Читать книгу Ида Верде, которой нет - Группа авторов - Страница 2

Зиночка закрыла глаза и прижала пальцы к воспаленным векам.

В читальной зале Фундаментальной библиотеки Московского университета на Моховой царил полумрак. Лампа под зеленым стеклянным абажуром бросала холодный свет на страницы учебника по археологии.

«Исследователями установлено, что пазырыкцы не были только кочевниками, разводившими коней, крупнорогатый скот, овец и коз, но также занимались земледелием. О социальном расслоении говорят разные по размеру и богатству сопроводительного инвентаря, качественно срубленные из бревен могильные камеры. Раскопки на Укоке показали, что пазырыкцы, находясь на стыке трех крупных культурных регионов: Центрально-Азиатского, Алтай-Саянского и Средне-Азиатского – испытывали культурное влияние этих важнейших евразийских центров этногенеза и сами активно участвовали в формировании культуры Центральной Азии».

Сухие строки учебной статьи могли нагнать скуку и сон на кого угодно, только не на Зиночку. Сидя с закрытыми глазами на жестком библиотечном стуле, она воображала высоких людей с большими головами, мощными шеями, будто вырубленными из гранита лицами с прямыми хищными носами и синими полосами татуировок, мужчин – в островерхих шлемах, женщин – в искусно сделанных париках.

Она сама, будучи еще девчонкой, вместе с отцом Владимиром Ивановичем Ведерниковым, академиком Императорской академии наук по части истории и древностей азиатских народов, возглавлявшим кафедру археологии исторического отделения Московского университета, ездила на раскопки древних курганов в Западную Сибирь, киргизскую и монгольскую степи. Именно там, в Монголии, в Орхонской экспедиции, на глазах у Зиночки были обнаружены уникальные орхонско-енисейские рунические надписи, которые потом перевел ее отец. А на Алтае, в теперь уже знаменитом могильнике Берель, найдена мумия молодой женщины.

И сейчас, по прошествии пяти лет, Зиночка помнила, как тек серый песок между осторожных пальцев археологов и из-под него, словно из-под таинственного мистического покрова, выступала, обнажаясь, фигура женщины. Она лежала, согнув колени, откинув в сторону правую руку, укрытая меховым покрывалом, будто спасалась от неземного холода. Золотые серьги в ушах. Гривна на шее. Парик. Аппликации из золотой фольги, искрами рассыпанные по меху: сплетенные в причудливый клубок цветы, листья, стебли. Рядом – скелеты шестерых коней, седла, упряжь.

Тайна жизни и смерти этой женщины долгое время не давала Зиночке покоя, и по вечерам, засыпая, Зиночка предавалась фантазиям, в которых сама скакала по степи в островерхой шапке на коне с мордой грифона и рогами антилопы. Пятнадцатилетняя, она не испугалась тогда разрытой могилы, а скорее была зачарована тем, как из небытия заново прорастает давно исчезнувший, погребенный в курганах мир. Она думала, что так бывает только в кино: лишь кинопленка хранит образы ушедших людей.

Отец тогда похвалил ее. Сказал:

– Молодец, что не боишься. Будешь археологом.

– И найду свою Трою, – откликнулась она.

Отец рассмеялся, а Зиночка твердо решила, что будет первой в истории женщиной, раскопавшей древний город.

Это было пять лет назад, осенью 1917-го.

В тот год – Зиночка помнила об этом смутно – после возвращения в Москву ей пришлось спешно наверстывать пропущенные занятия в гимназии, для чего были наняты репетиторы по французскому и математике, так что в разговоры взрослых она не вникала.

В тот год случилось нечто, очень взволновавшее родителей. В Петербурге зрел заговор против царя. Вроде бы какие-то люди хотели его свергнуть. Вроде бы их арестовали, а главарей – расстреляли. Родители называли этих людей бандой. Звучало странное слово «большевики», удивившее и рассмешившее Зиночку.

– А чего у них больше? – спросила она отца.

Но тот нахмурился и, отвернувшись, зашуршал газетой. И Зиночка поняла, что спрашивать о «большевиках» родителей не надо. Тем более их уже нет, а контрольная по французскому – вот она, на следующей неделе.

С тех пор Зиночка еще несколько раз ездила с отцом в экспедиции, а потом вышел указ, разрешающий девушкам обучаться в университетах наравне с молодыми людьми, и она поступила на историческое отделение.

