Читать книгу Магистр - Группа авторов - Страница 8

Корабль назывался «Дом Браганза», и страной, куда шел корабль, правил тот же дом. Бывшая римская Лузитания, побывавшая владением и вестготов, и мавров, лишь спустя тысячу лет после начала новой эры стала христианской, когда ее частично отвоевал у сарацин король Бермудо Второй. Стечением времени этот бермудский клин ширился и постепенно окантовывал костяшки сжатого Пиренейского кулака так, что к двенадцатому веку будущим португалам захотелось обзавестись собственным королем. Папа Римский признал новое владение, оно же еще в течение двух веков выгоняло мавров с Пиренеев, а к середине второго тысячелетия окрепло настолько, что чуть не встало во главе всех водоплавающих наций в благородном и отчаянном деле завоевания морей и заморских земель. В «чуть» входили Колумб и Магеллан, Португалии не доставшиеся. Еще через два века хозяева Лиссабона выгнали из Бразилии голландцев, и страна эта с тех пор стала запасным аэродромом португальской монархии: пока бывшей Лузитании угрожал Наполеон, королевская семья руководила нацией из-за океана. Туда же разгневанные соотечественники высылали неугодных королей.

В начале двадцатого века, когда юный Винсент Ратленд – до его семнадцатилетия оставалось три месяца, и он почему-то был рад тому, что встретит его на твердой земле, – всматривался в гавань Белен под Лиссабоном и с интересом разглядывал сторожащую ее белопенную башню-безе в форме высокого башмака, дом Браганза в Португалии понемногу ослаб. Демократическое движение с завидным энтузиазмом повело под трон подкоп. Через пять с небольшим лет раздадутся выстрелы, окровавленными упадут убитые и убийцы, но никто не заметит перестрелки, погубившей предпоследнего короля Португалии, в общей европейской каше, зревшей на горячих парах подготовки к Великой войне.

Представьте холодные воды Атлантики близ устья реки Тежу и город, раскинувшийся над морем крутым амфитеатром. Он многое видел: отбытие кораблей Васко да Гамы и караваны судов с колониальным добром, мавританские полумесяцы и тамплиерские кресты, страшное землетрясение 1755 года и разрушительную тройную волну, гениального маркиза Помбала, проложившего новые проспекты буквально по костям убитых волной (и добитых его солдатами) соотечественников, уютную глазурованную облицовочную плитку и наполеоновских офицеров. Этот город всегда смотрел в океан. В пустую враждебную стихию, лишь иногда возвращающую берегу корабли.

Представьте: вы отрываетесь от палубы парохода «Дом Браганза» и летите над холодными льдисто-голубыми водами, пытаясь понять, что ждет вас на берегу. Что-то наблюдает за вами из глубины, что-то свободное, но и скованное, связанное с вами, ждущее вас. Вы не обращаете на это внимания: вам любопытно, вы впитываете впечатления, как особая губка, ничего не отдающая вовне. Пожалуй, в этом и есть ваша суть. Вы накапливаете – опыт, слова, образы, – не забывая ничего. Там, где вы прошли, остается выжженное, выхолощенное пространство: именно поэтому стал пуст Китай – вы взяли из него все. Почему? Потому, что вы жадны и эгоистичны? Нет, дело не в жадности, а в том, как вы устроены. Словно бочка Данаид, бесконечный резервуар, вы вбираете, без конца. «Сколько я могу унести?» – спрашиваете вы. Много, ох, много.

Винсент знал: он не китаец и ему дали английское имя. Кое о чем он догадывался или «видел во сне», но он лгал, когда заявил Агнес, что знает свою фамилию. Его способность к поглощению знания и видению в снах странных мест и людей аккуратно обходила все, связанное с ним самим. И хотя юный Ратленд относился к себе с изрядным равнодушием (при условии, что все делалось так, как он хотел, ибо сопротивление своей воле с детства переносил плохо), детское любопытство продолжало терзать его. Кто они? Может быть, они живы? Что с ними случилось? Кем они должны были быть, что он, их сын, вышел у них таким, каким вышел, – слышащим музыку Создателя, не умеющим спать и ни в ком не нуждающимся? Он вынул из кармана перстень с резной яшмовой печаткой, подаренный ему Ли Хунчжаном еще в Святом Валенте, и, сам не зная почему, кинул в море. В воде мелькнула тень и ушла на глубину. Винсент сошел на берег, зная, где будет его следующий концерт.

