Читать книгу Две жизни. Часть 4 - Конкордия Антарова - Страница 3

Несмотря на то, что я пришёл в себя ещё на руках Иллофиллиона, я не помнил, как заснул, как миновала ночь. Я проснулся утром от каких-то непривычных мне звуков и толчков.

Несколько минут я не мог прийти в себя от изумления, увидев себя в совсем незнакомой комнате. Наконец с трудом сообразил, что я в дальней Общине, что новые звуки, неожиданные для меня, – это гудящие удары большого колокола, а толчки – усердное тормошение меня моим дорогим Этой.

Птица явно беспокоилась, перебегала от моей кровати – узенькой деревянной койки с натянутым куском грубого холста, без матраса – к дверям комнаты Иллофиллиона, как бы желая дать мне понять, что мне пора туда заглянуть. Я быстро вскочил и в одно мгновение чётко вспомнил всё происходившее прошлой ночью. Должно быть, мой физический организм был ещё недостаточно закалён для подобных переживаний, так как я чувствовал слабость, неуверенность в равновесии и ощущал даже нечто вроде лёгкой тошноты. Как мне недоставало моей доброй и ласковой няньки, моего чудесного Яссы, который, конечно, привёл бы меня к полному выздоровлению через полчаса своим чудодейственным массажем в воде.

С некоторым напряжением я стал соображать, чем прежде всего мне следует начать свой день, как вспомнил, что я келейник и секретарь. Не решаясь войти к Иллофиллиону неумытым и толком не одетым, я схватил полотенце и хотел бежать в душ, как дверь комнаты Иллофиллиона открылась и в ней показался он сам, сияющий, мощный, в белой одежде, которая, как и он сам, показалась мне блистающей. Никаких следов утомления или болезненности не было в его лице. Он был юн, прекрасен и ласков, как всегда.

– Что, мой дружок, ты не очень хорошо себя чувствуешь?

– Что я не очень хорошо себя чувствую – это верно, мой дорогой Иллофиллион, но это пустяки, – ответил я. – А то, что я, будучи келейником‑секретарём, проспал и встал позже своего господина, вот это я уже проштрафился. Простите, Учитель, я постараюсь в будущем быть усердным слугой. Этим утром я еле сообразил, где я. Но что значит гудение колокола? Я принял было его за удар гонга. Имеет ли это гудение какое-нибудь отношение к моим обязанностям?

– Колокол ударит тридцать раз, и это будет равно получасу времени. За эти полчаса все обитатели Общины должны привести себя и свои кельи в полный порядок и с последним ударом направиться к трапезной для первой общей еды. Но не к той трапезной, где мы ужинали вчера. Там собираются только для обеда и последней еды. Завтракают же и полдничают здесь в нескольких столовых. Вся Община разбита на отдельные участки, и в каждом из них своя утренняя столовая. Беги в душ, а потом прибери обе наши комнаты, надень чистую одежду и после этого обойди всех в нашем доме. Оповести каждого, чтобы через десять минут все были в сборе у крыльца. Я сам поведу вас в столовую нашего участка и там познакомлю с его начальником.

Иллофиллион ушёл к себе, я же побежал с Этой в ванную. У меня был большой соблазн несколько поменять порядок данных мне поручений. Я опасался, что все наши друзья, так же, как и я, не знают распорядка дня в новом месте и могут опоздать привести себя в порядок к указанному сроку. Но приказания Иллофиллиона были для меня законом любви, и я не решился вносить в них какую-нибудь отсебятину.

Возвращаясь из ванной и торопясь к себе, я натолкнулся на Андрееву, которая вместе с леди Бердран возвращалась с утренней прогулки; у обеих в руках были букеты цветов. Я удивился свежему виду обеих женщин и отсутствию всякой усталости на их лицах. Поздоровавшись с ними, я постарался как можно скорее убежать. Но мне показалось, что зоркие глаза Наталии Владимировны, так много подмечавшие, заметили и мою усталость, и моё общее недомогание.

Когда я возвратился к себе и, быстро убрав свою комнату, постучался к Иллофиллиону, я увидел его сидящим за письменным столом и углублённым в какую-то работу. Стараясь как можно бесшумнее двигаться, я прибрался в его комнате, в которой, кстати сказать, и убирать-то было почти нечего, так как всё в ней было абсолютно чисто. К моему удивлению, в комнатах совсем не было пыли, к которой я испытывал нечто вроде ненависти и убирать которую терпеть не мог. Справившись с задачей уборки, я тщательно оделся и помчался оповещать всех о месте и времени сбора.

Как я и предполагал, некоторые из друзей ещё безмятежно спали и приказ Иллофиллиона был для них словно гром с ясного неба. Особенно огорчился Бронский, не умевший ни в чём торопиться. Игоро всячески ему помогал и уверял, что они успеют вовремя подготовиться к выходу.

Обежав оба этажа, я ещё раз пригладил свои непокорные локоны перед небольшим зеркальцем в коридоре, проверил все завязки на одежде и обуви и вышёл на крыльцо первым, ожидая сбора всех обитателей дома. Я чувствовал себя ответственным за опоздание моих друзей, но вместе с тем не знал, как и чем им помочь. Слава Богу, Бронский и Игоро пронеслись вихрем обратно из ванной, и сердцу моему стало спокойнее. Вдруг Эта сорвался с места и с радостным криком помчался за угол дома. Я не понял, куда и зачем он убежал, но через минуту увидел его на плече у Никито, позади которого шли Лалия, Нина и Терезита. Обрадовавшись неожиданному свиданию с ними, я не заметил, в каком порядке собрались все участники нашего отряда, но к последнему удару колокола, когда в дверях показался Иллофиллион, все были в сборе.

