли. Тогда мне казалось, что за стеной слышно, как мы дышим. Все хорошо понимали, что ребенок может нас выдать, но никто ничего матери не сказал. Она сама положила подушку на голову ребенка. Что она могла, несчастная, чувствовать! В жертву его принесла, чтобы нас не расстреляли! Я помню, как все смотрели на мать, на ее мертвого ребенка и плакали. Забыть это невозможно! Никогда!

Сын полка Витя Гехт и танкисты. 1944 г.

* * *

Смерть была вокруг нас. Выжить среди «акций истребления» было очень непросто. И то, что я выжил, считаю чудом! Мне было 10 лет, и я мучил своими вопросами взрослых: «Почему нам в городе жить нельзя, а другим можно?», «Почему нам ходить по тротуарам нельзя, а другим можно?», «Почему мы живем за колючей проволокой, а другие ходят где хотят?», «Почему нас убивают?», «Почему нам все нельзя…». И взрослый горький ответ всегда был один: «Потому, что мы евреи». Я постичь этого не мог тогда… как не понимаю и сейчас!

Накануне третьей «акции» я лишился мамы. Она ушла в поисках еды и как будто чувствовала, что может не вернуться. Слезы были в ее глазах, когда она обнимала меня. Мы с отцом прождали ее всю ночь, а наутро узнали, что наша мама этой ночью умирала в тюрьме раненная в живот, она очень беспокоилась обо мне. Кто-то из знакомых украинцев отцу рассказал: темнело, когда она возвращалась в гетто, ее окликнул полицай и выстрелил ей в живот, а потом ее доставили в тюрьму. Моей маме было 40 лет. Ее звали Пепа Гехт.

Самой страшной была третья «акция» – февраль 43-го. Насколько потом стало известно из документов, планировалось уничтожить всех евреев и объявить городок «юденфрай» – свободным от евреев. Стариков стреляли на месте – они не могли подняться на гору Федор, где на склоне к реке Скрыпа шел расстрел. Даже «юденрат» – администрация гетто была расстреляна… уже за ненадобностью. Нам удалось спастись в схроне под лестницей, его мы несколько ночей копали лежа, и землю ползком выносили. Люди лежали плотно друг к другу в кромешной тьме, как в могиле. Набралось человек 20 или больше. Над нами топали сапоги, немецкая и украинская ругань, выстрелы. Не знаю, как я не сошел с ума в ожидании смерти, я просто умирал…

После «акции» для оставшихся в живых евреев мужчин был организован рабочий лагерь, куда и мы с отцом попали. Как ему удалось меня, ребенка, с собой оставить, не знаю. Таких, как я, больше не было. Наверное, помог его хороший немецкий, в молодости он служил в австро-венгерской армии. На работу мы ходили вместе. Лагерь был на Подгаецкой улице. Под конвоем мы ходили в каньон на заготовку щебня и гравия. Работа была изнурительная, нормы высокие, кормили баландой. Отец работал тяжелой кувалдой, и я ему помогал – таскал куски щебня в кучу. У каждого была сложена своя пирамида. В конце дня приходил немец, замерял выработку и обливал ее раствором извести, чтобы назавтра из этой кучи никто не мог взять в счет новой нормы.

* * *

Перед ликвидацией лагеря в начале лета 43-го мы ночью бежали. Была сильная гроза, и гром, помню, гремел. Сколько всего нас было, не знаю, оказавшись за колючей проволокой, все разбежались в разные стороны. Мы с отцом несколько дней скитались, а потом нас спрятали у себя молодые поляки. То ли это были мамины ученики, то ли папины сослуживцы, к нам они относились как добрые знакомые. Но нас случайно обнаружили их родственники, и, чтобы не подвергать риску ни хозяев, ни себя, нам пришлось уйти в никуда. Доносы поощрялись, и полицаи открывали охоту на евреев. Где мы только не прятались – в оврагах, в лесах, в посевах ржи и пшеницы, где можно было жевать недозревшие колоски. Без еды и воды. Я терял сознание от голода, слизывал росу с листьев. Помню, однажды ночью отец принес несколько штук черной редьки, буханку хлеба, с пяток яиц и воды две бутылки. Это богатство мы растянули, кажется, на две недели…

