Читать книгу Маяковский. Два дня - Группа авторов - Страница 2

МОСКВА, 12 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА. УТРО

В комнатке на Лубянке взрослый и усталый – слишком взрослый и слишком усталый – Владимир положил футуристический рисунок обратно в ящик к бумагам и фотографиям и с треском задвинул ящик.

Взял начатое письмо, новый остро заточенный карандаш и пробежал взглядом уже написанное:

«ВСЕМ!

В ТОМ, ЧТО Я УМИРАЮ, НЕ ВИНИТЕ НИКОГО».

Подумал, размашисто добавил:

«И ПОЖАЛУЙСТА, НЕ СПЛЕТНИЧАЙТЕ – ПОКОЙНИК ЭТОГО УЖАСНО НЕ ЛЮБИЛ».

Владимир вновь занес карандаш – новые слова готовы выплеснуться на бумагу. Но раздался дверной звонок. Три раза.

Владимир вздрогнул и затаился у стола, словно неизвестный гость мог его увидеть. Тройной звонок повторился. Владимир заметался по комнате, ударился коленом о диван и шлепнулся на него, поглаживая колено.

Опять настойчивые звонки. Послышались звуки открывающейся двери, голоса в коридоре – мужской и женский.

Владимир поспешно сунул свое письмо в ящик стола и как был – в ботинках – улегся на диван, прикрывшись пледом.

В комнате появился возмущенный мужчина лет тридцати.

– Володя, в чем дело, три звонка – уже не твои?

– Мои…

– Чего ж не отзываешься? Спасибо, Мэри открыла!

– А может, я умер?

Владимир с вызовом посмотрел на незваного гостя. Тот усмехнулся.

– Мэри сказала, что ты недавно ходил в уборную.

– Не соседи, а шпионы, – проворчал Владимир, натягивая плед до подбородка.

– Что с тобой, Володя? – участливо поинтересовался гость.

И хотел присесть у дивана, но Владимир вскрикнул:

– Отойди, можешь заразиться!

– Воспалением хитрости? – хмыкнул гость. – Почему ты вчера не явился на выступление в МГУ?

– Какое выступление? – Владимир отвернулся к стене. – Не помню ни о каком выступлении.

– Ты что, с ума сошел?! – завопил гость.

Владимир, глядя в стену, вздохнул:

– И об этом крикуне я писал «тихий еврей Павел Ильич Лавут»…

Лавут заорал еще громче, что Маяковский уже достал его с этим «тихим евреем», и все друзья-знакомые из-за этого тоже его достали, а он, между прочим, вовсе не тихий еврей, а личный импресарио Маяковского, причем уже четыре года, если больной воспалением хитрости еще не забыл.

Владимир насмешливо прервал стенания Лавута:

– Спасибо, спасибо, живу твоими стараниями!

Лавут все-таки уселся возле дивана. Гнев его сменился озабоченностью:

– Володя, ты первый раз в жизни сорвал выступление! Ты правда заболел, что ли?

– Мама, ваш сын прекрасно болен…

– Это все, что ты можешь – цитировать самого себя?! – опять взорвался Лавут. – Я не понимаю: что происходит?!

Он действительно не понимал, что происходит, совсем не понимал. Но хотел понять и потому требовал объяснения:

– Что случилось, объясни!

– Не знаю… правда не знаю, – грустно ответил Владимир.

Но тут же попытался взбодриться, отбросил плед, уселся на диване.

– А впрочем, ничего не случилось! Иди, звони в МГУ – извиняйся, клянись, что завтра же я у них буду!

– Нет уж, ты сам иди, звони, извиняйся, клянись…

– Интересно, Павел Ильич, а кто у нас – импресарио?

Лавут вздохнул, укоризненно посмотрел на Маяковского и покорно двинулся к двери. У порога оглянулся.

– Ну, всё-всё, – отмахнулся Владимир, – виноват я, виноват, достаточно тебе?

Лавут снова вздохнул и вышел.

Владимир вскочил с дивана.

А Лавут вернулся:

– Там по телефону Мэри болтает…

– А ты стой рядом, у нее совесть и проснется!

Владимир, похоже, действительно взбодрился.

– Иди, иди, я тебе пока заварю чай. Настоящий цейлонский – контрабанда из Одессы…

Лавут снова послушно отправился в коридор.

Маяковский взял крашенную в желтый цвет жестяную коробочку, насыпал из нее чай на ладонь, с удовольствием принюхался, затем пересыпал его в заварной чайничек.

И снова пришли воспоминания…

МОСКВА, 1913 ГОД

В квартире Бурлюков удивительным образом сочетались Марусины уютные подушечки на диване, пузатые цветастые чашечки в серванте, ее же корзинка с рукоделием и тесно развешанные по стенам беспокойные, насыщенные футуристическими ломаными формами картины Давида.

На столе – тарелочки и вазочки с домашними печеньями-вареньями. Маруся поила Владимира чаем.

– Это цейлонский чай!

Маруся принюхалась к заварке и сунула ее под нос Владимиру.

– Восхитительно пахнет, правда?

Владимир покорно нюхнул, вяло кивнул и помешал чай ложечкой.

– Вы ешьте печенье, ешьте, я же знаю – вы такое любите, маковое!

Владимир безразлично взял печенюшку, подержал в руке и, словно не понимая, что с ней делать, положил обратно в вазочку.

Маруся не выдержала:

– Ну бросьте вы, наконец, убиваться! Уж сколько времени прошло после Одессы, а на вас всё лица нет! Найдете вы еще себе хорошую девушку…

– Не нужны мне никакие девушки! – взвился Владимир. – Только Мария нужна! Такой любви у меня в жизни не было и не будет!

– А Женечка? Ведь была? – мягко напомнила Маруся. – И Верочка нынче, кажется, есть.

Владимир грустно улыбнулся:

– Это всё маленькие любёночки… А я – о большой любви! Огромной, как мое сердце… Как вы не понимаете?!

– Ну где уж мне понять…

Мария перевела разговор:

– А вот ватрушки – только из печки достала! Вы не попробовали даже…

Владимир принялся покорно и машинально жевать ватрушку.

Маруся сострадательно глядела на него. И вдруг предложила:

– А давайте я вас петь научу?

– Что?..

– Пение очень веселит! – заверяла Маруся.

– У меня слуха нет.

Это Марусю не остановило. Она знала методику профессора Александровой-Кочетовой, по которой можно любого обучить. Владимир возражал, что любого – может быть, но лично его – вряд ли. Но Маруся не сдавалась, уверяла, что методика не знает исключений, а у него еще и голос такой редкий, могучий. Однако Владимир упирался, и Маруся не выдержала – взмолилась:

– Володенька, ну сердце мое рвется – на вас такого убитого смотреть! Давайте попоем, ей-богу, легче станет!

– Ну, если вам станет легче…

– И мне, и главное – вам. Вы хоть какую арию знаете?

– Арию?

Владимир подумал, откашлялся и громко, но фальшиво пробасил варяжского гостя из «Садко»:

– О скалы грозные дробятся с ревом волны…

– Прекрасно! – воодушевилась Маруся. – А теперь следите за моей рукой: рука выше – и вы голос выше… Рука ниже – и вы опускаетесь… Давайте!

Владимир попробовал еще раз, другой – и дело двинулось с мертвой точки. Он невольно вошел в азарт и принялся орать – выше, ниже, следя за движениями руки Маруси.

Они и не заметили, как в комнату вошел Бурлюк.

Давид с улыбкой понаблюдал за уроком пения и зааплодировал.

– Додичка пришел!

Маруся побежала к мужу, расцеловала его.

Давид прищурил единственный глаз.

– Гляжу я, гений наш повеселел! А сейчас еще больше развеселишься…

Бурлюк достал из кармана и торжественно выложил на стол несколько купюр.

– Что это? – недоумевал Владимир.

– Твой гонорар!

– За что?..

Вместо ответа Бурлюк извлек из другого кармана тоненькую книжечку и вручил ее другу.

Владимир удивленно прочел на обложке:

– Поэма «Владимир Маяковский»… Что за чушь?