– В той трапезной, куда мы сейчас пойдём, разговаривать нельзя, как и в большой трапезной. Входите туда, радостно думая об окружающих вас людях. Не несите в сердцах сострадательного смущения. Несите радость утверждения, уверенности, что Жизнь защищает живущих здесь людей, давая им все возможности достичь совершенства именно в тех обстоятельствах, которые необходимы им. Какими бы трудными и тяжёлыми ни показались эти обстоятельства вам, не по себе меряйте, но по любви сердца ищите прозрения в вечные пути людей. В этих внешних условиях выражена вся забота тружеников Вечного Милосердия о каждом человеке. Старайтесь не умом раскидывать, что из здешних обстоятельств вы хотели бы облегчить, устранить, изменить. Но вдумайтесь глубже в слова Франциска, что такое добрый человек, и действуйте, любя и побеждая, в соответствии с этим понятием. Живите в невидимом Вечном и несите Ему привет сердца в видимых формах мелькающего перед вами сейчас.

Едва Иллофиллион произнёс эти слова, как к крылечку подошёл брат, довольно пожилой, в белой одежде, и поклонился, коснувшись земли рукой.

– Мой настоятель шлёт тебе, Учитель, привет любви и мира. Благоволи следовать за мной. Я прислан проводить тебя и твоих друзей к утренней трапезе, которую ты обещал, оказав нам честь, разделить с нами.

Лицо этого брата, как и его голос, показались мне примечательными. Он улыбался, а мне казалось, что ему хочется плакать. Он говорил о самой простой вещи, хотел быть любезным, а в звуках его голоса слышалась какая-то трагедия, точно сердце его разрывалось от боли. Я взглянул на Бронского и увидел на его лице не только напряжённое внимание и удивление, но даже полное забвение всего окружающего, так впился он сердцем и глазами в говорившего брата. Взгляд Иллофиллиона скользнул по фигуре артиста, и он ещё раз громко сказал:

– Помните о том, что я только что вам говорил.

Иллофиллион отдал поклон присланному брату.

– Спасибо за привет, друг. Спасибо за то, что ты побеспокоился прийти за нами. Веди, друг, мы за тобою следуем.

Брат ещё раз поклонился нам и пошёл вперёд, прямо по аллее. Шли мы довольно долго. Я всё больше поражался размерам территории Общины. Она действительно была громадна. А сад походил больше на лес, чем на сад, хотя цветов в нём было очень много. Мы шли по густым аллеям, часто пересекали горбатые мостики над ручейками, не встречая людей.

Но вот вдали мы увидели лужайку и за нею длинный одноэтажный дом, как мне показалось, без стен. Когда мы подошли ближе, я увидел, что стены были из стекла, очень тонкого и прозрачного, вправленного в узкие белые полосы дерева и образовывавшего нечто вроде большущих рам. Я не понимал, как могло держаться столько стекла в таких тонких переплётах, но раздумывать было некогда. Подойдя ещё ближе к прозрачному дому, я заметил много фигур, двигавшихся с разных сторон к столовой. Когда мы подошли совсем близко, из дверей её вышёл навстречу нам высокий человек в чёрной монашеской одежде, с чётками на руке и с большим серебряным крестом на груди. Он был молод. Его каштановые, слегка рыжеватые волосы падали красивыми волнами и локонами до плеч. При очень стройной фигуре походка у него была ковыляющей, так как одна его нога была короче другой. Он улыбался Иллофиллиону во весь рот, обнажая прекрасные белые зубы. Низко кланяясь Иллофиллиону, он сказал:

– Какое счастье для нас, дорогой Учитель, что ты приехал к нам и что именно в этот день ты войдёшь в столовую моего участка. Будь благословен. Ты, конечно, не можешь помнить всех дат и обстоятельств того, когда, где и как ты спасал людей – такое множество их ты спас. Но я, как и каждый, помню день своего спасения, благословляю встречу с тобой и счастлив приветствовать тебя на том деле, которое ты приказал мне выполнять. Добро пожаловать, – обратился он к нам, окинув всех нас приветливым взглядом и кланяясь нам.

Иллофиллион обнял монаха. Я заметил, что руки его красивой формы, но кожа их загрубела от физической работы и была покрыта мозолями и ссадинами.

– Мир тебе, брат мой Всеволод. Светлое Братство прислало меня к тебе с приветом и уполномочило сказать, что срок твоего пребывания здесь окончен. Ты уедешь отсюда со мной. Мир нуждается в радостных слугах. Ты созрел как деятель. Пора тебе послужить человечеству среди страстей и суеты.

Лицо Всеволода точно засветилось изнутри, глаза его засияли, и он тихо ответил:

– Так пойду, как поведёшь. Но не скрою некоторой печали расставания с теми несчастными твоими детьми, которых ты мне здесь поручил. В самом начале тяготился я тяжёлым трудом. Но теперь уже давно всё понял, принял и благословил. Я думал здесь окончить свои дни. Но, да будет воля твоя и пославших тебя!