Когда пришла осень, дожди, лес оголился, зерно и овощи с полей убрали, прятаться стало сложнее. В октябре 43-го мы с отцом ночью пришли на хутор к знакомым, где год назад уже прятались во время «акции». На этом хуторе пряталась моя бабушка Роза, а с ней тетя Маля с дочкой трех лет. Их туда на возу под соломой вывез ночью из Бучача Михаил Иванович Луцив к своей сестре Варваре. Варвару Заривну отец знал давно, когда-то в мирной жизни он помог их семье, и теперь они в благодарность прятали нас. В сарае над коровой был сделан двойной потолок, набитый соломой. Там мы лежали в темноте, разговаривали больше жестами. Ночью спускались и ели раз в сутки – суп или борщ или картошку с маленьким кусочком хлеба. Несколько раз в морозы нас забирали на ночь в хату. Нервы у нас были уже на пределе. Мы понимали, что немцы отступают, в щели сарая видно было шоссе, а на востоке слышна канонада. И в тот роковой день 18 февраля 44-го, видимо, уже расслабились. Отец с тетей Малей и девочкой были в сарае внизу, а я с бабушкой в хате. Вдруг шум и крики, украинская речь во дворе. Мы с бабушкой быстро поднялись из сеней на чердак дома и, прихватив лестницу, укрылись соломой. Хозяев не было. Отец и тетя с дочкой на руках побежали с хутора. Но что они могли против вооруженных отступающих карателей?! Их убили на наших глазах. На глазах бабушки погибли ее дочь и внучка. Ночью там же, в поле, мы их похоронили. А через 6 дней пришла Красная Армия!

* * *

Первая оккупация длилась 32 месяца. В памяти возвращение в Бучач – на месте родительского дома пепелище. Бабушкин дом цел, но там давно живут чужие люди. Мы нашли полуразрушенный дом без стекол. Окна завесили тряпками. Спали на тряпье, на железной кровати, которую принесли из школы, где размещался немецкий госпиталь. Помню бабушку, совершенно надломленную. В свои 63 года это была глубокая старуха в изношенной одежде, с глазами, полными отчаяния. Эти глаза всегда передо мной! Три ее молодые дочери погибли со своими детьми. Из нашей родни мы никого не нашли. Всех уничтожили…

А немцы скоро снова пришли, и я с бабушкой отступал на восток вместе с нашей армией. Помню воздушный бой над нами. Дорога была не просто тяжелой, в распутицу для бабушки она оказалась невыносимой. Бабушка Роза села на землю и приказала мне: «Иди один, хоть ты спасешься». И я пошел один. Дорога эта – память на всю жизнь! Военная техника буксует, лошади вязнут, люди выбиваются из сил…

Наконец мы пришли в город Чертков. На следующий день пришла моя бабушка с синими распухшими ногами. Но надо было идти дальше, в Скалат, потому что немцы опять стали наступать и началась паника…

В Скалате мне пришлось попрошайничать, чтобы выжить. Военные не скупились. Нас было много, маленьких попрошаек. И мы сообразили, что фронтовой госпиталь – это наш шанс выиграть борьбу с голодом. Полевая кухня была огорожена, но запахи… Ах, эти запахи! К концу раздачи вся ребятня ложилась вдоль ограды и просовывала под нее пустые консервные банки. Если что-то оставалось, то солдат-повар ходил с черпаком и нам разливал, а мы бежали к своим родным, чтобы вместе поесть.