Давид улыбнулся Марусе:

– Ну что за тип: всё с ходу – в штыки!

И приказал Владимиру:

– Ты читай!

Владимир открыл книжку, прочел:

И захлопнул книжку.

– Повторяю: что за чушь? Это же моя трагедия «Восстание вещей»!

– Надо же – узнал! – усмехнулся Давид.

– А почему же здесь написано?..

– Да потому! – развел руками Давид. – Причуда жизни, гримаса судьбы!

И объяснил эту гримасу: выпускающий цензор отчего-то решил, что «Владимир Маяковский» – это название поэмы. И вынес его на обложку. А потом уж нельзя было ничего поменять: стояла разрешительная подпись. Впрочем, ничего страшного не случилось. На взгляд неунывающего Бурлюка, так тоже выглядит весьма неплохо.

До Владимира наконец дошла суть происходящего:

– Додичка! Ты издал мою книгу?!

– Я же обещал, что сделаю на тебе гешефт! – рассмеялся Бурлюк.

Грустная Верочка одиноко сидела на скамейке бульвара. Шелковый бант уныло поник на тугой косе.

На аллеях резвились хорошенькие малыши в пределах, дозволенных им строгими боннами. Верочка тоскливо наблюдала за детьми.

К скамейке стремительно подошел Владимир, поцеловал Верочку в щечку, сказал бодро:

– Здравствуй, извини, я немного опоздал!

Кажется, Верочка хотела сказать что-то резкое, но ответила покорно:

– Ничего… Я только волновалась: вдруг тебе не передали мою записку…

– Как видишь, передали. – Владимир уселся рядом с ней. – А у меня вышла новая книга!

Он достал из кармана и вручил девушке книжечку, изданную Бурлюком.

Верочка повертела ее, полистала и не слишком правдоподобно изобразила радость, поздравила Владимира. И сообщила, что тоже принесла ему кое-что…

Верочка достала из ридикюля альбомный лист. Владимир глянул – на листе были изображены знакомые жирафы. Только теперь у жирафа поменьше был круглый живот, в котором клубочком свернулся маленький жирафенок, а большой жираф смотрел куда-то в сторону.

Верочка искоса наблюдала за реакцией Владимира. Он, конечно, все понял. Но молчал. Потом наконец вздохнул:

– Ты это… наверное знаешь?

Верочка печально кивнула. Владимир снова помолчал. И сказал – словно не ей, а самому себе:

– Значит, так тому и быть. Значит, поженимся.

– Я не хочу жениться без любви!

Голос Верочки дрожит, в глазах – слезы.

– Ну отчего же без любви? – вяло возразил Владимир.

И обнял девушку. Она порывисто, доверчиво прильнула к нему.

А в глазах Владимира – и нежность, и жалость, и тоска…

Все семейство Маяковских суетится по поводу предстоящего торжественного события: Владимир готовится к походу в дом Шехтелей – просить их родительского благословения и руки Верочки.

Взволнованный, хотя и пытающийся скрыть волнение, жених стоял посреди комнаты в костюме покойного отца. Мама и сестры хлопочут вокруг него – поправляют костюм, приглаживают прическу.

– Ну все, все уже! – раздражается Владимир.

– Сейчас, вот еще ниточка торчит, – волнуется Ольга.

Людмила подала Владимиру букетик цветов.

– Готов жених!

Мама с улыбкой оглядела сына:

– Я рада, Володичка, что ты выбрал хорошую девушку из хорошей семьи… Я непременно полюблю ее.

– И мы полюбим! – заверила брата Оля.

– Ой, Володька – муж! – покачала головой Людмила. – Смех, да и только!

Мама, привстав на цыпочки и еще пригнув голову Владимира, поцеловала его в лоб и перекрестила сына:

– Ну, с Богом!

С букетом в руке, скованный костюмом и непривычностью своего нового положения, Владимир подошел к массивным дверям особняка Шехтелей.

Он крутанул медную бабочку звонка. Где-то в глубине дома звонок отозвался мелодичной трелью.

Долго не открывали. Но наконец дверь приоткрылась, и в ее проеме, загораживая собой вход, возник представительный швейцар с пышными бакенбардами.

Владимир, выставив перед собой букет, словно собирался вручить его швейцару, неумело расшаркался.

– Добрый день! Мне нужно видеть уважаемого Франца Осиповича.

Швейцар окинул гостя строгим взглядом и после величественной паузы изрек:

– Они уехали-с.

– Франц Осипович уехал? – растерялся Владимир.

– Все господа уехали-с, – уточнил швейцар. – Все семейство.

– А куда?

– В Париж.

– И Вера Францевна? – все еще не терял надежды Владимир.

– И она с ними-с.

– А надолго ли?

Тут швейцар позволил себе легкую, но оскорбительную ухмылочку:

– Надолго ль? Полагаю, до полной поправки здоровья барышни.

– Полной поправки… здоровья?

Владимир вдруг всё понял, отшвырнул букет и пошагал прочь.

Но все-таки еще обернулся:

– А мне передать ничего не велели?

– Как же-с, вам велели непременно передать.

– Что? – У Владимира опять вспыхнула надежда.

Швейцар неторопливо откашлялся и произнес с явным удовольствием:

– Велено, чтобы ноги вашей и близко здесь не было-с!

Холуй развернулся и ушел в особняк, захлопнув за собой тяжелую дверь.

Шехтели уехали в Париж, где известным медицинским путем «поправили здоровье» Верочки, и остались во Франции еще год. Потом вернулись, Верочка стала работать художником-оформителем. Потом – революция, Шехтель возглавил архитектурный совет, преподавал во ВХУТЕМАСе, даже сделал неосуществленный проект Мавзолея Ленина… А еще потом особняк Шехтеля на Большой Садовой был национализирован и зодчий с семьей выселен. Федор Осипович скитался по разным квартирам, пока не нашел пристанище на Малой Дмитровке, у дочери, вышедшей замуж и ставшей Тонковой, Веры Федоровны.

В дневнике шестнадцатилетней Верочки 5 марта 1913 года отмечено ярко-красной гуашью. Это день ее знакомства с Маяковским. В жизни Владимира было много женщин, он встречался, влюблялся, расставался, снова встречался – порой через много лет. Только с Верочкой они больше не виделись никогда.

Владимир с головой ушел в новую для него работу – театральную. Все лето он писал трагедию «Восстание вещей», названную потом «Владимир Маяковский». О постановке Владимир договорился с петербургским Обществом художников «Союз молодежи», оговорив следующие условия: «Постановка ведется по моим указаниям и под моим личным наблюдением за всей художественной частью пьесы. Плата поспектакльная – пятьдесят рублей за каждый вечер». А через некоторое время сговорились, что он будет получать еще по три рубля за репетицию.

На сцене театра Комиссаржевской Маяковский и Бурлюк обсуждали с художником Филоновым и заведующим постановочной частью технические детали постановки «Владимир Маяковский».

Рабочие, поругиваясь, с грохотом тащили на сцену диковатые неопределенные конструкции.

– Эй, осторожней, не уроните городскую площадь! – крикнул Филонов.

Рабочие озадаченно уставились на странное сооружение из разномастных реек.

А Филонов вернулся к деловому совещанию:

– Сцену надо затянуть сукном и поставить задник черного цвета.

– Коленкор, – коротко изрек завпост.

– Чего… коленкор? – озадачился Владимир.

Завпост объяснил пообстоятельней:

– Коленкором затянуть можно. Черным. У нас коленкора много. А у вас денег мало.

– Ну, на крайний случай можно и коленкор, – вздохнул Филонов.

– Теперь свет. – Бурлюк вдохновенно взмахнул руками. – Свет нужен такой… полумистический… Понимаете?

– Понимаем, – кивнул завпост. – Какой есть свет – такой и дадим. А мистического у нас нету.

– Что ж это у вас ничего нету? – взорвался Маяковский. – Я буду говорить с дирекцией!

– Поговорите, конечно. – Завпост помялся. – Но сказать по правде, наши артисты вообще не горят желанием участвовать в вашем фурдуризме.