Он ещё раз поклонился и ввёл нас в зал – стеклянную галерею. Усадив нас за стол, во главе которого сел Иллофиллион, он сел рядом с ним, и только тогда множество раньше нас вошедших в столовую людей опустились на скамьи у своих столов. По знаку Всеволода десять сестёр и братьев, нёсших своё дежурство для всего участка, стали подавать еду на все столы сразу. Я сосчитал, что длинных узких столов, точно таких же, как столы в большой трапезной, было пять. Стол, за которым сидели мы с Всеволодом, стоял так же первым у входа, как стол Раданды в большой трапезной. С места Всеволода все сидевшие в столовой были ему видны так же, как с места Раданды. В этом зале, как я уже сказал, больше всего походившем на галерею, было много стекла. Стёкла, обрамлённые узкими полосками дерева, создавали иллюзию, что сидишь на палубе корабля, так были они прозрачно чисты и так широка была видимая панорама.

С первого мгновения, как только я очнулся от новизны впечатления, меня окружила радостность. Без всякого напряжения, легко, просто, весело я слился с эманациями, которыми была наполнена комната, и сразу же почувствовал, как из моего сердца льётся, и им же втягивается, волна доброты и действенной энергии. Мне так и хотелось обнять всех сидевших за столами и поблагодарить их за то доброжелательство, с каким они нас встретили. Ни с чем я не мог сравнить этого приёма. Все молчали. Но каждый из нас был счастлив и сознавал себя братом, родным и близким всем собравшимся здесь людям.

Были здесь молодые и старые. Были и дети лет восьми – двенадцати, сидевшие возле своих матерей. У всех были лица весёлые и добрые, глаза, радостно и спокойно светившиеся. Я взглянул на брата, подававшего еду на наш стол. Это был тот самый брат, который приходил за нами посланником от Всеволода. Его лицо всё так же сохраняло печать скорби, но скорби какой-то былой, давно пережитой. Оно напомнило мне лица бедуинов, которых Иллофиллион направил конвоирами буйного всадника, встреченного нами в пустыне.

Некоторое время все молча ели поданную кашу, за которую принялись только тогда, когда взял ложку в руки их настоятель. Я заметил, что сам Всеволод ел не больше Раданды, но делал вид, что ест усердно, чтобы не смущать никого из тех, кто обладал хорошим аппетитом. Каша была вкусная, сладкая – из чего она, я разобрать не мог, да, пожалуй, никогда такой и не пробовал. Но тем не менее я должен был констатировать, что мой отличный аппетит исчез. Я с трудом проглотил несколько ложек каши, и то каждый раз под пристальным взглядом Иллофиллиона. Мне было так трудно есть, что на последний настойчивый взгляд Иллофиллиона я мысленно ответил ему его же фразой: «В пути не надо много есть». Он понял меня, улыбнулся и положил свою ложку на стол, разрешая мне последовать его примеру. Вслед за кашей было подано нечто овощное, напоминавшее видом рагу из моркови и цветной капусты с картофелем, с большим количеством сливочного масла. Но к этому блюду я не мог заставить себя притронуться и удивлялся удовольствию, с которым его ели все, не исключая и наш стол. Сидевшая рядом со мною Андреева так же, как и я, почти ничего не ела, что мне показалось странным, так как она нередко шутливо говаривала обо мне в Общине Али, что единственное наше с ней сходство – прожорливость.

Убрав все следы предшествовавших блюд, на столы подали прекрасный кофе или, по желанию, чай и поставили большие кувшины с молоком. Несмотря на то, что руки брата, подававшего еду на наш стол, были изуродованы – на правой не хватало мизинца, а на левой – средних пальцев, он делал всё быстро и ловко, без всякой торопливости и даже опережал другие столы, где было по два подавальщика. Невольно посмотрев на чашку, в которой мне подали кофе, я залюбовался простой и красивой её формой. Высокая, из тонкого фарфора, как мне показалось вначале, она на самом деле была стеклянной и переливалась жёлто-голубыми, розовыми и фиолетовыми красками. На ней ярко выделялся рисунок – роза и несколько небрежно брошенных фиалок. Посмотрев на чашки соседей, я увидел, что форма у всех чашек одинакова, но рисунок разный. Я восхитился талантом мастера, который мог достичь в пустыне такой высокой художественности.

Завтрак закончился, Всеволод поднялся с места, поклонился Иллофиллиону, поклонился всем нам и, повернувшись лицом к другим столам, поклонился всем присутствующим.

– Друзья и братья! Сегодня среди нас тот дорогой Учитель, всем нам друг и спаситель, к приезду которого я вас подготавливал. Для многих из вас его приезд не только радость и счастье свидания с человеком, которому почти все мы обязаны спасением жизни. Это также и зов к новой жизни, к новой форме внешнего труда. Для многих из нас настало время перелить в действие те сокровища духа, которые мы выработали и накопили здесь в своих сердцах. Здесь мы закалились, пора теперь трудиться среди мирской суеты для общего блага людей. Не огорчением от разлуки с теми, к кому мы здесь привыкли и кого полюбили как ближайших друзей и сотрудников, должны мы ответить на призыв Учителя к новым формам труда и к новым местам жизни. Но радостью, что, призванные им, а в его лице – всем Светлым Братством, мы можем начать в иных местах жизнь единения с ближними в красоте, в действенной любви и доброте сердца. Слушайте же сейчас в полном мире и внимании слова нашего дорогого, великого друга, брата и Учителя.