* * *

И вот однажды мне кто-то, наверное, свыше послал встречу с лейтенантом медслужбы. Его звали Лимарь Павел Лаврентьевич. Он посмотрел на меня и вынес дневную солдатскую порцию – граммов 600 черного хлеба, посыпанного настоящим сахаром! Я немедленно съел и на него посмотрел. Он сказал, что мне больше нельзя, а то умру. Раненые бойцы меня так жалостливо рассматривали. Я был худой, забитый оборванец, завшивленный, в ботинках разного цвета и размера, да еще на одну ногу А чтобы ботинки не потерялись, надо было их подвязывать тряпками. Расспросил лейтенант про мою судьбу, сказал «жди» и пошел к начальнику госпиталя…

Так я стал сыном полка фронтового полевого госпиталя (ГЛР-3424) 3-й Гвардейской танковой армии 1-го Украинского фронта, где командармом был знаменитый Павел Семенович Рыбалко. Конечно, я прошел через санпропускник, мою грязную вшивую одежду сожгли. Медсестры перешили на меня солдатские брюки и гимнастерку. Пополам разрезали одну солдатскую обмотку и одну портянку, получился детский комплект. Небольшие ботинки нашлись и маленькая пилотка. Меня стало не узнать!

По указанию начальника госпиталя мне определили обязанности связного и посыльного, я находился в распоряжении дежурного по госпиталю и выполнял его поручения. И в самодеятельность позвали – я был в 4-м ряду в «пирамиде» на самом верху, как самый легкий. Конечно, я помогал санитаркам и медсестрам ухаживать за ранеными танкистами. Любая пара рук, даже детских, была нужна! Я видел, как беспомощны обгоревшие танкисты, многие говорить не могли, надо было догадываться, что им нужно. Я дежурил возле них, поил и кормил с ложки, помогал с туалетом, водил тех, у кого забинтованы глаза. Потом их отправляли в тыловой госпиталь, и поступали новые раненые, некоторые из них умирали на моих глазах. В большой хирургической палатке оперировали круглосуточно…

Мои милые фронтовые медики, я вас по-прежнему очень люблю, хотя вас уже нет на свете! Я так старался вам подражать, ложился спать не раздеваясь, готовый спешить на ваш зов когда угодно! И вы это про меня знали…

* * *

С бабушкой я простился, оставив ее в Скалате, как выяснилось, навсегда. Так и живу с чувством вины перед ней. Линия фронта двигалась на запад, а мы всегда шли за фронтом, и наш госпиталь постоянно менял дислокацию.

В августе 44-го, когда 3-я Гвардейская уже освобождала Польшу, меня решили отправить в тыл, в Суворовское училище. Мне объяснили, что всех воспитанников из армии посылают учиться. Я был почти неграмотным, два класса школы. Медсестра Лида Дрянова, бывшая учительница, меня проверила и сказала: «Ты должен быть уже в 5-м классе, но учиться не сможешь, поэтому запомни, тебе не 13, а 10 лет, ты так выглядишь». Мне выдали справку, смену белья, продуктовый аттестат и 17 рублей – оклад и полевые. В Суворовское меня не приняли, они все были переполнены и в Ставрополе, и в Харькове, и в Курске, и в Туле, и в Москве. Долго я колесил на товарняках. В пути ко мне присоединился еще один сын полка Валера, а потом еще один – мальчишка из белорусских партизан. Увы, мест свободных для нас так и не нашлось. Дело кончилось детдомом в подмосковных Химках. Но эти трудности и много других – ничто по сравнению со всем ужасом моего военного детства. К сожалению, та «жизнь» не отпускает до конца. Ни любимая работа после окончания Бауманки, ни семейная жизнь – ничто не может отвлечь от присутствия пережитого!

PS. Чрезвычайная комиссия в актах по расследованию злодеяний фашистов в г. Бучаче и его окрестностях приводит факт – уничтожено и закопано в рвах-могилах 13 670 евреев. В трех местах их массовых казней 14 братских могил. В г. Белжец на уничтожение было вывезено 3100 евреев.