– Футуризме! – раздраженно поправил Бурлюк.

– Ну, все одно…

Не говоря более ни слова, завпост удалился в кулисы.

Все озадаченно посмотрели ему вслед. Владимир начал заводиться:

– Да это просто какая-то травля футуристического искусства!

Филонов подлил масла в огонь:

– Между прочим, сегодня в мединституте Корней Чуковский лекцию читает о вреде футуризма.

– Вот как?

Глаза Владимира засверкали недобрыми огоньками.

Бурлюк обеспокоился:

– Что ты задумал, босяцкая душа?

В фойе Петербургского Женского мединститута стоял живой гул и с каждой минутой становилось все теснее. Это было весьма популярное место дискуссий на любые темы – от искусства до политики, от оккультизма до феминизма, где собиралась в основном молодежь: бойкие курсистки, длинноволосые студенты, парочки интеллигентов, экстравагантные артистические натуры с потусторонними взорами. И на сегодняшней лекция молодого, но уже популярного литературного критика Корнея Чуковского ожидался аншлаг.

Владимир – в своей неизменной желтой кофте под пальто – с горящими от возбуждения глазами твердил Бурлюку, что как только этот презренный Чуковский начнет буржуазную демагогию разводить, он выскочит на сцену и ответит ему – за всех футуристов.

Давид соглашался, что замысел, возможно, и неплох, если только Владимира пустят в зал в его эпатажной кофте. А вполне могут и не пустить – у входа в зал торчал полицейский. Бурлюк предлагал снять кофту – в конце концов, важна ведь не форма, а суть протеста. Но Владимир сокрушался, что без кофты выйдет совсем не тот эффект.

Пока они таким образом дискутировали, возле них объявился долговязый мужчина: большой нос-слива, косая челка.

– Если не ошибаюсь, – улыбнулся он, – господа Маяковский и Бурлюк?

– Мы не господа, а будетляне! – сразу задрался Владимир.

– Очень приятно! – продолжал улыбаться носатый. – А я попроще – Корней Чуковский.

Владимир и Давид растеряны: Чуковский – сама доброжелательность.

– Господа, чтобы сразу расставить точки над i, сообщаю: я ненавижу футуризм!

Владимир сжал кулаки. А Чуковский продолжил:

– Но ваше творчество, Бурлюк, и особенно ваша поэзия, Маяковский, мне вполне симпатичны.

Кулаки Владимира разжались.

– А чем же вам футуризм не угодил? – поинтересовался Бурлюк.

Чуковский пояснил все тем же благожелательным тоном:

– В футуризме – самые отвратительные нигилистические тенденции на уничтожение гениальной утонченной лирики, коей вправе гордиться русская литература.

Владимир снова ощетинился и уже открыл было рот, намереваясь скандалить, но на Чуковского налетела сзади и зажала ему ладошками глаза хорошенькая энергичная девушка: соломенные кудряшки буйно разлетелись у нее из-под шляпки-таблетки, кокетливые кружавчики блузки выглядывали из-под ворота строгого жакета курсистки.

Бурлюк и Маяковский удивленно уставились на девушку, а Чуковский улыбнулся:

– Да полноте мне глаза закрывать – я вас и по дыханию узнаю.

– Ну-у, так не интере-есно, – капризно протянула девушка, опуская руки.

А Чуковский вывел ее из-за своей спины и представил поэтов и девушку:

– Это – господа… ох, виноват, будетляне… Давид Давидович Бурлюк и Владимир Владимирович Маяковский! А это – слушательница Бестужевских курсов Софья Сергеевна Шамардина…

– Какая Софья Сергеевна? – наморщила носик девушка. – Просто – Сонка!

Бурлюк галантно поцеловал Сонке руку.

Владимир тоже поцеловал и замер, не отпуская руку девушки и не в силах отвести от нее взгляда.

Чуковскому это явно не понравилось, он сухо заметил:

– Господа, насчет лекции… Как я догадываюсь, вы хотите обрушить на меня громы и молнии?

Маяковский очнулся, отпустил руку Сонки и грозно подтвердил:

– Именно так!

– Тогда снимайте блузу – в ней вас не пустят в зал. Я ее спрячу под своей полой, а вы прямо в пальто проходите. За кулисами я вам блузу отдам. И милости просим – клеймите меня!

Бурлюк и Маяковский удивленно смотрят на идейного врага. А Сонка радуется:

– Здорово придумано!

Владимир безо всякого смущения стаскивает кофту и запахивает пальто на голом теле – нижнее белье в его футуристическом гардеробе не предусмотрено.

Петербургское литературно-артистическое кафе-кабаре «Бродячая собака», официально называвшееся «Художественное общество Интимного театра», открылось на углу Итальянской улицы и Михайловской площади в новогоднюю ночь 1911 года и очень быстро стало излюбленным местом встреч поэтов-модернистов, художников, артистов и околоартистической богемы Серебряного века.

Поначалу «Бродячая собака» была клубом для избранных, в который случайным посетителям было трудно попасть. С богемных завсегдатаев входная плата не взималась, а так называемые «фармацевты» – случайные посетители – приобретали входные билеты по немалой цене – десять рублей.

В кафе у входа лежала огромная книга, переплетенная в кожу синего цвета – «Свиная книга», в которой оставляли автографы и отзывы известные посетители. Но пожалуй, самое знаменитое послание принадлежало как раз перу неизвестного автора:

В это вечер кафе тоже было набито битком. Посетители – один колоритнее другого. Где-то споры до хрипоты, где-то – усталая отрешенность после вина и кокаина. Знаменитости наличествовали тоже: в папиросном дыму вырисовывались пышная шевелюра Блока и гордый профиль Ахматовой, которая недавно посвятила «Бродячей собаке» стихи – «Все мы бражницы здесь, блудницы…».

В разгар ночной жизни кафе появились возбужденные Чуковский, Сонка, Маяковский и Бурлюк.

– Хотели скандал – получили! – ликует Владимир.

– Я-то, может, и не хотел, – усмехнулся Чуковский, – но скандальчик действительно получился.

– Владимир, вы были великолепны! – восторгалась Сонка.

Но, поймав ревнивый взгляд Чуковского, добавила:

– И вы, Корней, тоже очень интересны.

– Интересен – и только? – как мальчишка, огорчился Чуковский.

Дипломатичный Бурлюк попытался сгладить конфликт:

– Да все были хороши! Общественности и газетчикам будет о чем посудачить.

– Показательно-грандиозный скандал! – не унимался Владимир.

Деловой Бурлюк быстро пошептался с официантом – для компании нашелся свободный столик. Пока Владимир, Чуковский и Сонка усаживались, Бурлюк столь же быстро – чувствовался завсегдатай этих мест! – дал распоряжения официанту насчет меню. И наконец торжественно заявил:

– А теперь враждующие племена могут выкурить трубку мира и выпить вина дружбы.

Официант хлопнул пробкой игристого вина.

– Да! – Владимир наклоняется совсем близко к Сонке. – Рекомендую «Абрау»!

– Я вам абсолютно доверяюсь!

Сонка засмеялась волнующим колокольчиком.

Владимир не отводил от девушки пламенных глаз.

Чуковский страдал, ему этот флирт футуриста и курсистки был нож в сердце, но он, сдерживая себя, пытался вести чинную беседу с Бурлюком:

– А мы, Давид, еще, пожалуй, с вами доспорим. Тот факт, что ваши с Маяковским работы интересны, вовсе не оправдывает футуризм как факт художественной палитры в целом…

К столику подошел невероятно популярный поэт Игорь Северянин – манерный, лощеный, ломкий.

– Господа! – Он галантно кивнул мужчинам и восхищенно сосредоточился на Сонке. – Софья Сергеевна, я посвятил вам новую поэзу.

– Правда, Игорь Васильевич? – обрадовалась Сонка.

– Истина. И если вы назначите мне час встречи…

Владимир вмиг налился гневом.

Давид успокаивающе положил ладонь на его руку.

