Читать книгу Маяковский. Два дня - Группа авторов - Страница 1

МОСКВА, НОЧЬ С 11 НА 12 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА

Лампочка под потолком комнаты мигнула желтой вспышкой и погасла.

За окном уже разливалось сизое утро.

Владимир Маяковский – тридцатисемилетний поэт, высокий, крепкий, с крупно вылепленными чертами лица – измерил тремя широкими шагами крохотную комнату – от выключателя у двери до окна. Огромный хозяин казался втиснутым в жесткий футляр.

Но это было его убежище и прибежище. Собственная комната в Лубянском проезде, дом 3, – коммунальной квартире с десятком соседей. В зависимости от настроения Владимир называл свое жилье «пеналом» или «лодочкой».

Он оттянул воротник рубашки-апаш под клетчатым джемпером – дышалось очень тяжко – и тоскливо уставился на глухую серую стену дома напротив – каменный мешок двора, из которого не видно выхода.

Он отошел от окна и замер посреди комнаты.

Прямо перед ним – жесткий диван-тахта с подушками и валиками.

Слева письменный стол-бюро.

Над столом к стене прикноплена небольшая фотография Ленина. Взгляд вождя усталый и строгий.

А справа – шкаф с книгами, журнальный, он же обеденный столик и чемодан, он же – дорожный гардероб. Большой, почти в человеческий рост чемодан, раскрыв который можно обнаружить висящие в нем на плечиках костюмы и сорочки хозяина.

Вот и всё.

Дата отрывного календаря на стене уже вчерашняя – 11 апреля. Под ней улыбаются во весь рот комсомолец и комсомолка, в руках – книги, на книгах надпись «стихи». И чтоб не оставалось уж совсем никаких вопросов, календарь то ли советует, то ли приказывает: «Читай советские стихи, комсомолец!»

Владимир резко сорвал листок. И чуть вздрогнул – со следующей страницы в него целился в упор из ружья охотник. Впрочем, охотник был не грозен, а улыбался. И календарь сообщал доброжелательно: «Охота – знатное подспорье советской семье к столу».

Владимир отошел от календаря, рванул ящик письменного стола. Ящик был хаотически набит до отказа – рукописи, письма, фотографии… Владимир принялся что-то искать, перерывая этот ворох бумаг.

Наконец он выудил большую тетрадь в клеенчатой обложке, вырвал из нее разлинованный лист, выхватил отточенный карандаш из стакана на столе.

Присел к столу. На него по-прежнему строго смотрел со стены Ленин.

Коротко глянув в ответ, Владимир с отчаянной решимостью принялся размашисто писать:

«ВСЕМ!

В ТОМ, ЧТО Я УМИРАЮ, НЕ ВИНИТЕ НИКОГО».

Грифель крошился, потом и вовсе сломался.

Владимир отшвырнул карандаш, взял новый, задумался.

Из незакрытого ящика стола с фотографий смотрели на него люди – мама, сестры Оля и Люда, друзья-поэты, большеглазая Лиля, сам Владимир в разных уголках страны и за ее пределами, на разных выступлениях, окруженный поклонниками, раздающий автографы…

Вдруг под бумагами он заметил цветной угол рисунка, потянул за него – обнаружилась слегка помятая буйная футуристическая композиция.

Владимир достал лист из ящика, положил на стол, бережно разгладил рисунок и улыбнулся, уплывая в прошлое…

МОСКВА, 1911 ГОД

Длинный просторный коридор Московского училища живописи, ваяния и зодчества хранил чинную тишину, как и положено храму искусств.

Но вдруг с грохотом распахнулась дверь одной из мастерских. И в коридор решительно шагнул широченным шагом семнадцатилетний Владимир с папкой для рисунков под мышкой. Юноша выглядел живописно: пышная шевелюра, черная бархатная блуза, черные широкие штаны, причем этот байронический шик не портила даже изрядная потрепанность вещей.

За Владимиром мелким семенящим шажком появился благообразный, с бородкой клинышком, старичок-профессор Милорадович. На ходу он верещал скрипучим голоском:

– Вам, Маяковский, вывески на ярмарке малевать, а не живописью заниматься!

А Владимир гордо отвечал неожиданно густым для юноши басом:

– На ярмарке – жизнь, и у меня – жизнь! А у вас тут – мертвечина!

– Какая наглость!

Милорадович захлебнулся от возмущения, замахал руками, подыскивая еще какие-то гневные слова, но, не найдя их, развернулся и ушел в мастерскую. Не забыв при этом аккуратно прикрыть за собой дверь.

За этой сценой наблюдал полноватый человек лет двадцати семи. Один глаз у незнакомца был стеклянный, в другом глазу красовался монокль.

Как только Милорадович удалился, незнакомец подошел к Владимиру сзади, без спроса выхватил у него из-под мышки папку с рисунками и стал их разглядывать в монокль.

Владимир на миг обалдел от этой наглости.

А незнакомец ткнул пальцем в рисунок:

– И это вы называете «жизнь»? Поддавки! И вашим, и нашим – и споем, и спляшем!

Оскорбленный Владимир выхватил рисунок у незваного критика:

– А вам что за дело? Вы кто такой?

Незнакомец нарочито-учтиво поклонился:

– Студент мастерской Серова – Давид Бурлюк.

– Бурлюк? – насмешливо переспросил Владимир. – С такой фамилией вам не предметы искусства оценивать, а чесноком в лавке торговать!

– Вот как? – нахмурился Бурлюк. – За этакие слова можно и ответить!

– А можно и отделать! Вас, например!

Владимир без лишних слов бросился на Бурлюка.

Рисунки посыпались из папки на паркет…

На стене небольшой прихожей в скромной аккуратной квартире мерно тикали часы-ходики.

Открылась дверь. Быстро вошел Владимир – воротник блузы порван, волосы растрепаны, на лице ссадины. Большой, неуклюжий, как щенок рослой дворняги, он зацепился за порог, опрокинул корзину для дров, свалил с вешалки пальто.

На шум выглянула младшая сестра Оля: миловидная девушка с косой, в ситцевой блузке, бумазейной юбке. При виде брата она всплеснула руками:

– Опять подрался?!

– Тихо, мама услышит! – шикнул на сестру Владимир.

– Кто бы говорил – тихо! – Ольга подняла пальто.

– Я сам, сам приберу… Принеси лучше воды умыться, пока мама не увидала…

Но мама уже появилась. Александра Алексеевна – сухощавая, гладко причесанная, во всем ее облике чувствуется тихая властность хозяйки дома.

Владимир виновато забормотал:

– Мама… Извините… Я это…

А мама распорядилась спокойно:

– Оля, йод неси!

Сестра убежала, мама стала осматривать ссадины сына.

– Только бы не было заражения, – тревожно прошептала она.

– Мама, извините, – вновь забубнил Владимир. – Понимаете, мама, я…

– И одежду снимай, – невозмутимо перебила мама. – Люда почистит. Идем в гостиную…

Владимир облегченно улыбнулся, как ребенок, который понял: гроза прошла стороной.

Комната, гордо называвшаяся гостиной, выполняла функции и столовой, и мастерской, и учебной. Здесь – та же бедная, но достойная чистота. Многочисленные вязаные и вышитые скатерти-салфетки-занавески создают уют.

Посреди гостиной большой круглый стол. С половины его отогнута скатерть, и здесь теснятся ряды гипсовых фигурок – ангелочков и барышень с котятами. Часть фигурок аляповато разрисована, остальные – белые заготовки.

Владимир, уже умытый, причесанный, в чистой рубахе, рисовал умильную мордочку гипсовому котенку.

Старшая сестра – Людмила, барышня со строгим взглядом, ставила на часть стола, застеленного скатертью, тарелку, клала приборы и выговаривала брату:

– Ну что ты как маленький! Милорадович – старикан вредный – академикам пожалуется, и вылетишь в два счета.

– Да что мне академики? – презрительно заметил Владимир. – Я не хуже Серова писать могу!