Сейчас, в двадцать лет, она оканчивала второй курс и через два дня должна была держать экзамен по скифским племенам. Все, что было написано в учебниках на эту тему, она знала лучше, чем иные университетские преподаватели. Однако каждый день с раннего утра упорно сидела в библиотеке.

Она еще раз потерла глаза и решила, что на сегодня хватит.

Погасила зеленую лампу, зевнула и потянулась. Заправив за ухо выбившуюся из тяжелого, низко сколотого на затылке узла пепельную прядь волос, она легко поднялась и слегка колеблющейся походкой направилась к выходу.

У входа в главное здание топтался высокий нелепый юноша в форменной студенческой тужурке и фуражке.

Зиночка хотела было незаметно проскользнуть мимо, но передумала и тихонько подошла к нему сзади.

– Ну, здравствуйте, Шустрик! – громко сказала она. – Давно ждете?

Юноша обернулся, и лицо его с по-детски круглыми румяными щеками приняло обиженное выражение.

– Я же просил не звать меня Шустриком! – жалобно проговорил он.

Зиночка засмеялась. Она смеялась редко, и смех ее никогда не был веселым или радостным, а как бы слегка торжествующим. Она смеялась свысока.

– Ладно-ладно. Так давно ждете?

– Полчаса.

– Ну, это еще ничего. Пойдемте?

Они пошли по Моховой в сторону Тверской. Шустрик – Шурик Мезенцев, до смерти влюбленный в Зиночку с первого курса, – нелепо выкидывал в разные стороны длинные руки и ноги, словно шарнирами прикрепленные к туловищу. Зиночка шла рядом, из-под полуопущенных век кидая на прохожих быстрые взгляды.

Шурик болтал. Зиночка не слушала.

На углу у «Националя» лоток мороженщика привлек ее внимание.

Она остановилась.

– Фу, жарко! – Она обмахнулась платком. – Давайте купим мороженого?

Шурик кинулся к лотку.

– Вам какое? Крем-брюле? Сливочное? Шоколадное?

– Мне-е?.. – протянула Зиночка. – Мне – кокосовое!

Лицо Шурика – столь же подвижное, как и его конечности, – сморщилось, будто он хотел заплакать.

– Кокосового нет, – в ужасе прошептал он.

– Да будет вам, Шурик! – строго прикрикнула Зиночка. – Вы что, шуток не понимаете? Сойдет и крем-брюле.

Шурик, роняя мелочь, пускаясь в погоню за убежавшими монетками, прихлопывая их башмаком, выковыривая из пыли, долго не мог отсчитать мелочь, но наконец выхватил у мороженщика рожок с крем-брюле и на вытянутой руке поднес Зиночке.

Зиночка куснула пару раз. Мороженое было сладчайшее, вкуснейшее. Жаль, конечно, но… Зиночка бросила мимолетный взгляд на Шустрика. Но как не подразнить дурачка!

– Гадость! – с брезгливой улыбкой сказала она и бросила рожок в урну.

Шурик покраснел.

– Может быть, сливочного? – пробормотал он, чувствуя себя виноватым в том, что мороженое оказалось «гадость».

Но Зиночка уже влекла его дальше.

Они пересекли Тверскую, по Охотному Ряду дошли до Лубянской площади и по Большой Лубянке двинулись к Сретенскому бульвару, где жила Зиночка.

У кованой ограды знаменитого дома страхового общества «Россия» они остановились, и Зиночка балетным движением принялась водить по земле носком туфельки, дожидаясь, когда Шурик наконец распрощается.

– Зиночка… – громко сглотнув, робко начал тот. – Зиночка… Вы обещали… Помните?

– Помню, – равнодушно сказала Зиночка, продолжая кружить ножкой по земле.

– Так вы… вы… придете?!

– Приду.

Шурик задохнулся.

– Вы!.. Вы!.. Ангел!

Зиночка подняла на него холодные прозрачные глаза. Улыбка чуть тронула слегка припухлые, прихотливо вырезанные губы.

– Зря вы зовете меня ангелом, Шурик.

– Но почему? – воскликнул бедный Шурик.

– Ангелы – они такие… лукавые. Откуда вы знаете, какой я ангел? Тьмы или света? – Шурик открыл было рот, но она не дала ему ответить. – Ну бросьте. Не надо пошлостей про «дитя добра и света». Ждите вечером, как обещала.