Всеволод ещё раз поклонился Иллофиллиону и сел на своё место. Иллофиллион встал, окинул взглядом всех, не исключая и нас, и я снова испытал под этим взглядом необычайное состояние, когда кажется, что речь обращена только и именно к тебе одному. Взглянув на лица окружающих, я понял, что каждый испытывает точно такое же чувство – словно всё внимание Иллофиллиона направлено только на него одного.

– Мои добрые друзья, мои верные сотрудники! Давно, очень давно имела место первая моя встреча с каждым из вас. С одними раньше, с другими позже, но со всеми без исключения очень давно я встретился впервые. Каждый из вас знает сам, как тяжело он страдал до момента встречи со мной. Каждый помнит хорошо, из какой адской муки он был вырван и укрыт мною здесь. Но, друзья мои, мои дорогие дети, так горячо посылающие свою благодарность и любовь сейчас мне и посылавшие их мне всё время, я ли причина вашего теперешнего достижения? Или вы сами, своим трудом, нашли в себе силы и умения освободить своё сердце, раскрепостить свой разум от предрассудков и тем помочь душе своей загореться и сжечь все условности, все иллюзии, мешавшие ей проявить себя в огне и духе? Не я, но вы сами, друзья мои, причина вашего освобождения. Вы сами – золотоискатели, откопавшие в себе груды сокровищ, на первом месте среди которых стоит незыблемый мир как следствие вашего умения жить в Вечном, нося Его в своей временной форме и приветствуя Его же в каждом встречном существе. Сейчас для многих из вас пришла новая радость: поделиться добытыми сокровищами с теми несчастными детьми земли, которые не имели ни сил, ни возможности – ибо воля их молчала – обратить свой взгляд внутрь себя. Ваша новая задача – при всякой встрече с новыми людьми, где бы и при каких обстоятельствах эта встреча ни происходила, – вовлекать их в свою ауру, успокаивать их страдания и развивать в них самостоятельность в труде. На чём должна основываться эта самостоятельность? Я призываю пробуждать и закалять в людях самостоятельность, основанную на высочайшей чести и честности, примером которых вы уже имеете силы быть. На полной правдивости, которую вы можете вносить в ваши новые отношения с людьми. На полном бесстрашии, которое развилось в вас как результат привычки жить в Вечном, и эту привычку старайтесь в них тоже развить и укрепить.

Перед вами дорога гигантов, дорога Вечного, зовущего вас к труду и действию с Ним. Не поддавайтесь же мелочности чувств. Не давайте сердцу обрастать плотью и кровью временного, но действуйте теми сторонами вашего существа, где каждая клетка так напитана светоносной материей солнца, что плоть и кровь стали лишь остовом ей, а не сутью, стержнем вашей энергии.

Для каждого человека наступает момент его испытания. И для каждой материи Вселенной есть момент испытания её прочности и сопротивления как пригодной к тому или иному роду мирового строительства. Земное человечество не может быть исключением из общего закона Вселенной, как и всякая её материя, одухотворённая или ещё ожидающая одухотворения. Момент испытания ученика – это момент величайшей радости. Самоотвержение его – это не та или иная форма отречения, а утверждение Жизни, утверждение её сил в каждой встрече. Дошедший до такого самоотвержения несёт всюду радость, ибо уже прошёл все те стадии, когда личное восприятие момента могло нести горечь. Для вас нет уже ни времени, ни пространства как таковых – для вас есть чудо Жизни, идущей по земле, славить которую, раздувать её искры и очищать в каждом встречном вы призываетесь.

Я приветствую вас в этот миг вашей жизни, в великий поворотный момент, когда моей рукой Светлое Братство вручает вам ключ для новых дверей. Им вы сможете раскрыть двери сердца встречного, помогая ему выйти из жизни узкой – в условных законах одной земли – и перешагнуть в жизнь широкую всей Вселенной, в единение с трудом всего человечества неба и земли, живущего по законам целесообразности.

Не судите отныне ничью видимую жизнь. Вы знаете, что величие вашей жизни составляло и составляет то, что невидимо, неосязаемо и невесомо, но что заставляет сиять всё плотное, видимое и весомое в вас и вокруг вас.

Идите же в мир суеты, мои дорогие. Идите весело, просто, легко. Идите бесстрашные, уверенные, и вы всюду и всё победите, ибо будете побеждать, любя и зная. Мир вам моими устами шлёт всё Светлое Братство. Будьте благословенны!

Иллофиллион высоко поднял руку и благословил всех, стоя слушавших его слова. Мне показалось, что во всех направлениях, куда был обращён жест Иллофиллиона, вылетали большие снопы огня, прирастая к аурам людей и зажигаясь в них огненной звёздочкой. Несколько минут длилось чудесное молчание. Оно захватило всех, точно мощь великой торжествующей песни. Я снова испытал незабываемый момент единения с Жизнью, со всеми её видимыми формами. Я ещё раз понял, какою мощью обладал Иллофиллион, раскрывая сердца людей к прекрасному.