– О! О! О! – иронично покачала головой Ольга, штопавшая рубаху брата.

Появилась мама со сковородой, на которой сиротливо шипела одна-единственная котлета.

А строгая Людмила не унималась:

– Ну, хорошо, хвастун, а драться-то зачем было?

– Люда, дай Володичке поесть!

Мама переложила котлету на тарелку.

Сестры дружно отвели от тарелки глаза.

Владимир пристально глянул на них, на маму:

– Родственники, признавайтесь, а вы сами-то ели уже?

Женщины, все втроем, с преувеличенной убедительностью закивали:

– Да-да, совсем недавно! Мы наелись, тебе оставили!

Владимир недоверчиво вздохнул, но молодой организм требовал своего, и Владимир принялся за котлету.

Мать и сестры умиленно наблюдали, как питается их любимый сын и брат.

– А давайте обратно в Кутаис уедем! – еще не прожевав котлету, заявил Владимир.

И на миг в глазах всей семьи загорелась эта безумная мечта – уехать в Кутаис, вернуться в родную Грузию, где они так славно жили в лесничестве Багдади, которым управлял глава семейства Владимир Константинович.

Но мама жестко мечту оборвала:

– Нечего нам больше делать в Кутаисе!

– Да, – вздохнула Людмила, – одно дело, когда папа был жив, а теперь…

– А здесь мы что делаем? – упирался Владимир. – Мы разве затем в Москву ехали, чтобы вы, мама, квартирантов обслуживали, а я эту пошлятину малевал?!

Владимир схватил одного ангелочка, замахнулся, готовый грохнуть его о пол, но Людмила перехватила его руку.

– Не дури – гривенник стоит!

– Гривенник… – Владимир вернул ангелочка на стол. – Все бы вам гривенники считать…

Послышался бой ходиков.

– Я на работу опаздываю! – вскочила из-за стола Людмила. – Кстати, Володичка, я поговорила у себя на «Трехгорке» – ты можешь подрабатывать: рисовать эскизы для мануфактуры.

– Вот еще, – насупился Владимир, – веселенький ситчик малевать?

– Тебе не угодишь! – пожала плечами Людмила и на прощание чмокнула брата в макушку. – А все же – подумай!

Людмила ушла.

Котлета съедена, за столом больше делать было нечего. Владимир встал и заходил по комнате, размахивая руками.

– Полный мрак! В училище – рутина, вокруг – буржуи и снобы! Нам нынче в консерваторский концерт абонементы дали!

– Дорого небось? – спросила Ольга.

– Бесплатно! А толку-то? Идти мне туда не в чем. Один свитер штопаный!

– А какой концерт? – спокойно уточнила мама.

– Рахманинова слушать. Все говорят: гений!

– Ты сядь-ка и чаю попей. А мы с Олей на папиной сюртучной паре плечи чуть выпустим – тебе впору будет. Он всего пару раз ее надевал.

Владимир усаживается пить чай и ворчит себе под нос:

– Я вообще художником быть не хочу… Хочу стихи писать!

Мама, собирая посуду со стола, так же спокойно возразила:

– У тебя верное ремесло в руках. А в стихах твоих непонятно все. Их печатать никогда не будут.

– Будут печатать! – взвился Владимир. – Еще как будут!

Мама не стала накалять ситуацию, согласилась, что, может, когда-нибудь стихи сына и напечатают, но пока попросила его заняться делом – расписать ангелочков – ей ведь завтра заказ относить.

Мама унесла посуду в кухню. Владимир мрачно подсел к ненавистным ангелочкам, взял кисточку, заготовку и…одним росчерком нарисовал на ангельской голове рожки.

– У! Образина!

Ольга хихикнула. Владимир вздохнул и перемалевал рожки в невинные кудряшки.

В фойе консерватории слышалась фортепианная музыка из зала.

С портретов на стенах беломраморного фойе внимали волшебным звукам великие музыканты.

Весьма пожилой капельдинер у двери зала, благоговейно прикрыв глаза, тоже погрузился в мир музыки.

Но распахнувшаяся дверь чуть не зашибла старичка: Владимир, в приличном, хотя и тесноватом отцовском костюме, покинул зал.

– Вы что?! Там же – Рахманинов! – ужаснулся капельдинер.

Не слушая его, Владимир с пренебрежительной миной на лице пошагал через фойе.

Распахнулась вторая дверь зала. Оттуда с таким же недовольным лицом выкатился Бурлюк.

При виде друг друга враги настороженно остановились. И молчали.

Потом Владимир вызывающе заявил:

– Плесень худовялая для курсисток этот Рахманинов!

Давид с интересом уточнил:

– Как-как? Худовялая? Блеск! А я бы сказал – худоклеклая!

И оба с облегчением рассмеялись.

– Ну, тогда пойдемте шляться, что ли? – добродушно предложил Бурлюк.

Владимир и Давид шли по вечерней Тверской, тускло освещенной электрическими фонарями.

Улица была довольно пустынной, но все же изредка попадались прохожие и удивленно косились на Владимира, читавшего стихи, размахивая руками. А он на них на всех – ноль внимания и вдохновенно декламировал:

Бурлюк с интересом поглядывал на юношу единственным глазом.

А Владимир все более распалялся:

Владимир последний раз взмахнул рукой и умолк.

И Давид молчал. Потом задумчиво повторил:

– «Подняв рукой единый глаз…» Это на меня намек, что ли?

Владимир смешался, заволновался:

– Нет! Что вы! Вы тут совершенно… И вообще, это один мой товарищ сочинил…

Бурлюк успокаивающе рассмеялся:

– Да будет вам! Во-первых, касательно глаза я привык – это у меня с детства. А во-вторых, ну какой там ваш товарищ? Это же вы сами и сочинили.

Владимир не нашелся что ответить. Некоторое время они шли молча.

Наконец Владимир не выдержал:

– Ну, а стихи-то как… хорошие?

Не отвечая, Бурлюк толкнул дверь с надписью затейливой вязью «Греческое кафе» и сделал Владимиру приглашающий жест рукой:

– Прошу!

Владимир, недоуменно помедлив, последовал за Давидом.

В полутьме и папиросном дыму плыли лица молодых людей в странных нарядах и девушек с накокаиненными глазами. Одно слово – богема.

Бурлюк приветственно, как старый знакомый, помахал всем собравшимся и торжественно указал на Владимира:

– Прошу любить и жаловать: гениальный поэт Владимир Маяковский!

Владимир изумленно уставился на Давида.

А тот уже представляет завсегдатаев кафе:

– Знакомьтесь, Володя, художники тоже гениальной группы «Бубновый валет»: Петр Кончаловский, Казимир Малевич, Владимир Татлин… А это поэты-футуристы: Алексей Крученых, Виктор Хлебников…

Чрезвычайно тощий и нескладный Хлебников уточнил по складам:

– Ве-ли-мир! Меня зовут Велимир!

– Ну да, Витя, конечно – Велимир, – легко согласился Бурлюк.

А Крученых запетушился:

– А почем мы знаем, что ваш гениальный… э-э, Маяковский… действительно гениален?

– Во-первых, он мне только что рассказал, как отсидел одиннадцать месяцев в Бутырке, а туда кого попало не берут…

– Додик, – перебил Малевич, – пускай он свою гениальность докажет сам!

Владимир растерянно молчит. А Бурлюк приказывает ему строго:

– Вам придется быть гениальным – не хотите же вы меня посрамить! Читайте!

Растерянность Владимира улетучилась быстро, его не надо было долго уговаривать – он мощным басом перекрыл галдеж:

Шум в кафе начал стихать, люди за столиками уже прислушивались к Владимиру.

Заметив это, он продолжил уверенней, бас его окреп, а глаза засияли:

Посетители кафе с интересом слушали.

Бурлюк любовался Владимиром, как отец – любимым дитём.

