Читать книгу Дневник детской памяти. Это и моя война - Группа авторов - Страница 8

О начале войны мы узнали на привокзальной площади Брянска, когда наш поезд сделал остановку. Мы – это четверо детей и мама – ехали к деду Ивану на каникулы. Отец наш Трофим Иванович оставался в Москве, он работал прорабом, а лето для стройки горячая пора. И потом отец собирался в этот год поступать в институт, хотел стать инженером-строителем и ходил по вечерам в профшколу. Мама работала вместе с отцом и, чтобы нас отвезти, взяла отпуск. Они как раз строили тот дом, где нам должны были дать хорошее жилье вместо комнатки в двухэтажном бараке. Детей в семье было четверо: старшая Лида 13 лет, мне – 12 и двое младших – погодки Ира и Коля 8 и 7 лет. Был еще братик Алеша, но перед войной он заболел и умер.

* * *

В самый последний мирный день 21 июня 41-го года мы на московском вокзале простились с отцом навсегда! Поэтому в памяти остались шумные проводы у нашего вагона, его шутки, наказы, наши обещания, смех, поцелуи.

Он ушел рядовым дивизии народного ополчения. Я думаю, что военкомат не призвал его по причине серьезной травмы. Когда он был опалубщиком на бетонных работах, оборвался крюк подъемника и содрал ему всю кожу на спине. К слову сказать, он сам себя спас – стал выходить в садик и солнцу подставлять спину, так и вернул себя к жизни, когда врачи уже не надеялись. Он пропал без вести под Великими Луками, где, по выражению военных историков, был свой «малый Сталинград». Теперь мы знаем, что ополченцы были самой беззащитной частью нашей армии. После войны на вопросы об отце я отвечал: «Убит, не найден». Он успел прислать всего два письма. Третье было уже о нем самом…

А тогда, 22 июня на брянском вокзале, мама сразу кинулась в кассу за обратными билетами, но ей сказали: «Москва закрыта, поезжайте куда ехали». И наша мама Евдокия Калиновна решила добираться под Курск в деревню Ярославка к папиным родителям. Больше все равно ехать от войны было некуда. Мама наша сирота, ее родители Липа и Калина умерли в 25-м году во время эпидемии холеры.

Кто мог знать тогда, что мы окажемся в оккупации и чудом выживем на месте исторических боев, на Курской дуге…

* * *

В памяти осталась такая картинка по дороге к деду. Какой-то мальчишка боролся с гусем, ростом с него самого. Гусак шипел и размахивал большущими крыльями, а мальчишка кричал ему: «Фашист ты, фашист!»

Дед наш Иван Петрович плотник был первоклассный и сыны у него тоже рукастые были, потому и дом-пятистенку хороший поставили. Дед побывал в немецком плену в Первую мировую, немногословный и грамотный, он имел большой авторитет на селе. Помню, у деда совет собрался, и было принято решение: коровье стадо угонять на восток. А коней мало было, их раздали по большим семьям. Нам досталась маленькая гнедая лошадь по кличке Кукла. Дед поручил эту лошадь мне. Я ее поил, кормил, мы с ней пахали и сеяли в первую весну. Любил я ее, и она меня тоже, слушалась всегда!

Еще до прихода немцев через деревню небольшими группами прошли наши солдаты на восток. Мы их кормили и с собой давали. А потом появились немцы. Это была наша первая оккупация. Расположились они в соседней Хомутовке, в большом селе. А к нам приезжали с подводами, шли по домам, выгребали все, требовали «хлеб для Германии». Забирали мелкую скотину, гонять стали кур, гусей. Мы, ребятишки, быстро сообразили, что лучше посвистеть как надо – мы мастера в этом деле, – и птица вся разбежится.

Надо сказать, ни одного обоза с нашим продовольствием не ушло в Германию. Партизаны отбивали и загоняли к себе в лес. Иногда дед меня снаряжал связным, иногда кто-то другой из детей сообщал про обозы. От партизан я тоже приносил всякие новости, и очень гордился тем, что я связной, что служу Отечеству.