* * *

Все здесь было подделкой, играми. Наш герой впервые всерьез познакомился с европейскими играми в Португалии. В Китае никто ни во что не играл. Даосы на полном серьезе экспериментировали с бессмертием, а малочисленные тантрики прямо на глазах рьяных последователей растворялись в воздухе во время медитаций. Если там восставали, то резали и калечили во имя ясной цели – справедливости. Не потому, что какой-нибудь Робеспьер, встав в красивую позу, задумывал облагодетельствовать народ идеей о поклонении Высшему существу, замыслом о том, как символично было бы свергнуть с фасада Нотр-Дам статуи иерусалимских королей и смешать прах королей родных, французских, с пылью. Конечно, в Европе, где Винсент пытался найти что-то, чего ему не хватало в Китае, все тоже было не понарошку: слетали головы, свистели пули и кнуты, косили людей чума и войны, сменялись монархи. Только при этом всегда оставалось впечатление, что все – от живущего в бочке оборванца в тунике до королевы, поднимающейся на эшафот, – играли роли, вставали чуть сбоку от себя и поправляли на одежде складки, чтобы выглядеть живописнее. Ратленд, течением карьеры брошенный в сферу, где артистизм был рабочим инструментом, быстро понял: Европа не подошла ему так же, как Китай. И он не сомневался: он пройдет и ее, выпив из нее кровь – знание и смысл.

Португалия, став портом прибытия на пути юного Ратленда, оказалась удобным плацдармом. Через неделю после высадки Винсента пригласили в одну из резиденций короля Карлуша I – дворец Пена в Синтре.

Обыкновенно королевский двор перемещался в Синтру лишь на лето, и сейчас, по осени, монарх должен был вернуться в столицу и взвалить на себя непосильную задачу управления обветшавшим государством. Но пышный жизнелюб Карлуш любил зеленый холм, из которого росла эклектичная Пена, ее наивные алхимические символы в камне: крокодила, торчащего из стены замка, смешных круглочешуйчатых змей на колоннах у ворот за декоративным крепостным рвом, маленькие комнатки, почти лишенные королевской роскоши. Безумную Пену (в переводе с португальского «перо») выстроил другой король, бледный романтик – немецкий принц-консорт Фердинанд, после того как его бедная жена королева Мария II умерла при попытке родить одиннадцатого отпрыска. Безутешный вдовец, известный своим либерализмом, усами, любовью к ремеслам и акварелям, быстро женился на оперной диве и стал Великим магистром ордена розенкрейцеров. Да, Фердинанд увлекался тем, что сейчас называют «эзотерикой», и многие короли дома Браганза-Саксен-Кобург-Гота увлекались ею так, как только могут увлекаться играми в эфемерную власть лишь обладатели власти реальной. Фердинанд был неплохим человеком, и Карлуш тоже был хорош, и как многие хорошие люди, совершенно не способен был не столько распознать опасность, сколько поверить в то, что она пришла в гости именно к нему… Но мы торопим события.

Итак, в середине девятнадцатого века Фердинанд надел дворец Пена на холм со стоящим на нем иеронимитским монастырем, как золотую коронку на ветхий зуб, и поэтому пенные комнатки во многом так и оставались кельями. В летний сезон никто посторонний не беспокоил в Пене короля Карлуша, прозванного в народе «дипломатом» и «океанографом» (а под конец «мучеником»), и чертог пустовал. Но все же в дворце-монастыре таилась особая роскошь. Стоя на вершине холма над прекрасной Синтрой в стеклянном эркере, удерживаемом пучеглазым Тритоном, и элегически устремляя взор в пространство, король предвкушал наслаждение. В Пене давали концерты. В этом ласточкином гнезде умещалась большая и длинная, как пенал, музыкальная зала, когда-то там даже танцевали. Но не сейчас: сейчас пришла осень. Короля не устраивало положение дел, при котором смена сезонов расстраивала его жизненный уклад, и он запланировал нанести упреждающий удар.

Карлуш встречался с органистом один на один. Он располагал верными сведениями о юном дирижере из Макао и не доверять им не мог. А еще король был уверен, что если мальчик был самозванцем, если кто-то в чем-то не разобрался, если он был хорош по меркам Дальнего Востока, но не хорош по меркам музыкальной залы, помнившей Фердинандову жену-диву, Карлуш поймет это сразу. По глазам, по рукам, по разговору и по игре, наконец. Он хотел проверить его лично, а уж потом либо указать ему на дверь, либо устроить в великой зале достойный вечер. На концертах этого китайского англичанина действительно падают в обморок? Тем лучше. Чем больше гостей попадают в обморок, тем удачнее выйдет прием. Королю-меломану, отчаянно стремившемуся в ряд первых монархов Европы, хотелось сенсации.