В перерыве между занятиями студенты Художественного училища основательно восстанавливали силы в буфете – щи, каши, сосиски, рыба…

Только Владимир одиноко и мрачно тянул из стакана пустой чай.

Подошел Бурлюк с тарелкой пирогов.

– А вы чего не едите?

– Аппетита нет! – отрезал Владимир.

– Ой, да ладно! – выдал характерную одесскую интонацию Давид. – Что вы строите из себя гимназистку? Ешьте уже!

Он хотел положить один из пирогов на пустую тарелку, но Владимир остановил:

– Погодите!

Вынул из кармана чистый носовой платок и стал тщательно протирать тарелку.

– Слушайте, я это еще в кафе заметил, – удивился Давид. – Что за цирлих-манирлих, вы что, во дворце росли?

– Нет, в лесничестве. Мой отец умер от заражения крови.

– А-а, извините…

Это была драма семьи Маяковских. Отец Владимир Константинович – сорокавосьмилетний крепкий лесник – совершенно нелепо ушел из жизни: при сшивании бумаг укололся иголкой и получил заражение крови. После этого вся жизнь семьи пошла наперекосяк: резко уменьшились средства существования – отец не выслужил срок полной пенсии, да еще Володя – ученик классической гимназии с подростковым пылом ринулся на уличные митинги революции 1905 года, попал в полицейский участок, и мама – от греха подальше – продала дом в Кутаисе, купила в Москве скромную квартиру, часть которой Анна Алексеевна сдавала жильцам, и семья кормилась этими небольшими деньгами, плюс работа Людмилы на «Трехгорной мануфактуре» и Ольги – на телеграфе, да еще прирабатывали раскраской и продажей ангелочков и кошечек.

А у самого Владимира после трагедии с отцом остался панический страх заражения. До того панический, что он даже избегал рукопожатий, а если они все-таки случались, протирал после них руки из постоянно находящегося при нем флакончика одеколона, избегал браться за ручки дверей и машин, а взявшись, тоже протирал после этого руки.

Вот и сейчас, тщательно протерев тарелку, Владимир начал большими кусками есть пирог, и стало видно, как он голоден.

Давид подложил ему на тарелку еще пирог и поинтересовался, что новенького он насочинял.

Владимир, прожевывая пирог, уклончиво сообщил, что кое-что в его голове вертится, но оформиться не успевает, потому как днем – училище, вечерами надо подрабатывать…

Давид выудил из бумажника полтинник и положил на стол перед Владимиром:

– Каждый день я буду выдавать вам пятьдесят копеек.

– Нет-нет-нет! – замотал головой Владимир. – Не возьму! Я не голодающий!

– Голодаете вы или нет – это пусть волнует вашу маму. Но я вижу, вы – юноша честный: если будете брать деньги, вам будет стыдно не писать стихов.

Владимир удивленно повертел полтинник в пальцах:

– А вам это зачем?

– Ой, мне нравятся эти вопросы! – опять выдал одессита Бурлюк. – Считайте, это мой маленький гешефт на будущее. Станете знаменитым – я буду вас издавать и таки наконец разбогатею.

– Вы уверены, что я стану знаменитым?

– А вы будто нет? – усмехнулся Давид.

Владимир не удержался, взял еще пирог с тарелки Давида и, уже менее активно пережевывая его, затосковал:

– Меня не понимает никто! Да и не любит… Вот Борька Пастернак – барышни ему на шею гроздьями вешаются! А что у Борьки за стихи… «Сумерки – оруженосцы роз – повторят путей их извивы и, чуть опоздав, отклонят откос за рыцарскою альмавивой…» Это ж – для альбома жеманной курсистки!

Давид не успел ответить: в буфет забежал сам Борис Пастернак – высокий кудрявый юноша с крупным чувственным ртом.

– О, легок на помине! – помрачнел Владимир. – Сейчас к нему все липнуть начнут…

Но вышло иначе.

– Серов умер! – крикнул Пастернак и выбежал из буфета.

Студенты вскочили и рванули на выход.

Двор церкви, где должны были отпевать академика Валентина Александровича Серова – одного из столпов художников-передвижников, и русского импрессионизма, и даже модерна – был забит народом.

У ворот Маяковский и Бурлюк примеривались, как бы прорваться ко входу.

Неподалеку от них хорошенькая растерянная девушка с огромным букетом белых роз безуспешно пыталась проникнуть во двор.

При виде девушки Владимир восхищенно замер. Но Давид толкнул его в бок:

– Хороша, ну да, хороша! Но мы с великим прощаться пришли, а не на девушек глазеть…

Не слушая друга, Владимир мощно протаранил толпу, прорвался к девушке и, не говоря ни слова, легко подсадил ее на свое плечо. Девушка только тихо ахнула и сидела – ни жива ни мертва. Прижав к груди букет.

– Дорогу цветам! – забасил Владимир. – Цветы пропустите! Любимые белые розы академика!

Толпа нехотя, но все же расступилась, пропуская Владимира с девушкой на плече.

У входа в церковь он бережно опустил девушку наземь и учтиво поклонился:

– Владимир Маяковский, поэт, к вашим услугам.

Испуганная девушка, пряча лицо в розах, прошептала смущенно:

– Спасибо вам… Я – Евгения Ланг…

– Женечка! – широко улыбнулся Владимир.

Девушка застенчиво ответила на его улыбку.

Ободренный этим, Владимир взбирается, да нет – взлетает на церковную ограду. И перекрывает гомон двора своим басом:

– Умер художник! С ним умирает цвет! Все серое! Лишь в белых розах – жизнь!

Все начали разворачиваться к оратору.

А Владимир, держась одной рукой за ограду, пламенно взмахивает другой:

Бурлюк издали улыбается другу.

Женечка не сводит с Владимира восхищенных глаз.

Владимир замолкает. Толпа взрывается аплодисментами.

Владимир горделиво смотрит на Женечку.

Владимир уже стал завсегдатаем «Греческого кафе». И сейчас он играет на бильярде. Играет с одинаковым успехом и правой рукой, и левой. Да при этом еще катает из угла в угол рта папиросу.

А за столиком художников и поэтов кипела дискуссия.

– Мы – люди будущего! – горячился Бурлюк. – Мы – те, кто будет делать революцию в искусстве!

– «Кто будет»! – повторил с горящими глазами Хлебников. – Будет – значит мы – будетляне!

– Будетляне? – откликнулся красавец Вася Каменский. – Хорошо сказано, Витя!

– Ну сколько повторять? – нахмурился Хлебников. – Меня зовут Ве-ли-мир.

– Извини, Велимир, извини!

– Как поэта не извиняю, но прощаю как авиатора, – проворчал Хлебников.

– Был я авиатор, да весь вышел! – засмеялся Каменский.

– Вылетел! – уточнил Бурлюк и вернулся к сути дискуссии: – Будетляне или футуристы – все одно! Мы – силачи, мощные люди будущего, мы меняем человечью основу России!

Футуристы загалдели, перебивая и дополняя друг друга:

– Работы наши продиктованы временем!

– Мы боремся с мертвечиной!

– Пессимизмом!

– Мещанством!

– Пошлостью старого искусства!

– Друзья, но это же готовый манифест! – объявил Бурлюк.

Все затихли, удивленные этой судьбоносной мыслью.

И в наступившей паузе раздаются сухие щелчки шаров и радостный бас Владимира:

– Дуплет!

– Все-таки ловкий вы юноша, – улыбается Каменский.

– Да у нас в Кутаисе все мальчишки так играли, – скромничает Владимир.

И неожиданно обнаруживает, что играть-то он играл, но при этом все слышал и все понял.

– Я вот что думаю: будетляне и одеваться должны по-особому!

В квартире Маяковских сестра Людмила строчит на швейной машинке что-то, пока что неопределенное из канареечно-желтого бархата.

– Неужели ты в такой кофте на улицу выйдешь? – весело недоумевает она.