И Зиночка вбежала в открытые ворота.

– Зиночка, вы выйдете за меня замуж? – раздался сзади отчаянный крик Шурика, но она не обернулась.

В этот вечер она обещала Шурику прийти к нему домой, на съемную квартиру в Скатертном переулке, которую он делил с университетским товарищем, уехавшим по делам в Петербург. Зиночка не знала толком, зачем она дала обещание – видно, Шурик слишком жалобно ее умолял.

Зиночка вошла в прохладный подъезд с огромными витражными окнами из цветного стекла, где надменные жар-птицы в оранжевом и лиловом оперении сидели на тяжелых ветках с золотыми цветами. Дом был богатый, построенный на переломе двух веков, – с электрическими лифтами, ванными, ватерклозетами, собственной электростанцией и отопительными котлами, и потому зимой у жильцов не было нужды в дровах. Воздух подавался в квартиры уже очищенным, увлажненным и подогретым.

Квартира Ведерниковых располагалась в третьем этаже. Меж двух окон гостиной на фасаде дома в полукруглой нише стояла мраморная греческая богиня. А эркер родительской спальни поддерживала целая стая каменных летучих мышей.

Зиночка не стала дожидаться лифта. Змейкой скользнула вверх по лестнице и открыла дверь своим ключом.

Окна стояли нараспашку, и по комнатам летал легкий июньский пух. С кухни доносились приглушенные голоса кухарки и горничной.

Больше дома никого не было. Отец еще в апреле уехал в экспедицию на Алтай. Мать, видимо, ушла в редакцию. Она издавала литературный альманах «Вешние воды», сама писала критические статьи и готовила диссертацию по русским имажинистам. Занятие это, не столько прибыльное, сколько носящее характер хобби, сильно оживляло жизнь дома Ведерниковых: по понедельникам и четвергам, в дни приема, в заумные споры ученых археологических мужей вплетался бойкий хор поэтических юношей. В дом был вхож сам Блок, не говоря уже о Брюсове, Северянине и Руниче.

Зиночка прошла в свою комнату, опустилась в кресло у окна и задумалась. Ее лицо – сейчас застывшее и оттого несколько надменное – с высоким покатым лбом, прямым, очень изящным носом, припухлыми губами, круто выгнутым подбородком и прозрачными серо-зелеными глазами действительно напоминало лицо ангела с картины эпохи Возрождения. Злого ли, доброго – бог весть.

Так она сидела довольно долго, пока часы в гостиной не прозвонили шесть раз.

Зиночка очнулась и оглянулась по сторонам, как будто находилась не в собственной комнате, а в незнакомом месте. Минуты задумчивости находили на нее часто, и после них она не сразу осваивалась в реальности.

Однако пора было собираться.

Она встала, подошла к туалетному столику и взяла фотографию в посеребренной рамке. С фотографии на нее глядело лицо с сумрачным взглядом диковатых, слегка раскосых глаз и крупными резкими чертами, напоминавшее индейскую маску. Юрий Рунич.

«Он будет великим поэтом», – говорила о нем мать.

Зиночка и сейчас считала его великим.

Рунич приходил часто, принимал участие в поэтических посиделках, но держался особняком, с надменным выражением сидя в кресле и постукивая об пол ногой. Его не любили. Считалось, что он принял на себя величие, ни у кого не спросясь, самовольно и оттого неправомочно.

Она поставила фотографию на место и принялась выбирать платье.

Вот это, легкое, шелковое, цвета вялой зелени, хорошо оттеняет глаза, придавая им еще большую прозрачность. Впрочем, ради свидания с Шуриком не стоит стараться. Она прекрасно представляет себе сегодняшний вечер: убогая комнатушка с наспех рассованными по углам предметами мужского туалета, жидкий чай, пирожное «картошка», купленное в Столешникове, слюнявые поцелуи, пылкие признания, жалобные мольбы… Вот если бы Рунич ее позвал… А Лидочка Зимина сохнет по Шурику. Глупая Лидочка. Глупая…

Зиночка усмехнулась и быстро надела зеленое платье.

В прихожей остановилась возле телефонного аппарата, немного подумала и сняла трубку.