– Никакого часа! – возразила Сонка. – Я хочу сей-час! Непременно сей-час!

– Как я могу отказать музе! – манерно протянул Северянин.

И тут же опустился перед Сонкой на одно колено и принялся, изысканно грассируя, декламировать:

Сонка слушала с восторгом, ее глазки-звездочки наполнялись восхищением и влюбленностью: в этом возрасте важна сама влюбленность, а не тот, на кого она направлена.

Чуковский слушал и вздыхал.

А Владимир презрительно оборвал Северянина:

– Парфюмерия!

Бурлюк фыркнул, не сдержав смеха.

Северянин возмущенно вскочил с колена:

– Вы полагаете?!

– А тут полагай не полагай – галантерейная лавка! – безапелляционно заявил Владимир.

Сонка, сложив губы в пухлый бантик, испуганно смотрит то на одного поэта, то на другого. И при виде Северянина, оскорбленного до глубины души, решается его пожалеть:

– Маяковский, так нельзя! Вы разве не знаете, что Игорь Васильевич…

– Да знаю, знаю: «Я – гений Игорь Северянин!» – отмахнулся Владимир. – Но уж если вы, гений, о любви хотите сказать, так говорите как она есть…

Владимир встал – большой, как монумент, взволнованный, как подросток – и, устремив взгляд куда-то, в ему одному видимые просторы, зарокотал басом на все кафе:

Северянин слушал, высокомерно выгнув бровь.

Чуковский невольно кивал в такт рубленой рифме.

Сонка приоткрыла ротик от восторга.

Посетители кафе смолкают, оборачиваются на Владимира.

А на лице друга Давида – тоска: ну всё, это теперь надолго…

Потом они шли по ночной, блестящей от туманной росы Итальянской улице: Чуковский и Сонка – впереди, Маяковский с Бурлюком – несколько позади.

– Софья Сергеевна, я обязан отвезти вас домой! – настаивал Чуковский.

– Не хочу домой! – капризничала Сонка. – Мы все идем гулять по мостам!

– Кто «мы все»? Давиду Давидовичу пора домой, к жене. Мне – тоже… – Чуковский запнулся, – я имею в виду – мне тоже пора…

– А мне еще совсем не пора! – веселилась Сонка. – И Владимиру Владимировичу некуда спешить! Да, Владимир Владимирович?

– Да! – коротко выдохнул Владимир.

И влюбленно таращился на Сонку, похожую на хорошенькую фарфоровую куколку.

Чуковский огорчился:

– Но это неприлично – гулять с ним вдвоем ночью!

– А приличнее, если я поеду с вами? – невинно поинтересовалась Сонка. – Что скажет ваша супруга Марья Борисовна?

Чуковский не нашел слов. Сонка озорно расхохоталась.

Шедший позади них Бурлюк тихо увещевал Маяковского:

– Этот Корней – влиятельнейший критик! Если он настроит всю мешпуху против нас, будут проблемы с газетчиками, с гастролями… И все из-за какой-то девчонки! Тощей и нахальной!

А на лице Владимира – шальная улыбка, не слушая друга, он бормотал:

Бурлюк безнадежно махнул рукой и, увидев свободную пролетку с извозчиком, принял решение:

– Корней Иванович, нам, кажется, в одну сторону?

– Да, но…

Не дав Чуковскому договорить, Бурлюк подхватил его под руку, и тот не успел оглянуться, как оказался в пролетке.

А навстречу появилась другая пролетка. И Владимир столь же стремительно усадил в нее Сонку.

Пролетки разъехались в разные стороны. Бедняга Чуковский успел только крикнуть:

– Учтите, Маяковский, я знаком с ее родителями!

Но Владимир уже кричал извозчику:

– Гони! Гони!

Извозчик взмахнул кнутом, и пролетка загромыхала по булыжной мостовой.

Но уехали они недалеко: Владимир глянул в искрящиеся глаза Сонки и вдруг облапил ее могучими ручищами, принялся жарко целовать. Сонка испугалась: в ее кукольном мирке такого еще не бывало, она принялась яростно отбиваться кулачками, однако Владимир был силен и настойчив. Парочка чуть не вывалилась из пролетки.

– Э, э, потише, господа хорошие! – Извозчик остановил лошадь.

Воспользовавшись этим, Сонка, оттолкнув Владимира, выскочила из пролетки.

Тот выпрыгнул за ней. А извозчик рванул прочь, подальше от греха – в прямом смысле этого слова.

– Погодите! Простите меня!

Владимир бежал за Сонкой:

– Ну погодите, Соночка!

Но ее каблучки цокали все быстрее. На ходу она пыталась запихнуть непослушные кудряшки под шляпку.

И все же он догнал, схватил ее за руку:

– Да постойте же! Клянусь, я не буду больше!

– Пустите меня! – отчаянно вырывалась Сонка. – Не ожидала такого от вас!

– Да я и сам от себя такого не ждал, – обезоруживающе улыбнулся Владимир.

И отпустил ее руку. Но Сонка почему-то не стала убегать, а смягчилась и тоже улыбнулась:

– Ужас! Что подумал извозчик?

– Что ему теперь не видать платы за проезд, – пожал плечами Владимир и вдруг предложил: – А хотите я вас домой на руках отнесу?

Девушка кокетливо склонила головку:

– Нет уж, я вас теперь боюсь!

Но, чуть подумав, движением принцессы вскинула подбородок.

– Знаете что: идите на за мной расстоянии двух шагов…

Сонка величественно указала пальчиком, как ему следует идти.

Владимир послушно поплелся чуть поодаль, откровенно любуясь девушкой.

А Сонке уже надоело быть строгой, она томно вздохнула:

– Ах, какая ночь! Какие звезды!

Владимир молчал, погрузившись в свои мечты. Сонка удивилась:

– Вы хоть замечаете красоту, Маяковский?

И он вдруг – не властно, а нежно – подхватил Сонку на руки и закружил ее, взрывая мятущимися словами тишину петербургской ночи:

А потом громовый голос поэта сменился таким же страстным шепотом – обнаженные и влажные после любви, Владимир и Сонка лежат на постели в ее комнате.

Сонка влюбленно смотрела в глаза Владимиру и шептала:

– А ты правда это только сейчас сочинил?

– Нет.

– Нет? – огорчилась Сонка.

– Нет, я не сочинил, – улыбается Владимир. – Это ты разбудила во мне стихи!

– Тише! – Она прижала палец к его губам. – Квартирная хозяйка жуть какая строгая – выгонит…

– Больше ни слова! – пообещал Владимир.

И накрыл губы Сонки поцелуем.

На сцене «Бродячей собаки» Игорь Северянин вычурно объявил собравшейся публике:

– Апофеоз эгофутуризма – поэзомуза Эсклармонда Орлеанская!

И появилась Сонка. Инфернальное, густо нагримированное лицо. Из одежды – лишь кусок черного шелка, подхваченный серебряным шнуром. Сомнамбулически раскачиваясь, она в подвывающей манере самого Северянина начала читать его стихи:

А тем временем в холле «Бродячей собаки» стоял и ждал кого-то Владимир.

Появился веселый Бурлюк:

– Привет, привет!

Он подал Владимиру руку. А тот в ответ протянул только два пальца.

Давид хлопнул себя по лбу:

– Шлемазл! Не первый уж год, а все забываю!

Покладистый Давид пожал два пальца Владимира, но не удержался, усмехнулся:

– Нет, но ты действительно полагаешь, что на двух пальцах при рукопожатии получишь меньше микробов?

– Ну, все-таки… – неловко пробормотал Владимир.

– А, ладно, гений имеет право!

Приобняв Владимира за плечи, Бурлюк повел его в зал:

– Ну всё, турне по Малороссии у нас в кармане! Обещаны внушительные гонорары. И спроси меня: почему?

– Ты заявил новый цикл моих стихов?

– А вот и нет, самоуверенный гений! Гонорары потому, что с нами едет Северянин, а он у провинциальных дамочек в большо-ом фаворе.

