Читать книгу Угрешская лира. Выпуск 2 - Группа авторов - Страница 3

С тех самых пор, как был допущен

в ряды словесности самой,

я всё мечтал к тебе, как Пущин,

приехать утром и зимой.

И по дороге возле Пскова, —

чтоб всё, как было, повторить, —

мне так хотелось ночью снова

тебе шампанского купить.

И чтоб опять на самом деле,

пока окрестность глухо спит,

полозья бешено скрипели,

и снег стучал из – под копыт.

Всё получилось по – иному:

день щебетал, жужжал и цвёл,

когда я к пушкинскому дому

нетерпеливо подошёл.

Но из – под той заветной крыши

на то крылечко без перил

ты сам не выбежал, не вышел

и даже дверь не отворил.

…И, сидя над своей страницей,

я понял снова и опять,

что жизнь не может повториться,

её не надо повторять.

А надо лишь с благоговеньем,

чтоб дальше действовать и быть,

те отошедшие виденья

в душе и памяти хранить.

Не в парадную дверь музея —

чёрным ходом – не наслежу? —

и гордясь, и благоговея,

в гости к Пушкину я вхожу.

Я намного сейчас моложе —

ни морщин, ни сединок нет,

бьётся сердце моё. Похоже,

словно мне восемнадцать лет.

Будто не было жизни трудной,

поражений, побед, обид.

Вот сейчас из – за двери чудный

голос Пушкина прозвучит.

И, в своём самомненье каясь,

не решаясь ни сесть, ни встать,

от волнения заикаясь,

буду я – для него – читать.

Как бы ни было – будь что будет,

в этом вихре решаюсь я:

пусть меня он сегодня судит,

мой единственный судия.

Креолки абрикосовой

Дитя звонкоголосое,

Счастливый избранник муз,

Поэт и проказник,

На дружеский праздник

К тебе я однажды явлюсь!

Напрасно нас время

Держало за стремя.

Свободен полёт наших душ.

Друг друга встречаем —

Ни тени печали!

И весело пенится пунш.

Живи, ясноглазый, —

«Да здравствует разум!»

Из разных времён беглецы,

Мы – ветер и птица.

О, как нам летится!

Пускай же злословят глупцы,

Цари, патриархи

Истлели во прахе,

Забвенье их скрыло стеной.

А ты, мой любимый,

Стоишь невредимый.

А пуля прошла стороной…

Здесь, где души его частица,

Где годы детские прошли,

Я рад сегодня причаститься,

Поцеловать щепоть земли,

Почувствовать душой и телом

Под тихий шелест камыша,

Как полным голосом запела

Его великая душа.

Он завещал святое право

На всех поэтов возложить:

Нести народу только правду,

Лишь горькой истине служить.

…Здесь солнце ему светило,

Играя в листве тополей,

Здесь сердце его полюбило

Прохладу тенистых аллей.

Здесь знал он уединенье

И радости шумных игр,

Предчувствие вдохновенья

Открыл ему детства мир.

Всё сбудется: жгучие ласки

И дружба, что греет сердца.

Но первые нянины сказки —

Как свет для души творца.

Нет, манили не малиною

Вновь Малинники[1] поэта —

Красотой своей былинною,

Дружбы негасимым светом.

Не терзалось больше ранами

Сердце в здешних далях чистых.

И весной весёлой раннею,

Летом ласковым душистым,

Осени порою чудною

И зимой в сиянье снега

Здесь поэта душу чуткую

Обнимали светлой негой

Парка юного обители,

Говорливый ручеёчек…

И звучал в душе волнительный

Шёпот гениальных строчек.

И бежал ночами лунными

Вдохновенья ток по венам.

Пела лира златострунная

В тишине благословенной.

В столичном угаре соскучились

По пушкинским далям Руси.

В Берново под липы могучие

Поутру везёт нас такси.

Прошу не спешить я водителя.

Неровное вьётся шоссе.

Для музы поникшей целительно

Сверканье былинок в росе.

Шары золотые, подсолнухи

Средь зелени в пасмурный день —

Как ясного солнышка всполохи

На ситце тверских деревень.

