Читать книгу Скатерть Лидии Либединской - Группа авторов - Страница 12

Когда после смерти Лидии Борисовны мы с ее дочкой Лолой разбирали архив, нам попалась на глаза бледно-голубая школьная тетрадь, на которой полустертым карандашом было написано «Трапезы на Кутузовской слободе. Рассказы и разговоры Ю.Н.Либединского». Оказалось, что эти записи делались рукой Татьяны Толстой в 1944–1945 годах. Юрий Николаевич отлеживался после контузии, Лида Либединская бегала на учебу и на работу, а Татьяна Владимировна записывала разные забавные и не только истории из писательской жизни Либединского ленинградского периода. Новая семья временно поселилась на Кутузовском проспекте (слободе), в одной из пустующих квартир, и жила там, пока не вернулись из эвакуации хозяева.

* * *

(1936) Москва. После большого доклада, когда докладчик сказал, что мы вступаем на путь развернутого коммунизма, Чуковский сказал, прощаясь с Либединским и Б.Левиным[11]:

– А я вот не доживу до развернутого коммунизма.

Причем в его голосе можно было уловить злорадство, несомненное, но неуловимое.

* * *

(1934) Кисловодск, лето.

Однажды шел со мной, Левиным и Герасимовой. Навстречу шли дети из детского сада попарно. Корн. Ив. нагнулся, присел, загородил им руками дорогу и сказал своим сладко-крокодильим голосом:

– Деточки, деточки, а кто ваш любимый писатель?

– Маршак! – вдруг хором ответили деточки.

Только полсекунды можно было наблюдать легкую тень растерянности на лице К.И. В том же тоне, почтительно и ласково, он сказал:

– Не надо, детки, читать Маршака. Читайте Чуковского. Вы читали Чуковского?

– Читали! – ответили ребята.

– Читайте Чуковского.

Над всем этим высилась, изображая одновременно вопросительный и восклицательный знак, бесцветная руководительница детей, обратившаяся в соляной столп.

Борис Левин. Сер. 1930-х

* * *

Когда К.И. надо было пройти куда-либо без очереди или с передней площадки, он наспех навинчивает себе орден. Когда надобность прошла, он незаметно его свинчивает и кладет в карман, в точности воспроизводя жест крещеного еврея, который, когда его задержал в Москве полицейский, требуя документы о правожительстве в Москве, вынул из кармана крест[12]…

Корней Чуковский. Кон. 1950-х

* * *

Время действия 1938 или 1939 год. Шевченковский пленум[13]. Место действия – Шевченковский пароход, идущий из Киева в Канев. На палубе мимо кают, у которых окна открыты и опущены только жалюзи, не пропускающие света и пропускающие звук, идут четыре «умных» еврея: Гурвич[14], Левидов[15], Бялик[16] и, кажется, Боровой[17].

Левидов громко возмущается:

– Нет, выпустить такого пошляка на трибуну всесоюзного пленума! Ведь это сплошной поток пошлости.

– Но вы преувеличиваете! – оспаривает Гурвич. – Конечно, ничего нового он не сказал, он всегда был склонен к вульгаризации.

– О ком вы говорите? – спросил я.

– Ну, о ком, – раздраженно сказал Левидов, – конечно, о Чуковском.

И только что он произнес эту реплику, как жалюзи с грохотом падает и из окна каюты со зловеще-иронической улыбкой и скрещенными на груди руками обнаруживается Корней Иванович. Немая сцена, продолжающаяся несколько томительных секунд. Пароход продолжает нас нести мимо днепровских берегов. Молчание, невыносимое для всех, кроме К.И., который явственно этим наслаждается, пытается нарушить Абраша Гурвич. Он пытается сделать вид, что ничего серьезного не произошло, и с прежней солидной интонацией, которая сейчас стала смешной, продолжает:

– Но при всей вульгарности его построений у него есть некоторая примесь таланта…

А.Н.Толстой. Сер. 1930-х

Смущение сдавливает его глотку, слова произносятся со скрипом, и он останавливается на полуслове. Тогда К.И., насладившийся всем происходящим, говорит любезно-иронически:

– Пожалуйста, пожалуйста, сам неоднократно бывал в таких положениях.