Владимир презрительно поморщился, но потом все же согласился:

– Да, пусть будут все направления. Мы – кубофутуристы, Северянин – эгофутурист… Может, еще – имажинистов? Есенина позовем, Мариенгофа…

– Так это ж гонорары на всех делить придется, – поскучнел деловой Бурлюк.

– Златой телец тебя погубит! – засмеялся Владимир, первым входя в зал.

И здесь смех его оборвался при виде извивающейся на сцене Сонки.

Ломая в диковинных позах хрупкое, почти не прикрытое тканью тело, она потусторонним голосом вещала:

В мгновение ока Владимир оказался на сцене, ухватил Сонку за призрак одежды.

– Ты что здесь делаешь?!

– Я – муза поэзов! – гордо сообщила Сонка.

– Какая муза, дура? – не сдержался Владимир. – Этот пошлый паж тебя охмурил!

Северянин манерно заломил руки:

– Да как вы смеете!

Публика в зале оживилась, кто-то возмущается, кто-то смеется.

Владимир отпустил Сонку и ухватил Северянина за шелковые лацканы.

– Это ты как смеешь?! Свою музу заводи, а чужих не тронь!

– Но я только читала стихи! – заметалась вокруг поэтов Сонка. – Только стихи…

Владимир оттолкнул Северянина и с болью, раздельно, выкрикнул в лицо любимой:

– Ты! Читала! Стихи! Не мои!

Спрыгнув со сцены, он зашагал к выходу.

Сонка бросилась за ним, отчаянно выкрикивая уже его строки, как будто это могло спасти положение:

Бурлюк проводил Владимира и Сонку унылым взглядом, покосился на скорбного Северянина и тяжко вздохнул:

– Пропало турне…

А в холле кафе, не замечая никого вокруг, уже исступленно целовались Владимир и Сонка.

И вот – премьера спектакля «Владимир Маяковский» в Театре Комиссаржевской.

В зале собрался цвет творческой интеллигенции: Блок с Любовью Менделеевой, Ахматова с Николаем Гумилевым, Чуковский, Мандельштам, Бальмонт, Мейерхольд, Хлебников…

На галерке теснится взволнованная молодежь.

И много газетчиков и фотографов.

Слабый свет освещает затянутую черным коленкором сцену, разрисованную водосточными трубами, перевернутыми домами, сдобными кренделями, разнообразными бутылками.

Сменяли друг друга персонажи в картонных футуристических костюмах. Лиц нет, вместо них – пугающие маски. Вот Тысячелетний старик, облепленным пухом, разрисованный черными кошками:

Но публике не до смеха – происходящее на сцене выглядело жутковато.

Стоящий на коленях Обыкновенный человек взывал к зрителям:

Тревожно гудела одну и ту же ноту водосточная труба.

Выкрикивал Человек с растянутым лицом:

Стонал Человек без уха:

Подхватывал Человек с растянутым лицом:

Все персонажи взвалили на плечи огромный муляж женщины и потащили его, скандируя:

И наконец на сцене появился сам Владимир в желтой блузе:

Публика аплодировала, топала ногами, смеялась, свистела…

За кулисами собрались грустный Бурлюк, тихая Сонка и радостный Маяковский.

Он укладывал в огромный бутафорский чемодан разной величины бутафорские слезы и ликовал:

– Как нас освистали! Просвистели до дыр! Я такого грандиозного провала не видывал!

– Я сильно надеюсь, что больше и не увидишь, – вздохнул Давид.

– Додик, ты чего печалишься?

– А ты чему радуешься, Володя? – осторожно поинтересовалась Сонка.

– Тому, что я – гениальнейший поэт! Мои стихи недоступны обывателю! Это же очевидно!

Давид и Сонка переглянулись и, не выдержав, улыбнулись жизнерадостному нахалу.

А Владимир обнял Сонку за плечи, подвел ее к большому зеркалу и залюбовался:

– Красивые мы с тобой, правда?!

Сонка смотрит в зеркало – не на себя, а на сияющего Маяковского.

Турне поэтов по городам и весям Малороссии было многодневным и утомительным. Маяковский, Бурлюк и Каменский катили по степным дорогам и городским улицам, утопающим в пыли и мощенным булыжником, раскисшим от дождя и потрескавшимся от зноя, ухабистым и ровным… Они катили то на телегах, то на извозчиках, а то и на автомобилях.

В большом культурном городе Харькове футуристы гордо шествовали по центральной Сумской улице во всей своей красе: Маяковский – в канареечной блузе, Бурлюк – в полосатом сюртуке, Каменский – в желтом френче. Из нагрудного кармана пиджака Давида торчала деревянная ложка, а у Каменского – пучок редиски.

Толпа запрудила улицу. Кто-то смеялся и тыкал в поэтов пальцем, кто-то восторженно приветствовал, кто-то возмущенно свистел.

Экзальтированная дама плюхнулась на колени перед Маяковским и протянула охапку роз, вызревших и тугих, как ее, обтянутые атласом, груди и живот.

Владимир подхватил даму, смачно поцеловал. Та чуть не лишилась чувств от восторга. А Владимир зашагал дальше, швыряя подаренные дамой розы в толпу.

В рабочем городе Николаеве на сцене театра восседала в потертых плюшевых креслах с высокими спинками наша троица – лица размалеваны в разные цвета разными фигурками. Желтую кофту Маяковского дополняла алая феска. В единственном глазу Бурлюка – монокль, макушку его венчает цилиндр. А на макушке Каменского укреплен небольшой пропеллер – как знак его авиаторского прошлого.

Владимир взял со стола обеими руками большой колокол и гулко в него ударил.

Публика в зале присмирела.

– Начнем, господа! Буквально несколько строк – для знакомства.

Владимир кивнул Бурлюку. Давид встал и завыл:

Публика озадаченно слушала.

Бурлюк уселся на место. А Каменский встал.

И тоже уселся. Теперь уже поднялся Владимир. Но стихов читать не стал.

– А я вам скажу вот что! Черная критика утверждает, что за раскрашенными лицами у футуристов нет ничего, кроме дерзости и нахальства. Чушь! Футуристы – носители протеста против шаблона, творцы нового искусства и революционеры духа. Нудная поэзия прошлого, как недоваренное мясо, застряла в зубах. А мы даем стихи острые и нужные, как зубочистки!

Не дожидаясь реакции публики, Владимир Маяковский зааплодировал себе сам.

Зрители, растерянно переглядываясь, один за другим все громче и дружнее тоже захлопали.

А в славном городе Полтаве наши поэты за кулисами тревожно прислушивались к происходящему в зале.

Похоже, публика была настроена враждебно – слышался шум, громкая болтовня, топот ног, несколько раз даже долетел свист.

Бурлюк и Каменский растерянно переглянулись.

Владимир сделал им успокаивающий жест, коротко бросил:

– Ждите!

И вышел на сцену один. С хлыстом в руке.

Публику это ничуть не испугало, люди шумели, топали ногами.

И вновь раздался пронзительный свист.

Владимир грозно зыркнул и презрительно заявил:

– У вас, открывших для свиста свой рот, видны непрожеванные крики!

Он мастерски, как дрессировщик, раскрутил хлыст над головой и оглушительно щелкнул им о сцену.

– Ну, кто еще хочет мне посвистать?

В зале повисла опасливая тишина.

Владимир вновь раскрутил хлыст, но уже только так – для острастки. Обвел зал победным взглядом и начал читать:

В зеленом цветущем городе Екатеринославе футуристы – как обычно пестрые и в сопровождении зевак – подошли к театру.

Но путь им преградил жандарм:

– Господа, который из вас господин Маяковский?

– Чем я заслужил внимание вашего жандармского величества? – поклонился Владимир.

Игнорируя его иронию, служитель порядка четко сообщил:

– На имя губернатора Екатеринослава пришла бумага Охранного отделения. Вы являетесь неблагонадежной персоной. Допускать вас до выступлений в городском театре не дозволено!

Поэты огорченно переглянулись. Зеваки недоуменно загалдели.

– Да-а, дела… – вздохнул Бурлюк.

– Финита наша комедия! – тоже вздохнул Каменский.