На вышке гнездо аистиное

Отрадно увидеть. Крестом

Успенская церковь старинная

Наш путь осеняет. Кругом

Кузнечиков слышится пение.

А ветер так свеж… Лепота!

Овеяны пушкинским гением

Глубинные эти места,

Поляны лесные укромные

И ёлок густых бахрома.

В лугах свежескошенных тёмная

Речушки струится тесьма.

Играет, как будто бы в ладушки,

Листва над узорами вод…

Подъехали мы. Липы – матушки,

Примите под ласковый свод.

Чёрное море, чёрные ви́хры —

Пушкин у брега стоит.

Стих, народившись, летит быстрым вихрем,

Чайкою вольной парит.

Катятся, дыбятся волны крутые,

Пеною брызжут, ревут,

Грозно сверкают, свинцово – литые,

В даль, в неизвестность зовут.

Вихрятся мысли, владеют поэтом.

С морем его рандеву.

Ветром взъерошены ви́хры при этом —

Будто сейчас, наяву.

Вот у скалы он с простёртой рукою,

Чувства созвучны волнам —

В сердце поэта нет места покою,

Словно вскипает он сам.

Пушкин и море – страсть и стихия,

Где в беспредельность порыв.

Мощно валы набегают лихие,

Слышит поэт их призыв.

1

Январь. Последняя пятница.

Четырнадцать сорок пять.

Нет, время назад не пятится —

Поэту вовек не встать.

Душа отошла к Всевышнему —

Великий и страшный миг.

На белой подушке вышитой

Покоен поэта лик,

Но смерти не видно признаков —

Как спит он, глаза смежив.

Метнулась вдовушка призраком:

«Пушкин, Пушкин, ты жив?!»

Недвижно лицо с улыбкою —

Он там, в небесной дали…

В конвульсиях тело гибкое

Рыдающей Натали.

Тупым метрономом страшное

Известье в висках стучит:

«Он умер! Он умер, Саша мой!

Убит он! Убит! Убит!»

Тепло в натопленной комнате,

А сердце мороз сковал…

Скорбеть, молиться и помнить ей

Поэта – пока жива.

Нет, время назад не пятится —

Не петь ему соловьём.

Отныне каждая пятница —

День траура для неё.

2

Свеча горит у Распятия

В молельне у Натали.

Домашние знают: пятница —

День памяти и молитв.

В окне – закат догорающий…

Трёх дочек увёл Ланской —

Печаль её понимающий

Муж – любящий, золотой[5].

Все дети притихли старшие.

Готовит Саша урок,

Мария и Гриша с Ташею

Ушли читать в уголок

Гостиной. А мать – затворница,

Слезы не стерев с лица,

Об упокоенье молится

Великого их отца:

«Очисти, Господь, грехи его

От юных до зрелых дней.

Погублен адской стихиею

Певец Твой. Прости и мне

Кокетство моё беспечное,

Мрачившее жизнь ему.

Упокоение вечное

Даруй рабу Твоему.

Небес Святая Привратница,

В чертог Свой его всели…»

До гроба каждая пятница —

День скорби для Натали.

Я в Котласе под Рождество Христово,

Но в голосе восторга никакого,

И в инее душа, как и деревья…

Нахлынули, как тени, суеверья,

Как призраки, поверья и преданья,

Капризные полночные гаданья…

Вот Пушкина явился дух печальный:

– Где б пунша нам, мой друг, добыть, иль чаю?

– В гостинце подобного разряда

«Гостинцами» вас угостят, что надо:

Табличкою «Нет мест!», презреньем давки

И обезличкою, коль нет на вас заявки.

При случае, коль повезёт вам всё же,

Всё лучшее – в «двухместном» ждёт вас ложе.

Будь классиком, но, не имея справки,

Без «красненькой»[6] здесь не добыть и лавки!

– О Пушкине молва летит по свету.

Неужто мне откажут, мне – поэту!

К дежурной сам явился дух великий:

– Bonjour Madame, Вас отвлеку от книги.