«Умные» евреи молча прошли мимо его окна. Валя Герасимова, стоявшая рядом со мной у перил и бывшая со мной свидетельницей этой сцены, спрашивает:

– Ну, Корней Иванович, зачем это вы показались? Ну прошли бы они мимо. Ну что вам?

– Я ужасно не люблю, когда обо мне за глаза говорят плохое. Предпочитаю, чтобы правду-матку, – он сказал это иронически. – Плохое обо мне – говорили при мне.

* * *

Однажды накануне какого-то парада я взял билеты на трибуну для ленинградских писателей. Я жил в центре на ул. Рубинштейна (б. Троицкая), и всем было удобно брать билеты у меня. Я их оставил в вестибюле, у нашего швейцара, очень толкового уже пожилого мужичка, которого мы все звали Лука, т.к. в своих интонациях он имел сходство с горьковским Лукой. А.Н.Толстой заехал за билетами и, подойдя, сказал Луке:

– Мне билеты оставлены?

– Пожалуйста! – сказал Лука, быстро оглядев его и роясь в конвертах. – Лев Николаевич будете?

– Почему Лев Николаевич? – опешил Толстой – Я Алексей Николаевич.

– Братец будете? – с успокоительной интонацией произнес Лука.

На это Алексей Николаевич ничего не ответил, взял билеты и ушел.

* * *

В.Ермилов[18] пьяным пришел домой вместе с Павленко[19] на Лаврушинский. Павленко пытался доставить его наверх по лестнице. Сели в лифт. По дороге лифт испортился. Ермилова оставили и вызвали жену его вести домой. Но жена не смогла его вытащить и оставила в лифте. После 12 везде погасили электричество, и часа в 4 ночи Ермилов очнулся, лампочка чуть-чуть освещала окружающее. Ермилов увидел сетку и почувствовал себя запертым в клетку. Испугавшись, начал выть звериным голосом. Все спали: пока сбежались, он чуть не сошел с ума.

Наконец пришла жена и увела его домой.

Петр Павленко. Сер. 1930-х

* * *

Бунин был, как большинство писателей, либерал, чуть ли не социалист, но он постоянно подчеркивал чистоту своей крови, происхождения, но делал это деликатно.

* * *

Свирский[20] рассказывал, как Бунин читал «Анну Каренину», перечеркивал, исправлял.

– Что Вы делаете?

– Сокращаю, слишком растянуто. Можно превратить в маленькую повесть.

* * *

Павленко говорит про художественное произведение: – Это говно, но это еще не то, что нам надо.

* * *

В 1924 году в период организации ЛЕФ, кажется, Шершеневич[21] сказал Маяковскому в публичном месте, кажется, в консерватории или на премьере. Я был в публике.

– Поздравляю вас с законным бриком!

Слова эти облетели всю публику.

24/II. Вчера говорили о Брике и Маяковском, сегодня узнали о смерти А.Н.Толстого и О.М.Брика.

* * *

Был у меня приятель в 1937 году. Прислал он мне сценарий, плохой. Отрецензировал, отправил автору. Через несколько времени рукопись возвращается обратно с надписью, что адресат не разыскан. Внизу приписка чьей-то рукой «адресат сидить».

* * *

Был период, когда В.Герасимова была замужем за А.Фадеевым. Фадеев любил выпить. С этой точки зрения она не одобряла его времяпрепровождение с А.Н.Толстым.

– С А.Н. вместе вы представляете собой глубоко национальное явление: гуляка-барин и гуляка-мужик. Я представляю себе такую картину: на балкон выходит А.Н., заспанный в халате, а внизу у балкона стоишь ты, знаешь, бывают такие тощие парни в посконных брючонках, в каких-нибудь опорках, но с чрезвычайно лихим видом.

– Ну как, Санька? – спрашивает А.Н.

– А как ваша милость?

– Спасибо. Как ваша?

– Да уж все будет, как следует, А.Н.! – говоришь ты, заливаясь тонким жеребячьим смехом. После этого вы пускаетесь на неделю в самые грязные похождения.

Александр Фадеев. Кон. 1930-х. Фото Е.Тихонова

* * *

На траурном митинге по А.М.Горькому бежим по лестнице Гладков[22] и я. Надо было выступать по радио, торопились не опоздать.

На лестнице Гладков оборачивается, видит, что это я, узнает и с совершенно сияющим лицом говорит:

– А урночка-то маленькая какая получилась?

И он показал руками, какая урна.