Всеволод приказал братьям отворить дверь, и все стали выходить из столовой, отдавая поклон Иллофиллиону, Всеволоду и нам. Когда последний брат вышел, Всеволод обратился к Иллофиллиону:

– Не желаешь ли, дорогой Учитель, осмотреть мастерские, швальни[8], ремесленные училища и школу, а также больницу моего участка? Быть может, я недостаточно высоко поднял ремёсла и образование, хотя я и старался точно придерживаться указанных мне тобой путей и методов. Некоторые из цехов, вроде цеха стеклянной небьющейся посуды и оконных стёкол, мне пришлось перенести в оазис темнокожих, так мне приказал Раданда. Быть может, ты соблаговолишь съездить и посмотреть их там?

– Непременно, мой друг, в ближайшие же дни. Но сегодня я разделю свою группу людей. В школу твою я пойду сам и возьму с собой только моего келейника Лёвушку и приближённого ученика Али Наталию. Остальные мои друзья, среди которых позволь тебе представить артиста с мировой славой, Бронского, пойдут осматривать твои ремесленные мастерские и заводики. В них Бронский, Никито и все остальные спутники найдут, что посоветовать твоим мастерам, продвинув их в изяществе и тонкости вкуса, и кое-чему поучатся и сами. Вот, представляю тебе двух специалистов библиотечного дела, знаю, что ты отстаёшь в этой работе. Они помогут тебе разобрать новый караван с книгами, который тебе уже послал Али. Не беспокойся, они всё уладят, дай им только помощников, лучше всего старших школьников. И старые книги разберут, и новым место найдут. А эта сестра привезена мною специально для создания яслей и детских домов. Придётся совсем по-новому организовать это дело. Она останется здесь и получит и помощников, и указания. Сейчас дай ей провожатого, чтобы она могла обойти часть детских помещений.

Всеволод распорядился сделать так, как ему указал Иллофиллион. Мы отделились от наших друзей и пошли за Всеволодом. Дорога шла долгое время садом, который становился всё более похожим на лес и, несомненно, когда-то им и был. Тут и там встречались дома, люди и группы детей. Разнообразие пород деревьев не только меня удивило, но я даже и не предполагал, что этакие гиганты могут расти в садах.

Мы дошли до озера, и здесь картина природы и жизни людей резко изменилась. Лес перешёл в кустарник, зелёной травы уже не было видно, как и твёрдой почвы. Среди глубокого, блестящего и мелкого песка, напоминавшего песок пустыни, в котором рос этот кустарник, были проложены утрамбованные дорожки, ведущие к разным домам, напоминавшим своим видом бараки или мастерские. Слышался стук молотков, лязг пилы, у некоторых строений люди в лёгких рабочих костюмах стругали доски, а у других приносили мелкий камень, собирали деревянные столы и кресла, мастерили колонны из дерева. Кипела самая разнообразная жизнь.

Мы свернули, оставляя позади озеро и мастерские, и вышли на довольно большой островок, где рос молодой кедровый лес и было выстроено несколько красивых домов. Мы вошли в одно из зданий, оказавшееся школой, как раз в ту минуту, когда раздался удар гонга и из многочисленных дверей в широкий коридор выскочили со смехом и шумом дети лет восьми – тринадцати.

Увидев Всеволода, они чинно выстроились у стен, но их сияющие, весёлые мордашки, видимо, ждали только разрешения изменить этой чинности и броситься к своему любимому настоятелю.

– Нет, нет, на этот раз «вольно» не будет произнесено, – смеясь, сказал Всеволод. – Будьте любезными хозяевами, вежливыми и приветливыми, познакомьтесь с гостями, которые проделали трудное путешествие по пустыне, чтобы навестить вас. Вот я и посмотрю, хорошо ли мы сумели вас воспитать и насколько все вы вежливые кавалеры и дамы, – всё улыбался Всеволод.

Личики детей стали необыкновенно серьёзны. Они тихо и быстро разбирались на группы, по десятку в каждой, и во главе каждого десятка выдвинулись мальчик или девочка, как я понял, нечто вроде старосты десятка.

Одна из девочек вышла вперёд, подняла в знак привета руку и поклонилась нам. Её примеру последовали все дети. Глазёнки их горели, они с любопытством смотрели на нас. Та же девочка, выступившая вперёд, сказала:

– Я дежурю сегодня и приветствую вас, дорогой отец настоятель, и вас, любезные гости. Добро пожаловать! От лица всех школьников приветствую дорогих гостей, оказавших нам честь своим посещением. Всё, что мы сможем сделать, чтобы развлечь вас, мы сделаем с радостью. Правда, – девочка слегка замялась, – мы ещё мало что умеем. Но всё же мы умеем петь, танцевать, делать гимнастику и изображать жизнь кукол и зверей.

Всеволод весело засмеялся, погладил девочку по её кудрявой головке и ответил поклоном на приветствие детей.

– Пожалуй, все ваши артистические фокусы вы покажете дорогим гостям потом. Сейчас постарайтесь блеснуть своей учёностью. А пока, так и быть: вольно!

Что тут поднялось! В один миг Всеволод исчез под грудой детских фигурок, напомнив мне, как исчезал под фигурами детей и карликов Франциск. Высокий посох Всеволода, как драгоценное сокровище, держали чуть ли не десяток ребят, с головы его был снят клобук, и с величайшей осторожностью дети держали его в руках, пока остальные висели на своём настоятеле, наперебой рассказывая ему последние новости из своей детской жизни.

К Иллофиллиону подошла группа детей, внимательно и осторожно рассматривая его, точно они не могли оторвать глаз от его лица. Он ласково погладил их по головкам, задал им несколько вопросов – и лёд их чинности растаял мгновенно.