Вместо ответа Владимир, расписывая очередных ангелочков, бормочет:

– Фу, Володька, что за глупости ты плетешь! – покачала головой Людмила.

Вошла сестра Ольга с муаровой черной лентой в руке:

– Вот, нашла у себя – еще гимназическая. Соорудим тебе галстук!

Сестры натягивают на Владимира сшитую просторную кофту, повязывают галстук из ленты, брат – выше их на две головы – послушен рукам сестер.

Входит мама, с улыбкой смотрит на возню взрослых детей.

– Какой ты у нас красивый, Володичка!

Владимир сгребает маму – маленькую, худенькую – в объятия и целует в макушку.

В выставочном зале развешаны полотна Бурлюка, Малевича, Гончаровой, Ларионова, Филонова…

Посреди зала стоит Бурлюк – в цилиндре, расписанном кубической композицией. На щеке его нарисована лошадь. И он завывает:

Немногочисленная публика возмущается:

– Это возмутительно!

– Антиэстетика!

– Да просто жульничество чистой воды!

Бурлюк, метнув своим единственным глазом молнии в тупых обывателей, отошел к братьям-творцам, стоящим в сторонке.

Владимир – в желтой кофте, с черным бантом на шее – задумчиво поинтересовался:

– Как думаете – поколотят?

– Назвались футуристом – будьте готовы! – усмехается Давид.

В зал несмело вошла тоненькая Женечка Ланг.

– Явилась ваша принцесса белых роз, – заметил Каменский.

Владимир взбил свой бант попышнее и объявил публике:

– Эй вы, любители мертвечины! Только одна среди вас живая! Глядите! Молитесь!

Владимир указал на Женечку. И без того эпатированные зрители возмущенно зашумели. Женечка была абсолютно растеряна. А Владимир продолжил вещать:

Зрители в шоке. Футуристы в восторге. Женечка в ужасе.

Женечка, не выдержав всеобщего внимания, спаслась бегством.

Прервав декламацию, Владимир побежал за ней.

Он догнал девушку на улице и бухнулся перед ней на колени:

– Простите! Умоляю!

Женечка затравленно озиралась на прохожих, слезно умоляла:

– Встаньте! Сию же секунду!

– Не встану, пока не простите!

– Да я прощаю, прощаю! Только, ради бога, поднимитесь!

– А еще пообещайте не прогонять меня!

– Что вы себе позволяете…

– Да неужто не видите: любовь настоящая родилась! А мы с вами – ее повитухи!

Женечка сдалась – невольно улыбнулась.

Владимир облегченно вскочил:

– Уф, я уж думал: до второго пришествия стоять придется!

– Можно подумать, стояли бы – до второго, – уже закокетничала Женечка.

Владимир сообщил ей на ухо, как большой секрет:

– Меня бы спасло то, что я не верю во второе пришествие. Как, впрочем, и в первое.

– А во что же вы верите?

– В победу футуризма!

Женечка опешила.

А Владимир вдруг метнулся к выставленному в окне цветочному ящику, в одно мгновение обобрал с него белые маргаритки и вручил обескураженной барышне трогательный букетик.

– Хулиган! – окончательно растаяла Женечка.

В мастерской училища студенты писали обнаженную модель.

Натурщица – чувственная дама явно не строгих правил – терпеливо застыла в нужной позе и ракурсе. Но застыла лишь телом, а глазками шаловливо постреливала в студентов.

Но им – привычным уже ко всяким натурам – было не до нее. Они старательно копировали даму на свои холсты, добиваясь максимального сходства с живой природой.

Особенно реалистична работа аккуратного молодого человека Льва Шехтеля, у которого от напряженного старания даже выступили капельки пота на носу.

А вот работа его соседа Владимира резко контрастировала футуристическим размахом, буйством цвета и страстностью исполнения.

Профессор Милорадович, подойдя к Владимиру, страдальчески вопросил:

– Маяковский, вы что – нарочно издеваетесь? Позорите наше училище?

Владимир в карман за ответом не полез:

– Когда-нибудь ваше училище будет гордиться, что я был его студентом!

Соученики прыснули смехом, а профессор гневно воздел руки:

– Нет, это решительно невозможно! Я, наконец, доведу до сведения академического руководства!

И, возмущенный, мелкими шажками покинул мастерскую.

Студенты радостно загалдели.

Чувственная натурщица томно попросила Владимира:

– Красавчик, подай что-нибудь накинуть: я халатик позабыла.

Обычно бойкий, Владимир вдруг смутился, как мальчишка, и скрыл смущение грубостью:

– Я вам не гардеробщик в бане!

И торопливо вышел из мастерской, доставая подрагивающими пальцами папиросы.

Лев Шехтель вышел за Владимиром в коридор, сказал уважительно-опасливо:

– Ну, ты Милорадовича уел! Теперь неприятностей не оберешься…

Владимир глубоко затянулся и презрительно пыхнул дымом.

– А сколько можно под стариковскую дудку плясать? Ушло их время: либо сами уступят дорогу, либо мы их столкнем!

Юный Шехтель, восхищенный отвагой Владимира, робко предложил:

– Слушай… А приходи завтра к нам обедать!

– Ты что, Лёва? – Владимир усмехнулся – У вас, Шехтелей, – «обчество»!

– Разве какое-то общество может тебя испугать?

– Общество меня – нет. А вот я – общество…

Владимир не договорил, но и без слов было ясно, что обществу от него может непоздоровиться.

Женечка с папкой для рисунков торопливо шла, почти бежала по улице.

За углом стоял Владимир. Радостно схватил девушку за руки:

– Я уж боялся, не придешь!

– Извини, на рисунке задержалась. Два раза Аполлона переделывала…

– Да кому нужны эти Аполлоны?!

– Ну что ты такое говоришь? Античностью весь мир восхищается.

– Я тебе сейчас покажу, чем восхищаться стоит…

– А чем? Чем? – Женечка была нетерпелива.

– Увидишь! – Владимир повел девушку за собой.

Владимир и Женечка стояли на звонарной площадке колокольни Ивана Великого.

При виде Москвы с высоты птичьего полета дух захватывало от масштаба и красоты.

Владимир, распахнув руки над городом, принялся декламировать:

И без всякого перехода от пафоса к быту поинтересовался:

– Ну? Получше, чем Аполлон?

Женечка восторженно уставилась на Владимира.

– Какой ты… необыкновенный…

Владимир мощно притянул девушку к себе.

Женечка застеснялась, с трудом освободилась, прошептала:

– Не надо…

– Почему? – искренне не понял Владимир.

– Я на три года старше тебя… И я… Я уже помолвлена…

– Ну и что? – все так же искренне не понимал Владимир. – Я же люблю тебя!

Он вновь облапил и поцеловал Женечку.

И она уже не нашла сил для сопротивления.

Во главе изысканно накрытого стола в своем особняке восседал Франц Альберт Шехтель, еще не сменивший немецкое имя на Федора Осиповича, что он сделает лишь в 1914 году, в начале Первой мировой, приняв православие. Породистое лицо, борода и острые усы а ля император Николай Второй, знаменитый живописец, график, сценограф, но прежде всего – архитектор, творец известных московских домов Рябушинского, Морозовой, Дорожинского, и Ярославского вокзала в Москве, и здания в Камергерском переулке Московского Художественного театра…

Руководитель МХТ – Константин Станиславский был одним из гостей за этим столом. Вместе с поэтом Валерием Брюсовым и его женой Иоанной. А семью Шехтелей представляли супруга Наталья Тимофеевна и их шестнадцатилетняя дочь Верочка.

Хозяева и гости расспрашивали Станиславского, когда он собирается выпускать мольеровского «Мнимого больного». Константин Сергеевич отвечал, что уже идут последние прогоны. И обещал непременно пригласить всех на премьеру. Гости благодарили Станиславского за будущее приглашение. А хозяйку дома благодарили за неописуемой вкусности осетрину. Наталья Тимофеевна розовела от удовольствия и объясняла, что тут все дело в соусе, их повар обучался в Париже…

И вдруг в эту благостную атмосферу спокойствия и уюта, как камень в тихую заводь, бухнулся Владимир в канареечно-желтой блузе и широких черных шароварах.