– Пуркуа финита? – проявил образованность жандарм. – Вы-то, господа, можете выступать: публика ждет…

– Мы товарища одного не оставим! – перебил его Каменский.

– Да вы, как я погляжу, мушкетеры, – усмехнулся жандарм.

– А вы, как я погляжу, книгочей, – усмехнулся в ответ Бурлюк.

Третьим усмехнулся Каменский.

– В общем, картина Репина «Не ждали». Ладно, друзья, идемте…

Но молчавший до сих пор Владимир запротестовал:

– Момент! В бумаге не дозволено меня пускать в городской театр, верно?

– Именно так, – подтвердил жандарм.

– А про городские улицы в бумаге ничего не написано?

– Нет… Но…

Уже не слушая жандарма, Владимир приказал одному из зевак:

– Давай беги в зал, кричи: по случаю хорошей погоды выступление переносится на улицу!

– Володя, будет скандал! – заволновался Бурлюк.

Но Маяковский уже руководил толпой:

– Эй, хлопцы, вон ту телегу волоките сюда! А вы, барышни, по улицам побегайте да зовите желающих – выступление бесплатное будет!

– Это что же… – растерялся жандарм. – Это как же понимать?!

А из театра уже валом валил народ.

И из соседних улиц и переулков стекаются люди.

– Прекратить! – кричал жандарм. – Не дозволю! Не допущу!

Он выхватил свисток, но его жалкий свист заглушился радостным шумом все прибывающей публики.

Маяковский взгромоздился на перевернутую телегу и загромыхал:

Погода в Петербурге стояла отличная. Сонка вприпрыжку спустилась по ступеням Бестужевских курсов и, улыбаясь солнцу, пошла по улице.

– Сонка! Постой! Наконец-то!

Девушку догнал Чуковский и с ходу обрушил лавину упреков:

– Как сквозь землю провалилась! Я чуть с ума не сошел! С квартиры съехала, на курсы почти не ходишь… Хорошо хоть сегодня наудачу отыскал! Где ты? Как ты?

– С квартиры хозяйка выгнала, – безмятежно улыбалась Сонка. – Сказала: шумим мы с Володей…

Лицо Корнея перекосило, как от оскомины. А Сонка весело продолжила:

– Я переехала в гостиницу. А с курсов за непосещения хотят исключить… Вот!

Сонка опять счастливо заулыбалась – совершенно неясно чему.

А Чуковский вскипел:

– Это все из-за него! – Он взял Сонку под руку. – Ничего, милая, я все исправлю…

Сонка удивленно высвободила руку:

– Да что исправлять? Все так прекрасно, что я сама себе завидую! Это такая любовь!

– Ты просто ничего не знаешь! Вот где он сейчас?

– Володя поехал в турне, – продолжала улыбаться Сонка.

– И очень хорошо! На курсах мы тебя восстановим – у меня есть связи. Да, и вот еще что: мои знакомые сдают комнату, мы сейчас же перевозим твои вещи…

– Нет, – Сонка улыбается смущенно, – теперь уж я совсем не могу никуда от него идти…

– Почему?

Сонка помялась, встала на носочки и что-то шепнула Чуковскому на ухо.

Он замер, потрясенный, потом опять подхватил Сонку под локоть и решительно увлек за собой.

После долгого, неприятного, даже мучительного разговора они сидели на скамейке бульвара. Сонка уже давно не улыбается, глаза ее заплаканы.

– Я не знала ничего…

– Откуда тебе было знать… – Чуковский взял ее ладони в свои. – Ты – чистое дитя, а он – богемный мужчина. Поклонницы, продажные девки – в турне, да и здесь, после попоек…

– Но откуда вам известно… про это? – всхлипнула Сонка.

– А он интересовался, не знаю ли я врача, который лечит от таких болезней… Скажи, а ему известно о ребенке?

Сонка помотала головой и безутешно расплакалась.

Корней погладил ее по спине.

– Ничего, я устрою тебя в хорошую клинику, там всё сделают как надо…

– Нет! – Сонка испуганно отстранилась. – Нет, я не хочу!

– Милая, пойми, в таких… случаях… ребенок всегда рождается уродом.

– Всегда? – безнадежно переспросила она.

Чуковский скорбно кивнул.

Украинское турне футуристов заканчивалось в маленькой уютной Виннице.

Последнее выступление оказалось триумфальным. Поэты выходили из театра, раздавая автографы и принимая цветы.

Наконец поток поклонников иссяк, и Бурлюк обнял друзей за плечи:

– Ну, в гостиницу, обмоем триумф!

– Додик, ты же знаешь, я не любитель, – отказался Владимир. – Лучше прогуляюсь…

– А ты как, Вася? – спросил Давид.

– А Вася – обязательно! – заверил Каменский.

И друзья разошлись в разные стороны.

Владимир брел по безлюдной темной улочке, бормоча, по обыкновению, себе под нос стихи.

Навстречу ему из-за поворота вышел ничем не примечательный молодой человек.

Они повстречались под фонарем, и незнакомец радостно воскликнул:

– Это вы?! Простите великодушно, вы – поэт Маяковский, я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – польщенно улыбнулся Владимир. – А вы были на выступлении?

– Да, вот… Довелось, – улыбнулся в ответ незнакомец.

– И что скажете?

– Что скажу?..

Незнакомец как-то смущенно и низко-низко поклонился… схватил с земли камень и ударил Владимира по голове.

Тот вскрикнул, упал, прохрипел:

– За что?..

Незнакомец склонил над ним искаженное ненавистью лицо и горячечно забормотал:

– Ты возомнил себя поэтом! А почему – ты? Пусть я не ору на площадях! Пусть меня не носят на руках идиоты! И бабы меня не слюнявят! Но это я – поэт! Я – поэт, а не ты!

Владимир приподнялся, но незнакомец снова и снова ударял его.

Владимир упал пластом, а незнакомец бросил камень и убежал с воплями:

– Я поэт! Не ты – я! Поэт я! Я!

В номере гостиницы, убранной с провинциальным шиком, Каменский сидел за столом с остатками дружеского пиршества.

А Бурлюк стоял у окна и тревожно вглядывался в темноту:

– Где этого гения носит?

– Ну где обычно носит гениев? – философски вопросил Каменский. – Их носит там, где порхают юные прелестные музы! Брось, Додик, с ним нянчиться как с малым ребенком.

– А он и есть ребенок. Только большой, – вздыхает Бурлюк.

Распахнулась дверь и ввалился пошатывающийся Владимир.

– О! – указал на него Каменский. – Мальчик большой, но на ножках еще не держится…

Он не договорил – Владимир рухнул на пороге, весь в грязи и крови.

Друзья бросились к нему.

Утром Владимир лежал на кровати в белой рубахе, с перебинтованной головой.

Каменский подал ему чашку воды. Владимир взял ее слабой рукой, стал жадно пить, проливая на грудь.

– Слушай, ты уверен, что тебе категорически нельзя вставать? – проворчал Каменский.

– Да я чуть не погиб вчера! – по-детски обиделся Владимир. – Я и сейчас могу еще умереть от заражения крови!

– Да ладно, лежи, что мне – трудно тебе воды подать…

Но Владимир не может успокоиться:

– Видел бы ты этого психа! Глаза белые… И визжит…

– Оборотная сторона славы, – философски изрек Василий.

– Ну, где же Додик так долго? – взволнованно смотрит на часы Владимир. – Неужели не достанет?..

– Додик достанет всё плюс луну с неба! Но ты, по-моему, преувеличиваешь опасность.

– Это ты ее преуменьшаешь! Жизнь страшна, висит на ниточке… О себе не думаешь – про сына подумай!

Василий вдруг рассмеялся. Владимир удивленно глянул на него. А Каменский принялся рассказывать:

– Мой Васенька с нянькой гуляли на бульваре, и какая-то тетка спросила: «Мальчик-мальчик, ты чей сын?» А он ответил: «Я сын Каменского, Бурлюка и Маяковского!» Это в пять-то лет, а?

