Читать книгу Синтез двух систем познания академика Раушенбаха - Группа авторов - Страница 4

Имя Бориса Викторовича Раушенбаха в семидесятых годах прошлого века произносили с трепетом все, кто имел хотя бы отдаленное представление о научно-технических разработках, связанных с освоением космоса. Просто увидеть его своими глазами казалось событием…

Он приезжал на Чтения К.Э. Циолковского в Калугу, не раз приходил в Институт истории естествознания и техники АН СССР, и порой этот легендарный соратник С.П. Королева спокойно ждал в коридоре, пока заведующий Проблемной группой истории авиации и космонавтики В.Н. Сокольский свернет свои неотложные дела, чтобы решить с ним организационные вопросы очередной конференции. Простота в общении, скромность, участливость Б.В. Раушенбаха были известны всем.

Об одном только мало кто догадывался – что Раушенбах всерьез занимается изучением древнерусской иконы…

В 1970-х и 1980-х годах для московской научной интеллигенции важным событием был семинар по культуре Древней Руси под руководством академика Б.А. Рыбакова. Заседания его проходили в конференц-зале Института русского языка на Волхонке, напротив ныне восстановленного храма Христа Спасителя. И вот однажды, к немалому своему удивлению, я получил приглашение на очередное заседание этого семинара, в программе которого стоял доклад члена-корреспондента АН СССР Б.В. Раушенбаха о пространственных построениях в древнерусской живописи. Было это примерно за полгода до выхода его книги, посвященной иконописным изображениям (1975).

Сами по себе геометризующие подходы к иконе сильно увлечь не могли: у многих была свежа в памяти книга Л.Ф. Жегина «Язык живописного произведения» (1970), наполненная чертежами и основанными на них догадками… Поэтому сразу пришла мысль, что Раушенбах прочитал не Жегина, а «Обратную перспективу» П.А. Флоренского и решил порассуждать на тему, которая может вывести за пределы математики. Икона – новое пространство. Это не пространство Эвклида, это не то пространство, в котором рассчитывается движение космического корабля. Загадкой оставалось, насколько органичен подобный разворот мысли для специалиста по механике космического полета.

Зал был переполнен. Раушенбах повествовал об особенностях нелинейной перспективы, о живом, непосредственном восприятии мира, поясняя свои рассуждения геометрическими примерами. Надо признаться, не в них была притягательность, а в самом факте обращения ученого к выразительной сфере религиозного миропонимания. Так хотелось хоть намеком услышать подтверждение, что не только внешняя сторона его интересует, но и глубинное содержание. И я решился задать вопрос: не имеет ли докладчик в виду, что всякое зрение уже есть умо-зрение?

Ответ был однозначно отрицательным. «Меня интересует только математическая сторона вопроса». Трудно до конца было в это поверить, хотя Раушенбаху лукавство явно не свойственно… Думается, что поворот к философии иконы у него тогда все-таки наметился. Ибо позднее Борис Викторович скажет, вполне в духе Я. Буркхардта и П.А. Флоренского, что «именно в тот момент, когда в Греции совершается поворот от «мы» к «я», меняется система перспективы». Иными словами, прямая перспектива связана с укреплением индивидуалистического мировосприятия. И уже открыто будет говорить о том, что выразительные средства иконы подчинены задаче раскрытия христианской метафизики, «умозрения в красках», по крылатому выражению кн. Е.Н. Трубецкого…

Спустя несколько лет после этого доклада мне приходилось подписывать у Бориса Викторовича отзывы в поддержку разных готовившихся к печати книг (в их числе и сочинений философа Н.Ф. Федорова – квазиправославного «космиста»), но составить представление о какой-то его мировоззренческой эволюции оснований не было.

В конце 1980-х или начале 1990-х он приезжал с лекцией в Московскую духовную академию. Она была посвящена той реальной угрозе всей земной цивилизации, которая исходит от накопленного ядерного вооружения. Раушенбах был этим обеспокоен всерьез. Тогда был повод заговорить с ним и о более широких философских вопросах. Он уже давал понять, что симпатизирует русскому православию, не преминув кратко заметить: «Я вообще-то кальвинист». Думаю, что поняли мы его тогда правильно – он имел в виду не богословские убеждения, а обстоятельства своего крещения.