Обедающие застыли. В тишине звякнула упавшая вилка.

А вошедший вместе с Владимиром Лева Шехтель сообщил:

– Позвольте вам представить моего соученика по училищу Владимира Маяковского!

Владимир обводит собравшихся нагловатым от собственной неуверенности взглядом.

А Лев знакомит его с хозяевами и гостями:

– Мой отец Франц Осипович, мама Наталья Тимофеевна, сестра Вера, Константин Сергеевич Станиславский, Валерий Яковлевич Брюсов и его супруга Иоанна Матвеевна.

– А, Брюсов! – прищурился Владимир. – «Мы путники ночи беззвездной, искатели смутного рая…»

Брюсов не скрыл приятного удивления.

– Да вы, как я погляжу, знаток моей поэзии.

– А как же? – нагличает Владимир. – Противников следует знать!

Иоанна Матвеевна принялась нервно обмахиваться платком.

А Шехтель удивился:

– Это почему же Валерий Яковлевич вам – противник?

Владимир объяснил – не агрессивно, а скорее снисходительно:

– Мы – люди будущего, а поэт Брюсов, уж извините, человек – прошлого. Вот, вслушайтесь… «В моей стране – покой осенний, дни отлетевших журавлей, и, словно строгий счет мгновений, проходят облака над ней…»

– Прелестно! – улыбнулась мужу Иоанна Матвеевна.

Поэт благодарно поцеловал ей руку.

А Владимир иронически процедил:

– Не-ет, этот ваш покой – просто тоска смертная! Журавли и те не выдержали – отлетели!

Верочка прыснула смехом в ладошку.

Иоанна Матвеевна возмущенно хватает ртом воздух.

Шехтель холодно поинтересовался:

– Вы полагаете, что могли бы написать лучше?

Владимир задумался – будто и впрямь прикидывал, может ли создать что-то более совершенное. А потом громыхнул:

Верочка вскочила и зааплодировала.

– Вера! – одернул ее отец.

– Но ведь как хорошо-то! – сияет Верочка.

А хозяйка Наталья Тимофеевна поспешила всех примирить:

– Господа, господа, после доспорите, после! Молодые люди наверняка проголодались… Прошу вас за стол!

Владимир и Лев без дополнительных приглашений усаживаются.

Владимир тянется через стол, накладывая себе куски с общего блюда.

Иоанна Матвеевна недовольно поджимает губы.

Брюсов, отпив из хрустального бокала, говорит назидательно:

– Вы, молодые бунтари, не понимаете, что все ваши, с позволения сказать, находки – ничто без классического фундамента.

Жующий Владимир не отвечает. За него ответил Станиславский:

– Ничего они не хотят понимать. Вот и ко мне в театр норовят просочиться со своим новаторством!

– А у нас в архитектуре? – подхватывает Шехтель. – Дорического от ионического ордера отличить не в силах, но уже туда же – творят, низвергают…

Владимир наконец прожевал и заявил:

– Вы нас просто боитесь, потому что знаете: за нами – будущее, а ваше время – ушло!

– Ох, как я боюсь этих футуристических скандалов! – заволновалась Иоанна Матвеевна.

Шехтель решительно ее заверил:

– В моем доме вы можете чувствовать себя в полной безопасности от футуризма! Извольте извиниться, молодой человек!

– Извиняться? За правду? И не подумаю!

Владимир отшвырнул вилку, на которую уже подцепил грибочек, и резко покинул стол.

Лев догнал Владимира на улице.

– Ну, прости, Володя, прости, прошу тебя!

– Это ты меня прости – не сдержался. Тебе теперь дома влетит…

– Ерунда! А им полезна встряска, а то думают, что – хозяева искусства! Ты – молодец!

– Молодец-то молодец, да остались мы без обеда, – бурчит Владимир. – Ну, ничего, у меня полтинник есть – покормимся в обжорном ряду от пуза.

Они дружно пошли по улице. Но за их спинами раздался крик:

– Подождите меня!

Их догнала Верочка.

– Я с вами!

Владимир снисходительно улыбнулся:

– Да с нами барышням не по пути – мы в обжорный ряд идем.

– А я с вами – хоть куда!

Верочка уставилась на Владимира сияющими глазами отчаянно влюбленной.

В тесной, но уютной квартирке Бурлюка собрались единомышленники: сам Давид, Владимир и Крученых.

Бурлюк занес карандаш над чистым листом.

– Так и начнем наш манифест! Читающим наше Новое. Первое. Неожиданное. Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.

– Прошлое тесно! – подхватил Крученых. – Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода Современности!

Бурлюк еле успевал записывать. А Владимир напористо добавил:

– Кто, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?

Пухленькая Маруся – милая, очень вся такая домашняя жена Давида – пытается организовать чай, сдвигая ворох бумаг со стола. Но Бурлюк бумаги возвращает и продолжает писать, диктуя самому себе:

– Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузминым, Буниным и прочим – нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!

В дверь позвонили. Маруся поспешила в прихожую и вернулась с Хлебниковым – как обычно нелепо одетым, промокшим от дождя.

– Проходите, скорее чаю горячего – продрогли весь! – заволновалась Маруся.

– Да что – чаю? – возразил Бурлюк. – Накорми его, Муся, и дай переодеться в сухое.

– Конечно, Додичка, конечно! Виктор, снимайте всё, снимайте…

Маруся хлопочет вокруг Хлебникова, помогая ему освободиться от мокрой одежды.

А Владимир упрекает гостя:

– Опаздываешь! Мы уж начали без тебя, Велимир…

Хлебников вдруг задумался. И изрек:

– Я думаю, меня нынче будут звать Велиполк.

– Ну, пусть так! Но послушай, нам надо записать новые права поэтов.

Хлебников заявил, не раздумывая:

– Я требую право на слова-новшества!

– А я – право на ненависть к существовавшему до нас языку! – добавил Крученых.

– Есть, – записал Бурлюк. – А ты, Маяковский, чего требуешь у общества?

Владимир на миг задумался и выдал как по писаному:

– С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы!

Бурлюк одобрительно крякнул.

Маруся поставила перед Хлебниковым тарелку дымящегося борща.

Поэт благодарно бормочет ей:

– Ой, ну ешьте, пока горячее! – отмахивается Маруся. – А я пока вам сухое принесу…

Но снова звонят в дверь, и Маруся опять спешит открывать.

– Додик, еще запиши, – просит Владимир. – Мы требуем стоять на глыбе слова «мы»!

– Славно, черт побери! – одобряет Давид.

А Маруся приводит смущенную Женечку:

– Володя, к вам барышня.

– Здравствуйте, – тихо говорит Женечка.

Мужчины галантно приветствуют ее. Только Владимир явно растерян.

– Уже три часа, что ли?.. А мы еще манифест не закончили… Друзья, надо название придумать!

Владимир хватает написанный манифест, пробегает его глазами, задумывается.

Женечка напоминает ему о своем присутствии:

– Володя, мы же договорились…

– Да-да, в три часа, я помнил! – И к друзьям: – Предлагаю так: «Пощечина общественному вкусу!»

– Хлестко! – обрадовался Бурлюк.

– Без экивоков – в лоб, – согласился Крученых.

– А что, это по делу, – отвлекся от борща Хлебников.

Добрая Маруся попыталась облегчить неловкое положение Женечки, обняла ее за плечи:

– У мужчин первым делом – дела, а мы – уже потом. Давайте пока с вами чайку попьем…

– Спасибо, – лопочет Женечка. – Но, Володя, мне непременно надо с тобой поговорить!

Бурлюк укоризненно смотрит на Маяковского. Тот раздраженно вздыхает:

– Ну, хорошо-хорошо, пойдем… Друзья, я скоро вернусь!