Вася опять засмеялся, Владимир тоже наконец слабо улыбнулся.

В номер вошел Бурлюк.

– Ну что, Додичка, есть?!

Позабыв о своем категорическом постельном режиме, Владимир вскочил и бросился к Бурлюку.

Давид положил на стол два свертка.

– На выбор.

Владимир нетерпеливо развернул их.

В одном свертке лежал револьвер, в другом – кастет.

– Додик, ты гений! Беру всё!

– Только если что – не перепутай…

Вася схватил револьвер и направил его на Давида.

– Сударь, я продырявлю вашу тушу!

А Давид схватил кастет.

– Э, нет, сударь, лучше я проломлю вашу башку!

Владимир обиженно насупился на веселящихся друзей, но потом не выдержал и сам засмеялся. И вот уже вся троица принялась по-детски дурачиться с недетскими игрушками…

Вернувшись после малороссийского турне в Петербург, Владимир немедля отправился на поиски Сонки. Прошел тем же путем, что и недавно Чуковский – побывал у квартирной хозяйки, в гостинице и наконец отправился на Бестужевские курсы.

Выглядел Владимир сногсшибательно – атласный жилет в бархатных розах, муаровый пиджак с черными лацканами, лаковые туфли, шелковый цилиндр, трость красного дерева. И в руках – огромный букет.

Он нетерпеливо прохаживался по широким ступеням, пока из дверей не выпорхнула стайка курсисток.

Сонка шла отдельно от прочих. Осунувшаяся, печальная.

Увидев Владимира, испуганно попятилась. Но он подлетел к ней и выдал свое коронное:

– Послушайте! Ведь если звезды зажигают…

– Не надо! – с болью вскрикнула Сонка. – Пожалуйста!

– Права, тысячу раз права! Я тебе новое почитаю! Но куда ты переехала из гостиницы, я тебя обыскался, глупёночек мой!

Он одновременно совал ей букет, и пытался ее поцеловать, и показать себя…

Но Сонка уворачивалась от объятий и поцелуев, букета не брала и на Владимира не смотрела.

А он, не замечая ее смятения, расхвастался:

– Как тебе мои обновки? Додик не обманул: гонорары были – как у теноров! Я и тебе, мой глупёночек, подарков накупил!

Сонка молчала, и наконец Владимир заметил ее состояние, вгляделся в ее осунувшееся личико:

– Что?.. Что-то случилось?

Сонка кивнула, не глядя на него. Владимир помолчал, подумал, спросил:

– Ты полюбила другого?

Сонка отрицательно помотала головой.

– Ты разлюбила меня?

Сонка залилась слезами:

– Не спрашивай меня ни о чем! Все кончено!

Она побежала по улице. Он отшвырнул цветы, догнал, обнял:

– Да что же я все время за тобой гоняюсь?

Сонка заплакала навзрыд.

– Ну-ну, что ты себе нафантазировала? Все хорошо, поехали…

– Никуда я не поеду! И ничего не хорошо! – рыдала Сонка. – Я такое сделала, такое…такое…

– Да что, дьявол побери, случилось?!

– Я себя не прощу! И ты меня не простишь! И вообще… я уезжаю… в Минск, к маме!

Сонка побежала прочь.

Владимир растерянно смотрел ей вслед.

Сонка обернулась и отчаянно выкрикнула:

– И я тебя НЕ разлюбила!

Она стремглав помчалась по улице.

А он почувствовал, что догонять ее бессмысленно…

Этим же вечером Владимир уехал в Москву.

Повидался с мамой и сестрами, порадовал их подарками. Был весел, но родные женщины чувствовали скрытое внутри него смятение и пытались докопаться, в чем там дело. Но сын и брат только отшучивался.

Творчески окунуться в компанию соратников-футуристов у Владимира не получилось. Потому что Вася Каменский весь погряз в своей счастливой и хлопотной семейной жизни. Давид с Марусей уехали навестить родственников на Украине. Крученых и Хлебников тоже разъехались: Алексей – в Грузию, а Велимир – то ли в Калмыкию, то ли вовсе в Персию.

Так что Владимир был одинок и грустен, целыми днями перебирал в памяти, пытался и не мог понять случившееся с Сонкой.

А вечерами он бродил по московским улицам и бульварам, бормоча себе под нос стихи:

Бульвар был пустынен, погода совсем не для прогулок, накрапывает дождь. А Владимир всё твердил:

Дождь усилился по-настоящему. Владимир подошел к «Греческому кафе», помедлил у входа, вскинул голову, надел улыбку и толкнул дверь.

Здесь Владимир – завсегдатай и общий знакомец. Его приветствуют все сидящие за столиками, и он приветствует всех, обмениваясь с ним на ходу вопросами-ответами.

– Володя, дорогой, ты откуда? – окликает его губошлеп в ярком галстуком.

– Всем бы сказал: от верблюда, но тебе, Веня, признаюсь: от малороссийских хрюшек.

– А ты же вроде в Петербурге обосновался, птица перелетная? – удивляется сухарь в пенсне.

– Нет, Илюша, я не птица, я лошадь ломовая: где работа – там и я.

К Владимиру подплыла знойная брюнетка со смелым декольте.

– Вольдемар, какой ты бон виван! Давай встретимся?

– Марго, мон амур, так вот же мы и встретились! – Владимир галантно поцеловал ей руку у локтя.

Остановившись у бильярда, он одним ударом загнал три шара в три лузы, сорвав аплодисменты других игроков.

Затем его подцепила под руку одетая в яркие шелка, похожая на райскую птицу девушка с длинным янтарным мундштуком в тонких пальцам:

– Маяковский, хватит вам гордого одиночества!

– Ида, королева, я готов попасть в ваши сети.

– Размечтались, вы не в моем вкусе! – хохочет «птица». – Лучше познакомьтесь, моя подруга – Эличка Каган, мы с ней берем уроки живописи у Машкова.

На Владимира уставились большие чистые глаза тихой еврейской девушки.

– Эли-и-чка-а? – глядя в эти глаза и растягивая гласные, обволакивающе рокочет Владимир. – О-очень прия-ятно!

Он донжуанствует чисто автоматически, но Эличка искренне смущается до слез и шепчет еле слышно:

– Спасибо… Мне тоже… очень приятно…

– Ну, Маяковский! – бьет его веером по руке Ида. – Не смущайте приличную девушку!

– Простите, больше не буду.

Владимир мягко улыбнулся и отошел к столику, где сидел ясноглазый и пухлогубый Борис Пастернак.

– Здравствуй! – Он присел на свободный стул.

– Добрый вечер! – вежливо кивнул Борис.

– А знаешь что, Пастернак? – неожиданно заявил Владимир. – Я ведь тебе завидовал!

Борис удивленно посмотрел на Владимира:

– С чего бы это?..

Владимир жестом остановил его, упрямо продолжил:

– Завидовал! И это мучило меня! А теперь, наконец, выучился писать не как ты и не как другие… И спокоен: силу в себе почувствовал!

Владимир умолк. И неожиданно смутился:

– Впрочем, зачем я это тебе говорю…

– Ну, захотелось – и сказал, – добродушно улыбнулся Пастернак.

Владимир улыбнулся в ответ.

А Эличка издали не может оторвать взгляд от Маяковского.

Ида шипит на нее:

– Ну вот куда, куда ты смотришь?! Он же бабник! Про него знаешь что говорят?!.

Ида горячо зашептала на ухо Эличке. Та выслушала и коротко отрезала:

– Врут!

Отмахнувшись от возмущенной подруги, Эличка вскочила и решительно направилась к столику, где сидели Маяковский и Пастернак.

При подходе его решимость улетучилась, но все же она произнесла робко:

– Извините, что отвлекаю… Но в четверг у нас дома устраивают прием… Я была бы очень рада вас видеть, Владимир Владимирович! И вас, конечно, Борис Леонидович…

Пастернак – тонкий поэт – сразу оценил влюбленный взгляд Элички, отданный Маяковскому, и вежливо отказал:

– Спасибо, но увы, на четверг у меня уже назначено…

А Владимир посмотрел на Эличку снисходительно и доброжелательно одновременно – как смотрят на маленьких кузин, которые решили показаться гостям в маминых бусах и шляпке.