– И с вами тоже можно «вольно»? – спросил премилый мальчуган, боязливо подходя вплотную к Иллофиллиону.

Иллофиллион рассмеялся так весело и заразительно, что я не мог не залиться смехом и тут же сам потерял всю свою чинность.

– Вольно, вольно, – продолжая смеяться, ответил Иллофиллион и погладил мальчугана по голове. – Но я ведь уже старый дядя, а вот мой келейник Лёвушка очень любит пошутить и посмеяться. Хватайте его и покажите ему свой сад, – указывая на меня, сказал он окружавшим его детям.

Я не успел и опомниться, как целая орава ребят схватила меня за руки и утащила в сад. Там они показали мне своё маленькое хозяйство. У них были крольчатник и псарня, где жило несколько щенков какой-то очаровательной породы, красивых и пушистых. Тут же, немного поодаль, был сооружен тёплый домик, где жили щенки африканской породы, чёрные, совсем без шерсти. Несмотря на жару, им было холодно, и дети укутывали их в ватные попонки.

Время перемены промелькнуло быстро, раздался удар гонга, и вместо шумной ватаги ребят, где каждый, перебивая другого, спешил вылезти вперёд и рассказать что-то особенное, интересное, передо мной появился стройный отряд дисциплинированных маленьких людей, в полной тишине входивших обратно в двери школы.

Я не видел Андрееву и не знал, как совершилось её знакомство с детьми. Но во время своей возни с ребятами я заметил её в группе детей, лица которых были особенно радостны. Я подумал: чем могла так привлечь к себе детей обычно резковатая в обращении Наталия Владимировна? Тут я заметил в её руках красивый мешочек из пальмовых волокон, в который я так усердно старался упихать её коробейные товары в оазисе Дартана. Окружавшие ее девочки с восторгом гляделись в маленькие зеркальца, мальчики с не меньшим упоением разглядывали свои свистульки и прочее. Но заниматься наблюдениями было некогда, раздался второй удар гонга, по которому дети должны были привести себя в полный порядок, а третий удар должен был застать их уже сидящими за партами.

Войдя опять в здание школы, я увидел в коридоре Иллофиллиона, окружённого учителями и учительницами. Он держал на руках малыша из той группы детей, которая сразу же окружила его. Когда я присмотрелся к ребёнку, то узнал в нём того самого мальчика, матери которого я должен был передать письмо Франциска. Я видел её и ребёнка в тот час, когда Франциск писал свои письма и соединил меня со своею мыслью. Малютка прильнул головкой к плечу Иллофиллиона, нежно гладил его по щеке и говорил:

– Дядя, скажи, отчего ты такой красивый? Ну совсем как у мамы ангел на картинке. Знаешь, я ведь тебя часто видел во сне, – бормотал мальчик, точно засыпая.

Иллофиллион ласково прижал к себе ребёнка.

– Мальчик, Лёвушка, уже болен. Но пока это ещё мало заметно. Скоро болезнь резко проявится. Возьми его, он уже засыпает. Отнеси его сам к матери. Там и письмо Франциска ей отдашь, и выполнишь сам его приказание. Ты пойдёшь мимо своей кельи и захватишь письмо. Пожалуйста, Всеволод, дай Лёвушке провожатого, пока я буду наслаждаться мудростью твоих детей и твоими воспитательными и методическими талантами.

Я взял ребёнка на руки. Всеволод дал мне в провожатые одну из сестёр-уборщиц с добрым, ещё молодым и приятным лицом, одетую в очень милое коричневое платье, белый чепец и белый же передник безукоризненной чистоты. Сестра пошла со мной, захватив для заболевшего ребёнка его завтрак. Ноша моя была тяжела: жара уже ощущалась сильно, а тело мальчика казалось мне огненным. Мы дошли до нашего дома, я положил мальчика на свою постель, достал пакет с письмами Франциска и сказал сестре-провожатой:

– Как вы думаете, сестра, не повредит ли мальчику, если я немного задержусь и приму душ? Мне кажется, что я весь горю от знойного воздуха.

– Нисколько не повредит. Я с ним посижу и буду обмахивать его пальмовым листом. С непривычки вначале наш климат всем тяжёл, потому-то у нас и устроены души в очень многих местах. Пока мы будем идти, встретим их немало. Вы сможете ещё раз освежиться холодной водой, если захотите. Все, кто приезжает к нам, не могут выдержать первое время нашего зноя, но постепенно втягиваются и перестают его замечать.

Не медля, пока сестра ещё договаривала последние слова, я схватил полотенце и помчался в душ, в сотый раз вспоминая мою дорогую, нежную няньку, моего друга Яссу. Где Ясса? Как он едет? Скоро ли вернётся? Мысли мои, любовные и благословляющие, мчались за ним, а сердце моё гордилось оказанным ему высоким доверием и сострадало его тяжёлому пути по пустыне…

Душ меня воскресил, и мы вскоре бодро зашагали по тенистой аллее. Теперь ноша моя не казалась мне такой тяжёлой, хотя тело мальчика было очень горячим. Раза два сестра указывала мне на небольшие домики-души, очень мило сложенные из белого камня, и предлагала мне ещё раз освежиться. Но я ещё не изнемогал от жары и шёл бодро, хотя и не мог понять, где же конец нашему путешествию. Лес стал гуще. Мы шли уже более получаса, встречали стоявшие одиноко и группами домики. Я нигде не видел ни стен, ни ворот, через которые мы въехали в Общину. Также не видел я ни конюшен, ни фермы, а ведь где-то здесь они должны были быть. Мои размышления прервала сестра, указывая на небольшой, отдельно стоящий дом.