По дороге из Сергиева Посада в Москву мы довольно много говорили о русской религиозной философии. Борису Викторовичу были известны имена многих мыслителей, но сказать, что у него имелись какие-то особые симпатии, не могу.

Спустя несколько лет, в ходе тяжелой болезни Б.В. Раушенбах пережил состояние клинической смерти и об этом опыте, о том, к каким мировоззренческим решениям он его подтолкнул, поведал в своей книге «Постскриптум» (1999). По возвращении в сознание он «вспомнил», как, во всяком случае, ему казалось, свои состояния на грани иного мира, «туннель» и свет в конце его, широко описанные в литературе. Метафизическую значимость этого опыта нет резона обсуждать, ибо подобные явления могут быть объяснены и исходя из каких-то психологических и нейрофизиологических механизмов. Во всяком случае, древние греки были твердо убеждены, что переезд через Лету полностью стирает память «твердого диска» души…

Принципиально важно то, что с этого момента Борис Викторович стал больше доверять своей интуиции и решил перейти в православие, смирившись даже с тем, что его повторно крестили «как язычника»… Что поделаешь: не у всех представителей духовенства каноническое сознание одинаково ясное; было время, когда на Руси и католиков перекрещивали…

Соприкосновения со сферой религиозного опыта и размышления о ней у Б. Раушенбаха достаточно своеобразны и лежат в иной плоскости, нежели, скажем, у К. Циолковского или И. Сикорского, также всю жизнь занимавшихся авиакосмической наукой. Циолковский стремился свести христианство к метафизике атомов и пустоты и представлениям о множественности обитаемых миров; Сикорский, напротив, проникнувшись евангельским идеалом, ведет критику технократических тенденций земной цивилизации.

Раушенбах, по крайней мере до 1990-х годов, был достаточно далек и от метафизики, и от критики технократии. Он последовательно углублялся в область религии, стремясь сохранить опору в математических методах. Даже когда он понял, что заниматься иконой без богословских знаний особого смысла нет, он и к христианской догматике решил подойти как математик.

Сам Борис Викторович оценивал достигнутый им результат весьма оптимистично: «Четко сформулировав логические свойства Троицы, – пишет он, – сгруппировав их и уточнив, я вышел на математический объект, полностью соответствующий перечисленным свойствам, – это был самый обычный вектор с его ортогональными составляющими»…

Что тут можно сказать? Сколько подобных попыток делалось в течение двух тысяч лет, сколько выстраивалось аналогий и схем, от самых наивных до весьма утонченных, как, скажем, у Николая Кузанского… Вполне естественно, что догматические экскурсы Б.В. Раушенбаха столкнулись с совершенно справедливой критикой. В самом деле, что может математик «уточнять» в свойствах Божественных Лиц? У математики нет инструмента для различения таких смыслов, как «рождение», «исхождение», «творение». И никуда ей не деться от закона тождества. А христианская догматика и литургическая поэзия – совершенно другой природы. «В Рождестве девство сохранила еси, во Успении мира не оставила еси, Богородице…» – тут противоположности сверхразумно сходятся, тут «паче ума и смысла» двое-словие, или диа-лектика… Догматические определения возникали на конкретно-исторической почве, в ходе осмысления земной жизни Богочеловека, даже ангелам «несведомого таинства». Поэтому формальный результат, к которому Раушенбах пришел, был значим только для него самого.

Но дело все-таки не в результате. Как говорил Гегель, «голый результат есть труп, оставивший позади себя тенденцию». Экскурс в догматику явился этапом в неизменном стремлении Раушенбаха – обрести разумную веру.

Многое – в том числе и икона – так или иначе побуждало его, наряду с рационально-логическими возможностями человека, обратить внимание на эмоционально-интуитивные ресурсы миропознания. Достаточно долгое время он пытался подходить к ним в «картезианской» терминологии. Как только речь заходила об интуиции, о сердечном знании, он сразу апеллировал к правому полушарию головного мозга, так сказать, к «научной» или, скорее, механистической антропологической модели, согласно которой мышление логическое, дискурсивное реализуется левым полушарием.