К тому времени в партизанах уже были двое сыновей деда, мои дяди. Сначала ушел Григорий, он работал учителем в соседних Дубовицах и был коммунистом, но из-за больных с детства ног не был мобилизован. А потом с окруженцами пришел Иван и ушел к партизанам. Иван тоже был строителем и работал в Москве вместе с отцом, оттуда его и призвали. На фронте воевал и четвертый сын Федор, который закончил войну в Берлине…

Партизаны приходили в село ночью в основном за картошкой. А немцы – только днем. Помню, как полицаи пронюхали, что у нас есть пасека, пришли, застрелили нашу собаку, разбили и перевернули ульи, а рамки с сотами унесли. Когда сосед пристыдил – «что ж у детей последнее забираете», – его застрелили, чтобы не перечил.

Помню, в соседнем Глухове был концлагерь для военнопленных, и наши бабы ходили туда искать родственников. Немцы отпускали, чтобы было кому на них работать. Кое-кто даже нашел своих родных. Но в основном бабы спасали совсем незнакомых, и те работали при домашнем хозяйстве, а потом уходили в партизаны. Тот сосед, которого убили на пасеке, был из этих военнопленных.

* * *

В 43-м, под Новый год, к нам подошла линия фронта и даже продвинулась на запад, за нашу деревню на несколько километров. Мы пережили это в укрытиях, сами для себя их копали. Но через две-три недели, не удержав обороны, наши войска отступили обратно. И тут часть деревни, те, кто был связан с партизанами, поднялась и ушла с нашими отступающими войсками. Дед боялся за нас и решил, что мама с детьми тоже должна уйти, иначе расстреляют. Мы взяли нашу кормилицу корову Зорьку и лошадь, а дед остался с больной бабкой. Отправились мы в соседнюю деревню Мельницу, где наши войска задержались. Я ехал верхом, а мама шла рядом с Зорькой, которая тащила повозку с ребятишками. И тут началась бомбежка. Я видел, как мама свалила Зорьку, и они легли рядом. А моя Кукла испугалась и понеслась, меня не слушая совершенно! Остановилась она, когда мы въехали в какой-то лесок. Ночь мы с Куклой переждали. А под утро наткнулись на наши посты. Мне сказали: «Слезай парень, нам лошадь нужна». Я стал их умолять взять и меня, что буду за лошадью ухаживать и во всем помогать. Мне сказали: «Ты мал еще, нельзя, добирайся к своим как-нибудь сам». Потом я увидел, зачем им нужна была моя Кукла – для похоронной команды. Ох, и тяжело мне было от этой потери! Но война есть война!

Помню, отошел я километра три и опять налет. Причем прямо на тот лесок, где мы с Куклой были, они пикировали, а я сидел под кустом и мечтал о винтовке, из которой бы стрелял, стрелял…

С неделю я бродил от деревни к деревне, все искал своих. Меня подкармливали, говорили, куда надо идти. По дороге ко мне пристал еще один потерявшийся мальчишка помладше меня. Помню, его звали Костя. Но потом я пошел опять один, потому что он заболел и слег в одной деревне. Весна была, распутица и разлив рек. А обуты мы были все равно что разуты! Мне повезло больше – я скоро нашел своих…

И вот помню, как нам, беженцам, указали, где можно пасти корову. Сказали, чтобы вот здесь, и больше нигде. Когда на поляне вся трава была съедена, я стал уговаривать Зорьку перейти на полынь, которую она, конечно, есть не хотела. Я умолял ее: «Смотри, Зоренька, какая свежая трава, а то, что горькая, тебе не вредно». Я ее так просил, что она начала есть полынь! Домашнее животное все понимает! Молоко стало горьковатым, сестренки меня поругивали, но пили. Зато когда шли через деревню разные болезни вплоть до тифа, в нашей семье никто не заболел…

* * *

Примерно через 8 месяцев мы вернулись домой. Шли за нашими наступавшими войсками, что называется, след в след, чтобы не подорваться. Наша Ярославка была в северной части Курской дуги, а какие бои там шли – общеизвестно. Во время нашего наступления дом деда сгорел. Но деда с бабкой в нем не было, наш хороший дом заняли немцы, стариков выгнали, а на огороде построили бункер в три наката. Первую зиму после освобождения мы жили в этом бункере. А весной начали заново строиться и бревна от бункера нам очень пригодились. Дед руководил и сам строил. Мы с мамой, как могли, помогали. Из сыновей остался с нами только Григорий. А все партизаны влились в действующую армию, и Иван тоже ушел воевать…

Помню, как мы с мальчишками бегали по полям сражений и окопам, чувствовали себя победителями и немецких трупов потом не боялись. Многие из них были полузасыпаны, особенно по краям воронок. В блиндаже я нашел полевую сумку с патронами и блокнотами, на которых потом в школе писал. Нашел ракетницу и сделал красные чернила. Нам было не на чем писать и нечем.