– Конечно, я приду, приличная девушка Эличка.

Эличка покраснела чуть ли не до слез и, найдя в себе силы только кивнуть, бросилась обратно – к Иде.

И снова Владимир был дома, снова купался в заботе и обожании мамы и сестер.

Людмила повязывала ему галстук. Ольга гладила утюгом муаровый пиджак.

– Я думала, ты больше дома побудешь, – вздыхала мама. – А ты хоть и в Москве, но всё ходишь где-то… Почему ты меня не зовешь на выступления?

Маяковский обнял маму.

– Да ведь там, бывает, и ругают меня… Вам будет неприятно.

Ольга помогает Владимиру надеть отутюженный пиджак.

– Ну, ты пижоном заделался! – улыбнулась Людмила. – Никогда б не подумала.

– А что, мне всё оборванцем ходить?

Владимир довольно оглядывал себя в зеркале.

– Ты так исхудал! – опять вздыхает мама. – Поешь перед выходом…

– Мама, я же на обед в приличный дом иду!

Дом юрисконсульта нескольких российских и зарубежных фирм Урии Александровича Кагана был не просто приличный – весьма богатый.

В гостиной обедали Эличка, ее интеллигентные папа с мамой и такие же интеллигентные гости. Владимир уже не в канареечной кофте, которой шокировал Шехтелей, но его муаровый пиджак и атласный жилет в бархатных розах выглядят не менее шокирующе для Каганов и их гостей.

Все едят чинно, пользуясь столовым серебром, а Владимир тянется через стол к блюду мейсенского фарфора, достает котлеты и заглатывает их целиком.

Все удивленно косятся на странного гостя, но интеллигентно помалкивают.

А Эличка, ничего не замечая, сияет влюбленной улыбкой.

Разговоры обычные – застольные. Почтенная дама традиционно нахваливает хозяйку:

– Елена Юльевна, форшмак – просто бесподобный!

– Я всегда сама его готовлю, не доверяю прислуге, – гордится мама Элички.

А седой господин спрашивает папу Элички:

– Урия Александрович, неужели вы нашли такую замечательную жену-хозяйку в сумасшедшей Москве?

– Нет, таких женщин выращивают только в тихом городке Могилеве, – объясняет папа.

Гости смеются.

А мама Элички, увидев очередную котлету в руке Владимира, не выдерживает:

– Вам, может быть, вина подлить?

– Нет, я выпивать совершенно не любитель. А вот котлетки ваши я, кажется, все слопал!

Владимир расплывается в обезоруживающей улыбке.

Гости сочувственно глядят на несчастных родителей влюбленной Элички.

Папа интересуется со сдержанной неприязнью:

– Вы, Владимир Владимирович, кажется, поэт, так Эличка говорила. И что, этим на жизнь зарабатываете?

Владимир спокойно подтвердил: да, он поэт – это верно. А вот зарабатывать поэзией не очень удается. Жадные буржуи да глупые мещане не спешат раскошеливаться на искусство.

Урия Александрович налился гневом.

Елена Юльевна, желая сгладить конфликт, поспешно предложила:

– Может быть, вы нам что-нибудь свое почитаете, Владимир?

Он не успел и рта открыть, как Эличка решительно заявила:

– Нет!

Все удивленно глянули на нее, а она вскочила:

– Владимиру Владимировичу пора!

Поэт тоже встал и не удерживается от последней колкости:

– Конечно, пора – ведь котлет больше нету!

Шокированные гости молча переглядываются.

Выйдя с Владимиром из квартиры на лестничную площадку, Эличка принялась оправдываться:

– Извините, я ужасно бестактно повела себя! Но понимаете…

– Понимаю, понимаю: испугались, что после моих стихов папаша меня с лестницы спустит!

Эличка потерянно молчала. Владимир ласково приобнял ее:

– Вы – милая и добрая! А все остальное – ерунда! Знаете что, приходите завтра – я выступаю в «Греческом кафе», в восемь. Придете?

– Конечно! Ой, нет, в восемь мы с мамой встречаем тетю Дору из Армавира…

– Ну, тетя – дело святое.

– Но я освобожусь уже к девяти! – в трогательном отчаянии сообщила Эличка. – В девять можно?

– Можно и в девять. Встретимся у памятника пока что – Пушкину.

– Почему… пока что?

– Потому что потом влюбленные будут встречаться у памятника Маяковскому!

Владимир легко сбежал по ступеням.

Эличка, перегнувшись через перила, крикнула:

– Там внизу нужно швейцару дать гривенник!

– А он мне за это что даст?

– Вы шутите? – растерялась Эличка. – У нас так принято…

– Ну, принято, так принято! До завтра, милая Эличка!

Он побежал дальше по ступеням. Эличка в восторге стиснула руки и зажмурилась.

Владимир выступал в переполненном богемной публикой «Греческом кафе».

Раздались аплодисменты. Владимир раскланялся.

Публика выкрикивала просьбы почитать любимое:

– «Флейту»! «Послушайте!» Ну пожалуйста, «Послушайте!».

И Владимир привычно зарокотал:

Но вдруг его взгляд выхватил стоящую в конце зала Сонку.

Она грустно улыбнулась ему. Он запнулся, но продолжил:

Дальше читать Владимир не мог, спрыгнул со сцены и, расталкивая изумленную публику, бросился к Сонке…

А у памятника Пушкину на Тверском бульваре стояла Эличка.

Шел дождь. У Элички не было зонта, с ее шляпки стекали струи, волосы повисли грустными сосульками.

Но Эличка, ничего этого не замечая, вглядывалась в темноту бульвара.

Владимир и Сонка тоже не замечали дождя: они исступленно целовались в какой-то подворотне.

А оторвавшись друг от друга, не могли наглядеться.

Владимир нежно гладил ее лицо, волосы, плечи:

– Ты все-таки приехала… Приехала ко мне…

– Нет… У меня мама в московской клинике, – шептала Сонка. – А в кафе я зашла случайно – увидела твою афишу…

Он оборвал ненужные подробности, объяснения, прижал пальцы к губам Сонки и твердил свое:

– Ты приехала… Главное, ты приехала…

Он спохватился:

– Ты промокла совсем! Едем ко мне, мама согреет чаем… Ты когда-нибудь ела варенье из лепестков роз?

А у громадного памятника Пушкину так и застыла маленьким изваянием мокрая Эличка.

В квартире Маяковских – переполох. Мама командовала, чтобы Люда и Оля делали все дела одновременно: ставили самовар, накрывали на стол, несли полотенца и сухое белье.

Ольга вбежала со стопкой полотенец. Сонка набросила одно на волосы. Ольга повела ее переодеваться.

А мама и Людмила принялись за Владимира: сестра стаскивала мокрую одежду, мама вытирала его полотенцем, подавала сухую рубаху, исподволь интересовалась:

– Сынок, это и есть та самая Эличка?

– Нет, это Сонка, – вынырнул из ворота рубахи Владимир. – Моя Сонка!

– А как же Эличка? – недоумевает Людмила.

Владимир на миг застыл – вспомнил про ждущую его далеко отсюда Эличку.

Но прогнал от себя эту мысль и вырвался из заботливых рук мамы и сестры:

– Позовете, когда самовар вскипит! А где вы спрятали Сонку?

Владимир и Сонка сидели в темноте его маленькой комнатки, забравшись с ногами на кровать. Не осталось и следа от веселой суматохи под дождем – оба были тихи, грустны, и разговор шел невеселый.

– Ты должна вернуться ко мне.

– Я ничего не должна.

– Хочешь, чтоб мы поженились?

– Нет.

– Ребенка хочешь?

– Не от тебя…

Повисло тяжелое молчание.

В дверь осторожно поскреблись, послышался голос Ольги:

– Чай уже готов…

Владимир повторил Сонке бесстрастно:

– Чай готов.

– С вареньем из лепестков роз? – прошептала Сонка.

И заплакала…