Глупая Зимина на другом конце провода издавала нечленораздельные звуки, и казалось, что лопаются один за другим воздушные шары, а потом опрокидывается стакан воды. В общем, едва не захлебнувшись от счастья, Лидочка согласилась заменить Зино – как восторженно называла Зиночку эта дурища – на свидании в Скатертном.

Зиночка взяла шелковую шаль матери, скомкала в руке, как носовой платок, и, выйдя из дома, зашагала переулком вниз. Путь ее лежал в сторону Петровских линий.

Она решила… да, она решила высказать Руничу свое мнение о последней книжице его стихов, что вышла в начале недели: матовая, с фисташковым отливом строгая обложка.

Что за идея такая – идти к Руничу? Может, из-за того, что светлый вечер, не обещающий заката, создал странную паузу – будто все на свете замерло, кроме тихо плывущего в воздухе тополиного пуха, заснули обитатели фотографий, развешанных по стенам квартиры, и книжки на полках папиной библиотеки не в силах больше распахивать страницы? Это, конечно, из книжки Рунича, из его божественного описания, как обиженный мир отворачивается от людей, оборачивается к ним тыльной стороной, изнанкой: и жуть, и морок.

«И как он умудряется это увидеть?» – размышляла Зиночка, перескакивая с мостовой на тротуар.

Уже осталась позади Рождественка, и замаячила впереди толпа около летнего кафе, в котором любили сиживать московские литераторы. Еще раньше это заведение под двусмысленным названием «Синий щеголь» облюбовали местные шахматисты, летними вечерами устраивая турниры. Поговаривали, что на кон иной раз ставились немалые деньги. Только бы маман, Юлия Михайловна, не явилась сюда с литературными подопечными! Тогда, конечно, все будет испорчено. При маман, какой бы свободомыслящей она ни была, – злые языки поговаривали, что жена Ведерникова носит мужнины алтайские находки, на самом деле она заказывала алтайской мастерице копии по рисункам, – при маман Зиночка знала свое дочернее место. Вопросы-ответы про университетские экзамены, инфлюэнцу, знакомых, времяпрепровождение – и так далее, и так далее.

Ни с того ни с сего подул ветер, поднявший со столиков газеты и салфетки, официанты и посетители стали ловить бумажных птиц, а шахматисты лишь отмахивались от них.

Около одного из столиков под тентами Зиночка увидела Рунича: опираясь на трость, он внимательно следил за молниеносной рокировкой фигур на доске.

Зиночка окинула взглядом общество «Синего щеголя» – нет, розовощекой шумной Юлии Михайловны не слышно и не видно.

Обернула шаль вокруг головы – а вдруг все-таки она не решится заговорить, пусть уж останется неузнанной – и смешалась с разношерстной толпой.

Через десять минут они уже сидели за отдельным столиком, и Зиночка, вглядываясь в желтые глаза Рунича, забрасывала его комплиментами.

– Никто так, как вы… Вы гладите Время по шелковой шерсти, оно перестает быть категорией, и оказывается, что все мы копошимся в желудке у времени-зверя. Когда я была с отцом в Орхонской экспедиции, на моих глазах, укрытая мехами от вечного холода, возникла из небытия юная царица! Я чуть сознание не потеряла! То же самое со мной происходит, когда я осознаю смысл ваших стихов. Секунда – рыба, минута – птица, неделя – кошка…

– Я такого не писал, моя милая. – Рунич, скучая, рассматривал разрез ее глаз, слишком очевидно напоминавший острое око ангела с леонардовского флорентийского «Благовещенья», тайну злых козней которого разгадывали уже пять столетий.

– Ну конечно! Но это же ваша мысль, что Время – чудище или стая живности, может быть, стадо…

– У вас яркое мышление, дорогая, и вы действительно ловко ловите рифмы. Да и наследственность ого-го какая! Я слушал лекции вашего отца…

На самом деле Рунич утомился от девичьих всхлипов, ему надоело, хотелось поскорее расплатиться с официантом и ретироваться: жил он буквально за углом, и кое-что было намечено на вечер, любопытное соседство сложилось в доме, где он снимал жилье… Однако эта Зиночка Ведерникова еще сама не знает, как скоро ее холодное, озлобленное выражение лица, которое не вяжется с ажитацией тона и прилежностью движений, начнет сводить с ума юношей разных возрастов. Очень скоро… А ведь совсем недавно прыгала в костюме зайца у рождественской елки…

Неожиданно в чашку с недопитым шоколадом упала капля, затем еще одна – и вот замолотил дождь.