У открытого окна я увидел женскую фигуру, склонённую над шитьём чего-то крупного, белого. Женщина, заслышав мои шаги и голос моей спутницы, подняла голову, и я сейчас же узнал в ней ту самую, образ которой видел в мыслях Франциска.

Увидев своего сына у меня на руках, она торопливо отбросила работу и вышла нам навстречу, распахнув настежь дверь своей комнаты, большой и светлой. Она впилась глазами в личико своего ребёнка. Страстной любви и беспокойства той силы, какая выражалась на лице женщины сейчас, не было на том её образе, который сохранился в моей памяти. Не поддаваясь ни на миг силе волнения женщины, я звал всем своим усердием Франциска. Я помнил его наставление относительно того, в каком состоянии должен был быть я сам, чтобы иметь и силу, и дерзновение прикоснуться к личику ребёнка тем священным лоскутом материи, который он вложил в своё письмо.

Уложив ребёнка на постельку, я поблагодарил свою провожатую и отпустил её, уверив, что найду дорогу обратно сам, в чём, впрочем, был далеко не уверен.

– Перестаньте плакать и волноваться, дорогая сестра, – сказал я матери, стоявшей на коленях у изголовья сына. Я привёз вам письмо и привет от Франциска.

Не успел я произнести имя этого чудесного человека, как женщина вся преобразилась. Слёзы ещё катились по её щекам, но глаза засияли, и губы сложились в улыбку.

– О, какое счастье, значит, всё будет хорошо и мой дорогой сыночек выздоровеет. Будьте дважды благословенны: и за то, что вы принесли мне моего дорогого мальчика – а я хорошо знаю, какая это тяжкая ноша в такую удушливую жару, – и за то, что вы принесли мне весть, которую я считаю божественным милосердием. Я не знаю никого милосерднее и добрее великого Учителя Иллофиллиона, спасшего меня от злодеев, и брата Франциска, помогшего мне понять смысл моей многострадальной жизни, научившего меня своей добротой примириться со всеми несчастьями, благословить их и освободиться от их давящей муки. Встреча с ними – вся моя жизнь. Я не только поверила их святой жизни – я захотела следовать за ними всей верностью моего сердца. Их помощь, их милосердие, их любовь – это вся святыня, которую я имею в жизни. Я приветствую вас, дорогого вестника, и благодарю вас за счастье, потому что выше радости, чем письмо Франциска, вы мне дать не могли.

Я вынул из своего большого кармана сумку, в которую Франциск вложил свой красный платок с письмами. Я взял в руки этот священный для меня пакет и молча сосредоточил все мои мысли на том моменте, когда Франциск молился у красной чаши о чистоте своих рук прежде, чем сел писать письма. Я старался мысленно соединиться с его сердечной добротой, призвал имя моего великого покровителя Флорентийца и только тогда достал его письмо с лоскутом.

– Франциск приказал мне обтереть вашего больного сына тем лоскутом, который он вложил в конверт, если я буду в силах слиться с его добротой и любовью. Я всеми силами собственного сердца стараюсь соединить с ним свою волю и призываю его мощь, моля его присоединиться к моим слабым силам. О, если бы вместо моей слабой руки вашего сына коснулась рука Учителя Иллофиллиона, как был бы я счастлив! Я был бы уверен, что миссия Франциска будет выполнена, что ваш милый мальчик будет здоров не только сейчас, но и навсегда.

– Дорогой брат, что же мечтать о несбыточном? Учителя Иллофиллиона, благословенного моего спасителя, не может быть здесь сейчас. Если бы он здесь был, всем сердцем верю, он навестил бы меня. Когда он привёз меня сюда более семи лет назад, он приказал мне жить в полном уединении и даже не выходить к общим трапезам. Я так и делаю. И все эти годы я была счастлива, спокойна. Всё шло хорошо. Но вот стал подрастать мой сынок и теперь часто спрашивает меня, почему мы не ходим в трапезную, как делают его сверстники. И я не знаю, что ему отвечать. Все годы моего безмятежного счастья и мира здесь теперь сменились днями сомнения и слёз. Неужели мой грех падёт на моего ребёнка? Неужели его невинное детство омрачится какой-то отъединённостью от всех других? Он такой впечатлительный и нежный мальчик. Он часто бывает молчалив и задумчив, печально смотрит куда-то вдаль, точно пытается разрешить в своей детской головке недетские мучительные вопросы…

Не будем же мечтать о чуде, которое невозможно. Мой дорогой брат, будем действовать. Чисты ваши руки, чисто ваше сердце, если Франциск послал вас своим гонцом. Соединим наши молитвы, и оботрите моего сына бодро, в бесстрашии и радости. Нет счастья выше той помощи, какую один человек может оказать другому, являясь для него вестником радости от великого Светлого Братства.

Мы опустились на колени у изголовья больного мальчика. Я старался понять великую силу материнской любви, забывающей страх и сомнения, забывающей совершенно о себе и помнящей только нужду бьющего часа жизни ребёнка и интуитивно проникающей в Мудрость, указывающую путь к помощи.