И вот здесь у него обнажался внутренний конфликт. Он сам чувствовал, что «картезианский» язык не адекватен предмету, то есть именно человеку как образу Божию. И поэтому уточнял: «Но это очень грубая схема. Мне не хотелось бы, чтобы так препарировали человека: вот левое, вот правое, и они совершенно не связаны. На самом же деле человек – это некое единство, и ему свойственно целостное понимание мира. И обе части одинаково важны, и обе части одинаково дополняют друг друга, если можно так выразиться».

В какой-то момент Раушенбах стал говорить о том, что «даже при решении математических задач нередко решающую роль может играть внелогическая компонента, способность подсознательно производить гармонизацию хаотической массы впечатлений»… Это был уже серьезный шаг в сторону от математического панметодизма.

Раушенбаху представлялось, что идеал целостной деятельности осуществляется в равноправном взаимодействии «обоих полушарий». Классический пример такого типа творчества он видит у Леонардо да Винчи. И вполне открыто говорит об ущербности человека одностороннего, рационалистически настроенного.

Здесь, в идеале целостной деятельности, заключается его, может быть и несознаваемая, близость со славянофилами, с князем В.Ф. Одоевским. Проявляется эта связь и в отношении Б.В. Раушенбаха к Западу. «Западный мир, – утверждает он без всяких экивоков, – очень заинтересован, чтобы мы оказались на периферии мировой цивилизации…»

О том, что внутренняя работа Б.В. Раушенбаха вела его к постепенной «переоценке ценностей», к убеждению, что у рационального миропознания, в том числе и математического, есть свои границы, свидетельствуют и следующие строки: «Когда-то я полагал, что только точные науки занимаются делом. Но эти науки никогда не дадут объяснения феномену человека, неписаным законам, по которым он живет, и сопряженным с ними этическим понятиям – справедливости, совести, умению прощать…» Итак, «точные науки» в области философской антропологии ничего внятного сказать не могут. Раушенбах даже сформулирует, почти языком классического немецкого идеализма, каким является центральное понятие науки о человеке. «Устройство Вселенной, – пишет он, – кое-как объясняют, происхождение жизни – пытаются, а природу сознания нельзя объяснить. Суть же человека, прежде всего, его сознание».

Именно об этом в конце XIX века русский богослов В.И. Несмелов написал двухтомный труд «Наука о человеке». Б.В. Раушенбах и здесь продвигается в основной парадигме русской религиозно-философской мысли. Он четко сознавал, что «у робота нет совести», а человеком может быть только тот, кто совесть свою постоянно испытывает, вопрошает. Со-знание и со-ведение (совесть) в латинском языке вообще обозначаются одним словом – conscientia.

Раушенбах, по-видимому, уже в 1980-х годах понял на примере многих близких ему ученых, что внутренние поиски религиозных основ жизни, «испытания совести», не находятся в прямой связи с участием в общественном богослужении. И он отстаивает право на «внутреннюю веру», о которой много было сказано и русскими мыслителями, даже такими разными, как П.Я. Чаадаев и И.В. Киреевский. Ведь личная вера, порой конфессионально совершенно неопределенная, вполне закономерное явление в обществе, переживающем «болезненный процесс возвращения к Исходному».

По той же причине он еще в начале «космической эры» публично выражал симпатии духовенству как представителям «гонимой Церкви». Известный дуализм личной веры и религиозно-общественной жизни Б.В. Раушенбах считал социально неизбежным. Но сам напряженной внутренней работой старался его преодолеть.

Порой ему казалось, что Церковь «далеко не всегда реагирует на животрепещущие проблемы, волнующие народ», но в такие минуты он невольно отождествлял Церковь с клиром и как бы отделял себя от нее. Это были минуты сомнения. Раушенбах оставил их позади, когда засвидетельствовал в таинстве крещения свою веру в хранимую Церковью истину Православия.

Н.К. Гаврюшин, профессор Московской духовной академии