От крепкого шоколада, смешанного с густым кофе, у Зиночки стучало в голове. Закусив нижнюю губу и не двигаясь с места, она выжидательно смотрела на Рунича.

Посетители вскочили с мест, ринулись кто под тенты, кто внутрь кафе, а эти двое продолжали сидеть под набирающими силу струями. Одежда их сразу вымокла и облепила тела.

Потоки воды отделили смазанные силуэты от разом опустевшей улицы.

Рунич увидел мизансцену со стороны и усмехнулся: «Вот уж действительно секунды-рыбы. И картина славная. Кажется, в кино это называется стоп-кадр».

Естественно, она напросилась к нему «обогреться».

«Лишь бы эта девица не развернула боевые действия», – подумал Рунич, бросая ей клетчатый плед.

Два года назад он отметил сорокалетие и девицами окологимназического возраста приказал себе не интересоваться. Пусть набираются опыта с другими – слишком нервно по нашим годам.

– Накиньте на плечи, не то простынете! А я пока вызову таксомотор. Дождь, кажется, зарядил не на один час, как сказал бы мажордом в английском романе.

Хотел было предложить ей бренди, чтобы согреться, но внутренний голос взбунтовался: «Бренди? Вот тогда точно будут проблемы!» Рунич оставил ее одну и через коридор прошел в библиотеку – темную комнатку в глубине квартиры, забитую книжными полками. Как и предполагалось, что и ожидалось: Софи Добронравова – ну не ирония ли ее фамилия! – переводчица лет тридцати, чудная собеседница, въехавшая с месяц назад в апартаменты на втором этаже, сидела на диванчике с книжечкой в руках и тихонько выпевала на божественном старофранцузском наречии строчки из «Тристана и Изольды».

– И там, где он царил, – повсюду ей поклонялись, словно чуду… – улыбнулась Софи оголтело-бесстыдной улыбкой. Подружка ее, из театральных, лежала на животе, помахивая голыми розовыми пятками и лениво переворачивая страницы справочника цветов. – Мы здесь уже с полчаса, как условились. А вы?

Рунич развел руками: дескать, если бы все было в его власти. И шепнул:

– Десять минут!

Софи хохотнула.

Рунич вернулся в гостиную. Зиночка сидела на козетке у окна, завернувшись в плед, и опять выжидательно смотрела на него немигающим кошачьим взглядом.

В глубине квартиры раздались шорохи, шлепанье босых ног, потом с грохотом упал поднос со стеклом.

Зиночка вышла из оцепенения, а Рунич просто и виновато – увы и ах! – улыбнулся.

Она вскочила с диванчика, подбежала к двери и выглянула в коридор – в темном лабиринте как на заказ мелькнули белые пятки, потом еще одни… Значит, их двое?

Зиночка отпрянула от двери и вопросительно уставилась на Рунича.

– Ну, мадемуазель археолог, бывает, что и так, – усмехнулся он, и в его глазах зажегся сарказм.

В этих желтых глазах – то ли азиатского хана, то ли индейского вождя – вызов и страсть, которые, конечно, не снились прыщавому Шустрику.

– Хотите присоединиться? – спросил Рунич (в конце концов, он долго терпел!) и сразу понадеялся на отказ.

Зиночка смачно чихнула и бодро согласилась:

– Давайте!

Поэт подошел, взял ее за локоть, едва притянул к себе – на расстояние вытянутой руки. Край пледа сполз с плеча. Рунич хотел было спустить бретельку платья и жесткой ладонью – «Стигматы на ладонях! Ибо не отрывает перо от длани!» – провести по юной, едва выступающей груди. Злой ангел!

Но остановился.

– Однако, Зинаида Владимировна, мои друзья, которые организовали сегодняшний вечер, имеют, к сожалению, другие планы, которые я не в силах нарушить. Все-таки – таксомотор, милейшая мадемуазель археолог. Впрочем, я вызвал его, как только мы вошли, поэтому машина уже дожидается внизу. Надеюсь, туфельки ваши просохли, ибо ноги всегда должны быть в тепле. Ступайте, милая…

Зиночка выдернула руку и, закусив от злости губу, выскочила из квартиры.