* * *

– Так говоришь, тебя никто не учил музыке, мальчик? – Молодой человек молчит дольше, чем допустимо при общении с монархом, и смотрит на него взглядом, от которого государю делается не по себе, тогда Карлуш продолжает: – Ты ничего пока не говорил, мне так передали.

Король взбешен, но, конечно, не показывает этого. В уме он обзывает мальчишку невежей, но со свойственной монархам проницательностью обрывает себя. Он не невежа. Если бы он был невежей, он бы что-нибудь сказал. Хорошо, что он промолчал, но теперь…

– Меня учили музыке в монастыре, ваше величество. И у меня, право, не повернется язык назвать виртуоза клавесина сестру Франсуаз и брата Хавьера, прекрасного органиста, «никем».

Винсент хладнокровно лжет: история его «обучения музыке» на грани выживания нам известна. Если кто-то его и учил, то разве что чудесные волны мировой гармонии. Но королю не от кого узнать частности: отец Иоахим погиб, а отцу Модесту было не до истоков музыкального дара Винсента Ратленда.

Карлуш оглядывает юношу. Ему еще нет семнадцати, но он высок ростом, держится свободно, и у него ужасные глаза. Король видел всякие глаза, но таких не видел. У юного органиста глаза холодные и внимательные, нет в них ни вызова, ни бунта, но есть ощущение, что через эти глаза смотрит на тебя конклав темных кардиналов. Интересно, что́ он сам видит в глазах короля? Он ведь имеет наглость, отвечая на вопросы, в них смотреть. Винсент между тем увидел в короле и вокруг него достаточно. Что тот отказался от своих первоначальных опасений на его счет, поняв, что перед ним не стоит «искатель удачи», что следует жуиру и бонвивану Карлушу, увлекающемуся жизнелюбцу, в недалеком будущем ждать покушения, что чуть слева и сзади за спиной монарха колышется тяжелая портьера и в щелочке видны любопытные женские глаза. Что ему, Винсенту, придется провести здесь какое-то время, потому что хотя он и может выступать один, но этого мало.

Камерность перестала устраивать Ратленда. Наверное, Винсент (при всей его безмятежности находившийся в смутной второй половине второго десятка лет жизни) в какой-то момент решил, что ему нужно вернуть миру определенную часть потрясений, которые этот мир нес в себе, щедро раздавая направо и налево, – детям, монахиням, китайцам и европейцам. По этому миру Винсенту хотелось ударить… хотя бы при помощи симфонического оркестра. И мягкий океанограф Карлуш с его музыкальной залой был ему, конечно, нужен, но лишь на вечер, максимум на несколько вечеров. На самом деле ему нужен был зал на несколько сотен слушателей. Да, этим он питался и не мог не питаться вовсе, иначе бы умер.

Карлуш указал на рояль, Ратленд послушно сел и стал играть. За занавеской послышалось тихое «ах», Карлуш вышел, а Ратленд играл. Карлуш вошел снова, кинулся к роялю и порывисто закрыл крышку… хорошо, что всегда готовый к неожиданностям исполнитель успел убрать руки – иначе король переломал бы ему пальцы. Винсент поднял голову к монарху и вежливо улыбнулся. Карлуш открыл и закрыл рот, как странная густоусая рыба, которую вынули из воды и пустили плавать в оливковом масле.

– Все, что хотите, – сказал он с нажимом. – Завтра, в семь вечера, здесь же. Будут люди – непростые люди… наследие Фердинанда. Они поймут, в чем дело, это очень важно. Это неспроста, вы привезли что-то, какие-то знания, научившие вас играть так, и должны передать нам… Я приглашу подготовленных людей. Обещайте же.

Король положил руку Винсенту на плечо, и тот немедленно поднялся с банкетки. Ратленд не выносил, когда до него дотрагивались.

– Конечно… – сказал он, сумев изобразить некоторое смущение. – Конечно, ваше величество. Завтра в семь.

Он покинул дворец Пена через парадный выход, чуть задержавшись, чтобы взглянуть на Тритона, на стеклянный эркер и на прислонившегося лбом к окну короля, смотревшего на него сверху в ужасе. Это всего лишь та музыка, какая должна быть. Как они живут, не слыша ее?