Один раз нашел скатку – немецкую шинель такого же тощего, как я, фрица, и ходил в ней зимой в сельскую школу, и в Москву в ней приехал. Мы же за годы войны выросли, а у нас ни одежды, ни обуви. Нашел однажды ботинки немецкие на толстой подошве, только они не выдержали нашей черной жирной грязи. Когда завяз в них и потом выдернул ногу, то остался без подошвы. Пришлось мне перейти на самодельные лапти, как и всем, мы их тогда обшивали резиной от брошенных колес. В общем, все, что находили на полях сражений, старались для дела применить. К радости деда, я прикатил четыре хороших колеса от танкетки на шарикоподшипниках. Сделал дед телегу, и мы стали запрягать нашу Зорьку, чтобы дровишек привезти или сена.

* * *

Во время наших обходов по полям боев были жертвы, подрывались мальчишки. И моя беда пришла, только позже. Петька Сечкин, мой дружок, был старше меня на год, его позвали в специальный отряд, а меня нет. Я этого не мог пережить, хотелось быть максимально полезным! ОСОАВИАХИМ прислал из города Рыльска двух минеров, которым было поручено набрать мальчишек 1928 года рождения, обучить и приступить к разминированию. Я долго их уговаривал, но бесполезно. И все равно я ходил с Петькой на инструктаж, а поскольку я был рослый и в итоге подготовленный, они сдались. И вот подсохли поля, крестьяне ждут, им сеять пора и фронт уже далеко. Мы вышли на работу. Сначала только смотрели, как разминируют, и таскали, складируя, уже бесполезное железо. Немцы, конечно, аккуратные вояки, раскладывали мины по системе. Но, видимо, когда пахнет жареным, допускали и ошибки. И вот такая «ошибка» подкараулила нас с Петькой. На том самом месте, которое мы уже прошли, вдруг рвануло под ногами у моего товарища. Он сразу погиб, а у меня разворочена нога, обожжено лицо и 18 осколков. Скорее всего это была противотанковая мина, потому что противопехотная, как правило, отрывает ногу или ступню. Помню это странное ощущение, будто вижу себя откуда-то сверху – кучка грязного окровавленного тряпья лежит. Я знаю, что это я и есть! И пронизывающая мысль, что вот я умер, но ведь ничего еще не сделал! И – туман! Без сознания был долго, а когда очнулся, врачи маму вызвали и сказали – ногу надо ампутировать. Мама пришла в палату подготовить меня. А я ей сказал: «У тебя на руках трое детей, отца нашего нет и еще сын калека, ногу отнимут полностью так, что протеза носить не смогу, а жизни на костылях не хочу, пусть будет как будет». Мама заплакала и ушла. Вынесли меня из палаты в подсобку как безнадежного. В Рыльской больнице всего одна палата была человек на 20. Опять несколько дней без сознания. Очнулся от сильнейшего зуда в ноге. Стал звать сестру. Она пришла, вскрыла бинты, и оказалось, что нога под ними была покрыта сплошным слоем из личинок мух, уже больших. Вот они-то всю мою гангрену и съели! А под личинками оказалась блестящая кожа. После этого врачи мне нашли пол-литра крови и сказали: «Знаешь, кровь не совсем твоя, резус не тот, но другой нет». Я сказал – согласен. Влили мне ее, и двое суток меня трясло, как в лихорадке. А после этого стал поправляться. Помню, врач ущипнул меня возле попы – «о, кожа уже отстает» – а сам смеется, довольный. Это значит, я уже не скелет, если кожа отстает. Мама добыла бутылку меда с маслом, по тем временам счастье немыслимое и дорогое! И я помню, что как младенец жадно к ней присасывался, потом долго вытряхивал ее…

Когда мы с мамой вернулись в Москву, я снова лежал в больнице. Мне подлечили колено, хотя оно не может сгибаться все равно, и удалили часть осколков. Но другая часть – в руке и ногах – осталась на горькую память о войне, ношу до сих пор с 14 лет…