Желательно одно местечко в «люксе».

– Жевательной резинки дам Вам лучше.

А номера в помине нет такого.

Феномена под Рождество Христово

Вселили мы, опять же – не без «брони»…

Всесильными бывают боги…

– Кроме…

Найдётся ли местечко здесь поэту?

– Неймётся Вам… Заполните анкету.

– Но это же… Я гость, но не железный!

– На этаже на третьем Ваш «трёхместный».

– О Боже мой! – воскликнул гений Пушкин, —

Хоть к брошенной найти бы путь избушке

И в полночи зажечь очаг доверья.

Кто в помощи нуждается, всем дверь я

Безропотно и радостно открою…

И топот ног утих вдруг за стеною,

И в мареве морозной тихой ночи

Стал маленьким, спрессованным до точки

Мой скованный рождественский недуг.

Рискованно спросить:

– А был ли дух?..

А был ли дух? А был ли сам поэт,

Который вслух сказал, войдя: «Привет!»?

На шаткий стол он чашечку поставил,

Когда читал: «Мой дядя самых честных правил…»

Я подходил к окну и к плотной шторе —

Её он отодвинул в разговоре.

Я трогал скатерть, где лежал цилиндр,

Перчатки рядом с ним из мягкой лайки…

Наш разговор тогда не оценил

И думал, как и все, что это байки,

Что это было чудо Рождества,

Явившееся в северном приюте.

Но с той поры все мысли и слова

Невольно возвращались к той минуте.

Как он возник из сумерек дневных,

Как предо мною за приход винился,

Как, озирая номер на троих,

Он изумлялся, а точнее – злился:

– Сюда б и дворника послать я не посмел,

Не говоря об остальной прислуге…

– Ах, Александр Сергеич, я сумел

Отвоевать сей кров не без натуги.

– Так – так, мой друг, а что сосед? Храпит?

– Да как ещё, ворочаясь, как глыба…

А то напьётся и мертвецки спит.

Хоть не бранится на весь мир, спасибо.

– Из кучеров, видать, – вздохнул поэт

И покосился на вторую койку. —

Нельзя ли заказать, мой друг, в буфет,

Чтоб к чаю принесли хотя бы слойку.

Да тут и с чаем, видно, проблеманс! —

И Пушкин взмокший бок отёр графина. —

Родишь ли разве здесь какой романс?

Унылая вокруг, pardon, картина!..

Так что с тобою, русский человек?

Уйдя в гудки, машины, паровозы,

В какие дебри ты двадцатый век

Завёл, потомок, утирая слёзы?!

Не для того я звёзды воспевал,

Чтоб рвали в клочья Русь…

Я не приемлю,

Чтоб мир в утехах плотских ликовал,

Забыв, кто мы. Зачем пришли на Землю?

И почему лишь жертвенность дана

Российскому народу! А Европа,

Тщеславием и сытостью полна,

Уста не раздирает от сиропа!

Да и Америка поверх глядит на Русь,

Хотя душой и славой мы богаче.

Вот, милый друг, о чём в душе пекусь,

И мыслю только так, а не иначе…

А чашечку всё ж выпью кофе ґю.

Сейчас, гляди, явлю я фокус – покус,

Немало сделал их за жизнь мою,

Но в оных было мало, друг мой, проку – с…

Не знаю, из каких субстанций он

Явил напитка маленькую чашку,

Горячий кофе гостя взял в полон —

Аж расстегнул он шубу нараспашку!

Но этот – тоньше лепестка! – фарфор

И чашечка с летящим ангелочком,

И блюдечко с изящным завиточком

Проходят перед взором до сих пор.

И через столько лет, среди дождей и снега,

Томит вопрос и летом, и зимой:

Действительно ли в поисках ночлега

Дух Пушкина являлся предо мной?

Великий Пушкин… Яркий пламень

Самой поэзии святой…

Стихи – краеугольный камень

Руси словесности живой.

Высоты духа вековые,

Глубины чувства в них. Поэт

Неисчерпаем, как Россия,

Явившая его на свет.