Владимир и Женечка идут по улице. Он нетерпелив:

– Ну? Что? Какой пожар, в чем срочность?

– Володя, я не стала бы отвлекать тебя по пустякам…

– Да в чем дело, скажи, наконец!

– Моя помолвка… Расторгать ли мне ее?

Владимир остановился и озадаченно глянул на Женечку:

– Помолвка?.. Ах, ты помолвлена… Но ведь это тебе решать.

Женечка с трудом сдержала слезы:

– Хочешь сказать, тебя это не касается?

– Да нет… Извини, я все о манифесте нашем думаю… Революция в поэзии! А в помолвках я не очень понимаю…

– Зато я теперь все поняла!

Уже не сдерживаемые слезы покатились по щекам девушки.

– Женечка, ну что ты… Давай вечером встретимся…

– Нет, мы вечером не встретимся! И не встретимся никогда!

Женечка убежала по улице.

Владимир посмотрел вслед. Вздохнул, взъерошил волосы и повернул в другую сторону, задумчиво бормоча:

– Мы требуем стоять на глыбе слова «мы»… Среди свиста и негодования…

За столом в кабинете директора училища собрались ведущие академики.

Перед ними, как подсудимые, но гордо и независимо стояли Бурлюк и Маяковский.

Директор училища повертел в руках тонкую книжечку, на обложке которой заглавие «Пощечина общественному вкусу», которое директор повторяет:

– «Пощечина общественному вкусу»… Каково-с? Я все никак не возьму в толк: вы, Маяковский, несомненно, одаренный студент, а вы, Бурлюк, уже зарекомендовавший себя живописец, неужели вы все это – всерьез: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода Современности»?

– Мы отдаем себе отчет в серьезности наших заявлений, – твердо ответил Бурлюк.

– В таком случае дальнейшие рассуждения излишни, – вздохнул директор. – Зачитайте приказ!

Секретарь встал и прочел документ:

– «За пропаганду общественно вредных, провокационных идей, за отказ от принципов академического искусства, за поведение, несопоставимое с почетным званием студента Училища живописи, ваяния и зодчества, исключить из числа учащихся дворянина Маяковского Владимира Владимировича и разночинца Бурлюка Давида Давидовича…»

Старичок Милорадович лицемерно вздохнул:

– Жаль, господа, вы своими руками ломаете свое будущее.

Владимир гордо вскинул голову:

– Нет, мы своими руками строим будущее! И свое, и ваше – нравится вам это или нет!

У выхода из училища Владимира и Давида поджидали брат и сестра Шехтели – Лев с Верочкой.

– Выгнали, – опередил их вопросы Бурлюк.

Верочка испуганно ахнула. А Маяковский беспечно улыбнулся:

– Да ерунда! И так сколько времени зря потратили… Я лучше сборник стихов выпущу. Лёвка сделает иллюстрации. А еще надо найти, где макет книги соорудить…

Верочка, не сводя влюбленного взгляда с Владимира, радостно сообщила:

– У нас дома мастерская, там и типографский станок есть!

– Да меня на порог вашего дома не пустят, – усмехнулся Владимир. – Мало что футурист, бывший политический, так теперь еще из училища исключенный…

– А ты стань пай-мальчиком, – порекомендовал Давид. – Повинись, к заутрене попросись сходить с семьей – от тебя не убудет!

Верочка хлопает в ладоши:

– Правда, Володя, вы папе и маме обязательно понравитесь!

Владимир смотрит на Льва. Тот пожимает плечами.

Владимир прищуривается на Давида:

– Говоришь, к заутрене? Только с тобой!

– Нет уж, без меня. Это ты у нас – дворянин православный.

Ранним утром из особняка вышли Шехтель, его жена, Лев и Верочка, одетые скромно и строго для похода в храм.

А перед домом стоит такой же строгий и скромный Владимир – в перешитом отцовском сюртуке и белоснежной сорочке.

Он почтительно приветствует чету Шехтелей:

– Здравствуйте, Франц Осипович! Здравствуйте, Наталья Тимофеевна!

Верочка смотрит на Владимира во все глаза.

Лев иронично улыбается за спиной отца.

– Чем обязаны вашему вниманию в столь ранний час? – удивился Шехтель.

– Я собрался к заутрене. В ваш храм.

– В наш? – тоже удивилась Наталья Тимофеевна. – А вы живете рядом?

– Нет, но говорят, что ваш настоятель известен строгими благонравными взглядами, – смиренно отвечает Маяковский. – Я хотел бы послушать его проповедь.

– Отец Иннокентий, и верно, прекрасный проповедник, – согласился Шехтель.

– А почему вам нужда в строгом пастыре? – спросила Наталья Тимофеевна.

– Мама, может быть, все это обсудить по дороге? – предложил Лев.

– Так вы не будете против моего сопровождения? – учтиво поинтересовался Владимир.

– Нет, отчего же, – пожал плечами Шехтель.

Владимир, нарочито не глядя на Верочку, пошел рядом с ее мамой.

– Вы спрашиваете, зачем строгость? Знаете, иногда так трудно разобраться… Что такое хорошо и что такое плохо?

Чуть приотставшие Верочка и Лев перешептываются.

– Спорим, мама пригласит его после службы завтракать к нам? – говорит Верочка.

Лев смотрит на Маяковского, который что-то рассказывает, театрально поводя рукой, на маму, которая вся обратилась в слух, на папу, который тоже не скрывает своего интереса.

– Что – завтрак? – хмыкнул Лев. – Боюсь, родители усыновят Владимира! По-моему, они уже влюбились в него.

– А разве можно в него не влюбиться? – пылко вопрошает Верочка.

На даче Шехтелей в Крылатском, стоящей на берегу озера, отдыхает золотая молодежь – сын хозяина Лев, Борис Пастернак и другие студенты училища.

А Верочка в стороне от всех, приложив ладонь козырьком ко лбу, нетерпеливо смотрит в даль. И наконец радостно вскрикивает:

– Кто там едет?.. Ой, это же Володя!

И верно, с горки съезжает на велосипеде Владимир. Одной рукой он рулит, а другой размахивает маленькой книжечкой в мягком переплете. И, как всегда громогласно, ликует:

– Моя книга! Моя первая книга! Самая первая!

Он соскакивает с велосипеда, дает книжку друзьям, те передают ее из рук в руки.

– «Я»! – читает на обложке кудрявая девушка. – Надо же, какое название – мимо не пройдешь!

– А если пройдешь мимо, Маяковский за шиворот схватит, – усмехается Пастернак.

– Да, Боря, ты за душу берешь, а я покрепче – за шиворот! – парирует Владимир.

– А это что за клякса? – спрашивает долговязый студент.

– Это не клякса, это – Володин бант нарисован, – объясняет Лёва.

– А вот – «Несколько слов о моей жене»! – смеется кудрявая. – Страшно интересно, о ком это?

Верочка очень смущается.

А Владимир без комментариев отбирает у друзей книжку, бережно прячет ее в карман, кричит:

– Айда на лодках кататься!

И первым сбегает по склону к пристани.

Верочка бежит за ним:

– Я с тобой! Давай на остров поплывем! Почитаешь мне стихи!

Владимир с Верочкой плывут в лодке по озеру. Он мощно гребет, попадая в ритм своих стихов.

– Почему – рыжеволосая? – ревниво перебила Верочка, поправляя русую челку.

– Не знаю, слово само попросилось! – отмахнулся Владимир.

Потом лодка болталась у берега, пришвартованная за камышами.

А они лежали навзничь в траве на острове. И он опять, теперь уже негромко, читал стихи:

– Как страшно, Володя! – прошептала Верочка. – Как страшно и прекрасно…

Она приникла губами к губам Владимира. Тот отстранился.

– Не надо, милая Вероника… Ты ведь Вероника – непорочная…

– Не говори ничего! – жарко шепчет она. – Поцелуй меня…

– Верочка еще слишком мала… Верочке надо подрасти, – севшим голосом убеждает Владимир.