* * *

Мы сидели с Ардовым[23] на каком-то заседании (кажется, в 1938 или 1939 году).

Соболев сидел в берете. Ардов сказал:

– Знаешь, на кого похож Л.С.[24]? На повара.

Немного помолчав, добавил:

– А Фадеев похож на шофера. (Фадеев председательствовал.)

Потом добавил:

– А в сущности, весь президиум можно рассматривать как дворню б. дома: Караваева[25] – кухарка, Герасимова – горничная, Федин[26] – камердинер.

В это время вошел А.Н.Толстой.

– Вот барин пришел, – сказал я.

– Нет, это не барин, а визитер, которого не пускают наверх, так как он под хмельком. Видишь, как камердинер его не допускает. (В это время А.Н. разговаривал с Фединым.)

Вся эта мгновенная импровизация характеризует юмористическое дарование В.Ардова.

* * *

Однажды я, Чумандрин[27] и двое молодых драматургов Штейн и Воеводин поехали к А.Н.Толстому в Детское Село (1933, зимою). У Толстого шла беседа о театре. А.Н. угощал нас обедом. За столом кроме нас присутствовала престарелая тетка Н.В.Крандиевской, позднее пришла дочь А.Н., Марианна. За этим обедом произошел один очень серьезный разговор, который рисует А.Н. с его истинной стороны.

Москва, улица Горького. 1936

Я тогда только что вернулся с Кубани, где собирал материал о работе МТС.

Когда А.Н. узнал об этом, он начал жадно расспрашивать подробности этого последнего и, может быть, наиболее драматического лета коллективизации. Я рассказывал. Присутствующий при этом разговоре Воеводин[28] сказал:

– А знаете, все-таки жалко этого уходящего в прошлое, такого поэтического крестьянского уклада.

А.Н. вдруг круто обернулся к нему и грозно спросил:

– То есть, позвольте, чего вам жалко?

Чем сразу поставил Воеводина в тупик.

Мне показалось, что Воеводину не столько было жалко «уходящего уклада», сколько он решил «потрафить барину».

Грозная интонация вопроса, заданного А.Н.Толстым, вызвала у него замешательство. Он что-то пролепетал про сады, соловьев и т.п., кажется, упомянул Есенина.

По мере того как он говорил, А.Н. постепенно багровел и краснел от гнева.

– Слушайте, вы черт знает что говорите! Деревня совсем не то, что вы подразумеваете. Деревня – это дикость, невежество, грязь. Это вековые гири на ногах человечества. Если вы хотите знать, я потому и стал на сторону Коминтерна (он так и сказал), что понял ту силу, которая повернет историю человечества и покончит со всяческой отсталостью.

Особенно выразительно прозвучало в устах А.Н. слово «Коминтерн». Он говорил не о России только.

* * *

Шли на похороны Маяковского Ю.Н. (Юрий Николаевич. – Н.Г.), Фадеев, В.Герасимова, Муся (Берггольц. – Н.Г.). Я только что вернулся из Ленинграда. Я зашел, простился с телом Маяковского. Потом пошли по Поварской до Арбата. Машина с его телом быстро проехала.

Вале стало холодно, и она сказала:

– Чего мы потащимся? Пошли домой.

И мы вернулись.

Похороны Маяковского. Ю.Либединский и А.Фадеев (второй и третий слева) несут гроб поэта. Апрель 1930

* * *

В 1939 году был разговор с В.Звягинцевой[29] об А.Н.Толстом. Т. ездил в освобожденные области и вернулся с большими трофеями. Это вызвало большой шум в московском обществе.

В частности, один букинист при встрече меня спросил:

– Правда ли, что А.Н. привез из Львова фонтан?

– Думаю, что нет. Наверное, выдумка.

– А если выдумка, то тоже здорово, а?

В это время я встретился с В.Звягинцевой, которая тоже слыхала об этом и возмущалась:

– Какое безобразие! Как это наше правительство терпит такие барские штучки!

И т.д.

На это я ответил:

– В кратком курсе истории ВКП(б) написано, что тридцать тысяч помещиков владели Россией. Наша молодежь теперь не знает, что такое живой помещик, так А.Н. дает об этом понятие. Можно себе представить, что было в России, когда тридцать тысяч людей, подобных А.Н., ею управляли.