Но девушка обвила его руками, целует лоб, щеки, губы, лихорадочно повторяя:

– Люблю… люблю… люблю тебя… люблю!

И Владимир не выдерживает, обнимает Верочку, перекатывается с ней по траве, накрывает своим телом. Верочка блаженно стонет…

Через пыльную привокзальную площадь провинциального городка, на которой стоят телеги с мешками да скучает на облучке одинокий извозчик, бредут с чемоданами Маяковский, Бурлюк, Крученых и Хлебников.

– Первые гастроли – как первая любовь! – шумит Владимир. – Вот бы знать: какой она будет?

– Взаимной! – твердо пообещал Бурлюк.

– Нас забросают кудрявыми хризантемами, – размечтался Хлебников.

– Или гнилыми помидорами, – вздохнул Крученых.

Бурлюк подошел к скучающему извозчику:

– Сколько до гостиницы?

– Рупь.

– Совесть есть у тебя?

– Совесть есть – рубля нету, – резонно отвечал извозчик. – А вы – из Белокаменной, так что у вас, поди, найдется.

– Не заработали еще! – отрубил Бурлюк.

Извозчик флегматично развел руками: мол, на нет и суда нет.

– А далеко до гостиницы? – спросил Владимир.

– Версты три…

– Вы с ума сошли! – стонет Хлебников, угадав намерения Маяковского.

Но Владимир уже взвалил его чемодан на свое плечо, и компания зашагала по дороге.

В тесный провинциальный театрик набилась разношерстная публика.

За кулисами поэты во всей футуристической красе – диковинные одеяния и разрисованные лица – слушали наставления краснорожего полицейского чина.

– И значит, чтобы мне все прилично! Особливо не сметь поминать градоначальника!

– Да-да, – поспешно кивнул Бурлюк, – конечно.

– И еще – Пушкина не трогать! А то я вас знаю!

– Да? Мы знакомы? – ёрничает Маяковский.

Полицейский чин налился гневом.

Бурлюк быстренько успокоил:

– Не тронем, ни в коем разе не тронем, будьте в полной уверенности – ни градоначальника, ни Пушкина.

Полицейский чуть угомонился. Но всё же ткнул толстым пальцем в грудь Владимира:

– Лично передо мной ответите!

Из зала раздались нетерпеливые аплодисменты.

Полицейский подкрутил ус и удалился.

Поэты взволнованно напряглись.

– Ну… Я пошел… – не слишком уверенно промолвил Крученых.

– Давай! – Бурлюк обнял его, как идущего в бой солдата.

Поначалу лица провинциальных любителей поэзии были выжидательно-доброжелательны. Но постепенно они изумленно вытягивались с каждым словом, которое чеканил Крученых:

– Сам ты вошь! – не выдержал один из любителей поэзии.

И в беднягу Крученых, как он и пророчествовал на вокзале, полетели помидоры.

– Тупицы! – выбежал из-за кулис на сцену Владимир. – Глухари! Это же настоящая поэзия!

И, заметив в первом ряду очередного метателя, замахнувшегося помидором, прыгнул на него со сцены.

Завязалась драка. Разлилась трель полицейского свистка…

Основательно помятые футуристы приплелись опять на вокзал.

Их окликнул знакомый извозчик:

– Ну что, заезжие, рупь-то заработали?

Бурлюк только махнул рукой. А Владимир запоздало вскинулся:

– Нет, но за что же все-таки было в околоток тащить? Мы ведь про Пушкина – ни слова!

Друзья смеются. Владимир мрачно смотрит на них. А потом и сам хохочет…

Владимир – в шерстяном пледе-пелерине, широкополой шляпе, с большим пакетом под мышкой – идет от станции к дачным домикам.

Вдали позади него на дороге появилась Верочка. Она изо всех сил крутила педали велосипеда, потом соскочила с машины, побежала за Владимиром и, догнав, повисла на нем.

Владимир чуть не упал от неожиданности, а девушка счастливо лепечет:

– Я узнала от Левы, что ты вернулся с гастролей! Каждый день ездила на станцию!

– Зачем?..

– Как зачем? Увидеть! Сегодня мама не хотела меня отпускать, что-то заподозрила, но я сказала, что пойду рисовать на пленэр… Как чувствовала, что ты приедешь!

Владимир показал пакет:

– Да я вот – маму и сестер навестить. Они тоже здесь дачу снимают…

– Так ты не ко мне? – мгновенно сникла Верочка.

При виде ее вселенской печали Владимир не мог не солгать:

– Нет, почему же… Я к тебе… Только сначала, думал, к маме…

Доверчивая девушка вновь повисла на его шее:

– Я ужасно, кошмарно соскучилась!

На лесной поляне всё говорило об исходе любовного свидания: расстегнутое платье Верочки и рубашка Владимира, валяющиеся в траве лента из ее прически, его шейный платок…

Они лежали на расстеленном пледе Владимира, поедали засахаренные орехи и крендельки из пакета, предназначавшиеся его маме и сестрам.

Владимир рисовал в альбоме Верочки большого жирафа и жирафа поменьше, которые нежно сплелись длинными шеями.

– Это ты и я! – догадалась Верочка. – И мы всегда-всегда будем вот так – неразлучны!

– Ну, совсем уж всегда не получится. Бурлюк организовал новое турне – Одесса, Киев, Николаев…

Верочка огорченно вздохнула и поклялась:

– Я буду ждать! А сейчас почитай мне… Сочинил что-нибудь?

– Я грандиозную вещь начал! – загорелся Владимир. – Поэма про бунт вещей. Даже не поэма – трагедия! Старик с черными сухими кошками, Человек с двумя поцелуями, Женщина со слезинкой, Женщина со слезищей и – поэт Владимир Маяковский!

Верочка явно не слишком понимает, о чем речь, но кивает восторженно.

А Владимир вскакивает и уже читает будущие стихи:

Верочка тоже вскочила, всплеснула ладошками:

– Это гениально!

Владимир польщенно заулыбался. Но тут же спохватился:

– Я же маме телеграфировал, что буду дневным поездом! Она, конечно, волнуется теперь…

Владимир спешно застегивает рубаху.

Верочка сокрушается, глядя на пустой пакет:

– Ой, а мы все угощение для твоей мамы съели…

– С жирафами так бывает, – улыбнулся Владимир.

Он взял свой шейный платок, но Верочка перехватила его:

– Я сама завяжу!

Она нежно и тщательно вывязала платок на его шее:

– Ты всегда будешь ходить только с бантами, которые тебе завязываю я!

Одесский театр – не чета провинциальным театрикам. Лепнина на потолке, позолота на стенах, пригашенные на время представления хрустальные люстры, бархатные кресла в зале. И публика в этих креслах не разношерстная, а сплошь культурная – мужчины в костюмах, дамы в вечерних платьях.

На просторной сцене Владимир читает стихи:

Он замолкает. Гром аплодисментов. И на сцену полетели уже не помидоры, а цветы.

Владимир торжествующе оглянулся на кулисы, из которых за происходящим наблюдали его радостные сотоварищи – Бурлюк, Крученых и Хлебников.

Раскланявшись на сцене, Владимир вылетел к ним.

Друзья принялись обниматься. Владимир торжествует:

– Слышали? Какой успех, а? Слышали?

– Слышали, слышали, – улыбнулся Бурлюк. – Поздравляю тебя и нас всех! Едем на ужин.

– Какой ужин? – живо заинтересовался Хлебников.

– Инженер Строев дает прием в нашу честь.

– Инженер какой-то… – нахмурился Владимир. – Скука смертная!

Практичный Давид пояснил:

– Не какой-то инженер, а известный в Одессе меценат, и публика у него собирается отборная – может, договорюсь продлить гастроли.

– Нет, лучше бы сейчас к морю, – расстроился Владимир. – Я же никогда моря не видал!