* * *

Однажды мы возвращались в одном вагоне из Москвы в Ленинград после какого-то пленума. Я стоял в коридоре и слышал разговор, который происходил между Т. и Михаилом Козаковым[30]. А.Н.Толстой вернулся из-за границы, и Михаил Козаков интересовался его впечатлениями. В частности, его интересовали сведения о кризисе, происходящем в Европе.

– Я все-таки не понимаю, что это за кризис, как это можно себе представить наглядно?

А.Н. отвечал:

– Вот наглядно: стоят магазины, везде завалено товарами, никто не покупает.

– Почему никто не покупает? – недоумевает Козаков.

– Денег нет! – отвечает А.Н. – Просто ни у кого нет денег.

После этого он лег спать.

* * *

Было вскоре после ликвидации РАППа. Шли бурные дискуссии. Был затронут А.Н. Слегка, конечно… А.Н. очень возмутился. Он переселился из Детского Села в Ленинград, снял номер в гостинице и стал готовиться к выступлению на одном из писательских совещаний, которые в эти дни были. Выступил под хмельком, но великолепно.

Припоминают, что кричал:

– Меня хотят лишить огня и воды!

Стенич[31], присутствующий при этом, молитвенно сложил руки и шептал: – Барошка, барин!

* * *

1934 год. Помню разговор о плагиате в Детском Селе, мы с ним гуляли вечером.

– Плагиат – это чепуха. Берите у меня все что угодно и дайте возможность брать у других все, что мне нужно. Литература без заимствования немыслима. Но берите так, чтобы на взятом лежал бы отпечаток вашей личности.

Он привел многочисленные примеры, главным образом говорил об Л.Н.Толстом, Стерне, Теккерее, Стендале. Я его не оспаривал, находя, что это так. Украсть неопубликованную рукопись – вот это действительно воровство.

А.Н.Толстой. Сер. 1930-х

* * *

В Детском Селе я жил в Доме отдыха и заходил к Ал.Ник., чтобы побеседовать.

Однажды я пришел, когда Наталья Васильевна собиралась в город. А.Н. встретил очень радушно:

– Ну вот и прекрасно! Наташа уедет, а мы с вами тут пообедаем.

Нат.Вас. напряженно на него посмотрела.

– Не думайте, что он действительно вам так рад.

Я чуть не сдурел.

– Он просто рассчитывает, что без меня, под предлогом угощения вас, напьется водки.

А.Н. смутился и не нашелся, что ответить, – на подобное радикальное «разоблачение» он не рассчитывал. Но когда Нат.Вас. уехала, он действительно напился. Во хмелю он был таким же прекрасным собеседником, как и трезвым, но разговор его становился вольным, он не подбирал выражений, и было чрезвычайно интересно его слушать.

* * *

А.Н. работал очень много. Когда я жил в Детском Селе, я бывал у него в самое различное время и всегда заставал его за работой. Он бывал на втором этаже, в своем кабинете, просторной комнате, увешанной картинами и гравюрами, в большинстве старинными и имеющими отношение к Петру. Я заметил у него редчайший портрет Петра. Он неутомимо стучал на пишущей машинке, с одинаковой легкостью отрываясь от работы и возвращаясь к ней.

Он жил «в Петре» в этот период.

Обличая истинно гигантскую природу дарования, он отрывался от Петра для богатырского наезда за деньгами – в кино, в издательство и т.д.

* * *

Литературные дела свои А.Н. вел барским способом – чрезвычайно широко, не боясь влезть в долги и памятуя: в конечном итоге он себя оправдает.

А.Н. одновременно заключал шесть-семь договоров на написанные и ненаписанные вещи. Тут были романы, повести. Он срубал колоссальные авансы.

Всерьез он делал две вещи – Петра и «Хождение по мукам».

Остальное он писал левой ногой и две-три вещи с минимальной затратой сил – талант вывозил, вещи получались. К таким я отношу знаменитое «Черное золото». Другие же были написаны плохо, и приходилось или писать новые, или печатать, в зависимости от обстоятельств. Два-три договора он переуступал на половинных началах каким-либо соавторам, которые работали, а он их поправлял. Иногда эта система переживала кризис, и А.Н. оказывался в критическом положении. Об этом знал весь Ленинград. При этом он жил чрезвычайно широко и не в чем себя не стеснял. «Система» себя оправдывала.