– Да море от нас не уплывет, – заверил Бурлюк. – Потом сходим. А сейчас – вперед, триумфаторы!

В гостиной инженера Строева, оформленной с явным вкусом и неявным богатством, собрались нарядные дамы и солидные мужчины. Бурлюк деловито беседовал с каким-то лысым господином. Хлебников, присев на подлокотник кресла пожилой модницы, читал ей стихи. Крученых, размахивая руками, дискутировал с хозяином дома. А Владимир пристроился у стола с едой и напитками – богатырский организм вечно требовал подкормки.

Но долго заниматься этим приятным и полезным делом Владимиру не удалось. Едва он приник к бокалу с пивом, как подкатилась дородная дама в брильянтах и взмолилась:

– Владимир, вы произвели неизгладимое впечатление! Просим, почитайте еще, просим!

Владимир чуть поразрывался между жаждой пива и жаждой славы. Слава победила. Он вышел на середину комнаты и сообщил:

– Я тут, у вас, в Одессе, про морской порт сочинил!

Во время чтения стихов в гостиной появилась очень красивая, вся какая-то воздушная девушка лет девятнадцати. Вошла и остановилась на пороге, слушая Владимира.

А он читал, стоя к ней спиной. Но на последней строке, словно от какого-то внутреннего толчка, повернулся, увидел ее и застыл под гипнозом огромных карих глаз.

Гости аплодировали Маяковскому.

А инженер Строев взял девушку под руку и подвел к поэтам.

– Позвольте, господа, вам представить: моя невеста – Мария Александровна Денисова.

Бурлюк, Хлебников и Крученых по очереди целовали невесте инженера руку.

А Маяковский просто стоял, не спуская с Марии восхищенного взгляда.

Девушка прервала неловкую паузу:

– Вы замечательно описали порт. Выросли на море?

– Нет, я моря в жизни никогда не видел.

– Да?.. В таком случае вы – настоящий поэт!

– А вы…

У Владимира вырвалось неожиданное:

– Вы – Джиоконда, которую нужно украсть!

Строев несколько принужденно засмеялся:

– Весьма остроумно, господин футурист.

А для Владимира стихли все звуки вокруг. Только двигались по гостиной люди, кто-то смеялся, кто-то пел у рояля…

Мария пила шампанское из высокого бокала, общалась с гостями, изредка оборачиваясь и коротко поглядывая на Владимира…

Догорали свечи, толпа гостей постепенно редела…

Из этого нереального состояния Владимира наконец вывел Бурлюк, жестко взяв друга за локоть. Люди и звуки вокруг вновь стали реальными.

– Пора уходить, – вполголоса, но твердо сказал Давид.

– А?.. Что?.. – Владимир непонимающе смотрит на друга.

– Нам уже пора идти, – внятно повторил Бурлюк. – Ты еще на море хотел посмотреть…

– Какое море?! Ведь она здесь!

– Послушай! – огорчился Крученых. – Это уже становится неловким: пришел в дом и пялишься на невесту хозяина!

Строев в дверях прощался с последними гостями.

Мария стояла у рояля с бокалом вина.

Давид опять ухватил друга за локоть, желая его увести, но тот вырвался и пошагал к Марии:

Мария перебила поэта беспомощно дрогнувшим голосом:

– Что вы… Вы что?.. Перестаньте!

Тут уж Бурлюк и Крученых, не церемонясь, подхватили друга под руки с обеих сторон.

– Нам уже пора, спасибо за прекрасный вечер! – расшаркался Крученых.

– Приятно было познакомиться с вами и вашим женихом! – заверил Бурлюк.

И, прикрываемые следующим позади Хлебниковым, они силой увели зачарованного поэта.

Солнечным одесским днем Мария ехала в коляске по улице.

Вдруг на подножку вскочил сияющий Владимир:

– Я знал, что обязательно вас встречу!

Мария отшатнулась от него.

– Как это – встречу? Вы просто караулили меня!

– Ну, караулил… Ждал у дома, у магазина…

– Остановите! – приказала Мария вознице.

Тот натянул поводья лошади, коляска резко притормозила, Владимир чуть не упал.

– Осторожно! – вскрикнула Мария, схватив Владимира за руку.

Тот ошалел от счастья:

– Не отпускайте меня! Никогда! Держите меня, держите!

А потом они шли по тропинке, ведущей к морю.

Владимир остановился на обрыве, зачарованно глядя на бескрайнюю синь, потом выдохнул полной грудью, как восторженный стон:

– Так вот ты какое, море!

Мария мягко улыбнулась:

– Подойдем поближе, не бойтесь…

Они спустились с обрыва к самой воде.

– А хорошо, что я раньше его не видел. Теперь для меня море – это вы, Мария!

Мария присела, положила ладонь на воду, поднялась и накрыла мокрой ладонью ладонь Владимира:

– Я вам дарю море. На память.

Владимир сжал ее ладони:

– Нет памяти в моем беспамятстве о вас!

Мария мягко высвободила свои ладони.

В номере одесской гостиницы Бурлюк, Хлебников и Крученых укладывали вещи в чемоданы.

А Маяковский безучастно сидел на подоконнике.

– Ну, не валяй дурака, – поторопил его Давид, – киевский поезд скоро…

– Я же сказал – не поеду.

– Ты сказал – мы послушали. А теперь собирайся!

Владимир не покинул подоконника.

– Послушай, ну правда – никакого смысла нет, – вздохнул Крученых.

Но в голосе Владимира – отчаянная надежда:

– Она сказала: придет в четыре!

– А уже – пять! – указал на стенные часы Давид. – Ну зачем ей к тебе приходить? Нищий поэт, желтая кофта… А у нее – приличный жених.

– Ты, Додик, как торговка на рынке! – неожиданно возмущается Хлебников. – А здесь – любовь!

– Слыхали, будетляне?! – Владимир торжествующе указал на Хлебникова.

Бурлюк и Крученых промолчали. Давид решил зайти с другой стороны:

– Так что же – ты ломаешь турне? Бросаешь товарищей?

Владимир ответил коротко:

– Да!

Однако затем взмолился:

– Простите меня, товарищи дорогие, но иначе не могу, нет, невозможно!

Бурлюк, Крученых и Хлебников, подхватив чемоданы, направились к выходу.

На пороге Бурлюк обернулся и сообщил:

– Шлемазл!

– Что-о? – не понял Владимир.

Вместо ответа Давид выразительно повертел пальцем у виска.

За окном номера уже стемнело. Настенные часы показывали семь.

Владимир нервно мерял шагами комнату.

Резко остановился, схватил чемодан, начал швырять в него свои вещи.

В дверь постучали. Вмиг просияв, Владимир распахнул дверь.

На пороге стояла взволнованная, смущенная и все такая же воздушно-прекрасная Мария.

Владимир порывисто обнял ее, но она высвободилась из его объятий:

– Перестаньте! – Мария испуганно оглянулась в коридор. – Так неловко…

– Прости, прости!

Он втащил ее за руку в номер, захлопнул дверь и снова попытался обнять:

– Ты пришла… Ты все-таки пришла… Пришла…

Но Мария вновь ускользнула из его объятий.

– А где ваши друзья?

– Уехали в Киев. А я остался.

– Зачем?

– Ты же сказала: я приду…

– Да я пришла, извините, что опоздала… Целых три часа… Очень много дел…

Владимир нежно прикрывает ладонью ее рот.

– Что – три часа? Я бы ждал тебя всю жизнь! Главное: ты пришла!

Мария мягко убирает его ладонь со своих губ.

– Я пришла, только чтобы сказать…

– Нет, сначала я скажу! Мне столько надо сказать тебе…

– Владимир! – перебивает Мария. – Я пришла сказать, что выхожу замуж. В следующее воскресенье…

На море лютовал шторм.

Владимир шагал против бушующего ветра, перекрикивая его:

Штормовая волна накатила на Владимира, намочила брюки до колен, но он ничего не замечал.