Я погрузился в мысли о Флорентийце, я звал Иллофиллиона, я молил его услышать мой зов. Не знаю, долго ли длился мой экстаз мольбы, но очнулся я оттого, что женщина схватила меня за руку и испуганно вскрикнула:

– Что это? Может ли это быть? Или я брежу?

Лицо её было бледно, встревоженно, рука, которой она меня схватила, была холодна. Весь вид её, взволнованный, растерянный, даже несчастный, вызвал в моей памяти образ бедной беспомощной Жанны, когда я впервые увидел её с двумя маленькими детьми, которых она обнимала, сидя на палубе парохода. Вытолкнутый внезапно из моего глубочайшего экстаза, точно сорванный с вершин и брошенный на землю, я не мог сразу понять ни её слов, ни причины её беспокойства. Оглянувшись по направлению её неподвижного взгляда, я увидел Иллофиллиона, стоящего в дверях и ласково улыбающегося нам.

– О, Иллофиллион, дорогой мой друг и Учитель! Вы услышали мой зов, мою мольбу, – бросился я к нему и обнял моего милосердного покровителя.

– Я пришёл, Лёвушка, чтобы навсегда объяснить тебе первое ученическое правило: «Всегда будь готов». Оно неизменно для всех веков, всех миров Вселенной и для всех человеческих сознаний, в какой бы форме и атмосфере, в какую бы эпоху они ни жили, если они идут ученическим путём. В полном бесстрашии, в полной уверенности надо выполнять задания Учителя, как бы и кто бы тебе их ни передал. Сосредоточь мысль свою, как тебя учил Франциск, возьми его лоскут и оботри мальчика. Исполняя всякое поручение Учителя, можно выполнить его, только совсем забыв о себе, о своих личных качествах, и думая лишь о том человеке, к которому послала тебя любовь Учителя. Возьми в руки письмо, объедини свою энергию с добротой Франциска и оботри лицо мальчика. Помни, что только радость и уверенность могут составить тот чистый мост, по которому прольётся исцеляющий ток силы того, кто послал тебя своим гонцом.

Я взял конверт из рук безмолвно стоящей женщины, прижал его к устам и сердцу. Я ощутил необычайную теплоту и аромат, исходившие от письма, и само письмо показалось мне светившимся. Я вынул из конверта лоскут, вид которого я отлично помнил, – он был красновато-оранжевого цвета, когда его подавал мне Франциск. Теперь же он казался мне пылающим; будто частицу огня я держал в руке. Но в моём состоянии восторга, высшего вдохновения и счастья я едва обратил на это внимание.

Вновь став на колени у изголовья больного, я обтёр его личико будто пылавшим лоскутом и перекрестил им его, произнеся: «Блаженство Любви, Блаженство Мира, Блаженство Радости, Блаженство Бесстрашия да обнимут тебя». Я взял ручки мальчика и протёр его ладони, затем обтёр его тельце и ножки, заметив при этом, что огненный лоскут становится всё меньше и меньше, и после того, как я обтёр ступни ребёнка, огонь окончательно растаял в моей руке. Окончив свою работу, я встал с коленей.

Иллофиллион осторожно закрыл кроватку мальчика лёгкой кисеёй и, повернувшись к матери, сказал:

– Почему ты так удивлена, мой милый друг Ариадна, моим появлением? Разве я не обещал тебе, что приеду? Разве ты забыла, что я обещал тебе встречу, если ты выполнишь все условия, которые я тебе поставил, не как иго и бремя, а как радость, видя в них защиту тебе и твоему сыну? Ты выполнила всё, даже плакать было перестала, вспомнив об этом милом занятии только в самое последнее время.

Иллофиллион ласково улыбался, и в глазах его поблёскивали те юмористические искорки, которые были мне так хорошо знакомы. Ариадна всё ещё стояла будто в столбняке, очевидно, считая появление Иллофиллиона в её доме величайшим чудом из чудес, объяснения которому она не находила.

– Полно, друг, приди в себя. Нет чудес на свете, есть только ступени знания и ступени духовного развития человека. Чем выше в нём любовь, тем дальше он видит и тем ближе ощущает свою тесную связь с людьми и их путями. Когда ты впервые увидела меня, ты так же считала чудом нашу встречу. А между тем она была тогда, как и теперь, только результатом твоего созревшего духа, который мог тогда и может сейчас продвинуться на новую, высшую ступень духовного познания. Очнись и выслушай внимательно всё, что я тебе скажу.

Иллофиллион отвёл женщину от постели ребёнка, усадил её на стул в глубине комнаты, велел мне сесть рядом и сам сел на скамью.

– В эту минуту, дорогая сестра, ты стоишь на перекрёстке дорог. У каждого человека бывают минуты, когда он подходит вплотную к скрещивающемуся перед ним узлу дорог. Чем ниже развито сознание человека, тем этих дорог больше, тем иллюзорные краски ярче и сильнее увлекают его. И внимание его разбрасывается по многим путям, он не имеет сил выбрать себе те пути, по которым могло бы идти его высшее духовное «Я».

Когда начинается внутреннее раскрытие сердца человека, его желания перестают быть грубыми и многочисленными, он становится способным признать в другом важность и ценность его жизни. Дальше он думает уже о равенстве своём с окружающими, и число дорог всё уменьшается. Наконец, каждый человек – рано или поздно, тем или иным путём – приходит к перекрёстку четырёх дорог: жажды счастья, жажды радости, жажды славы, жажды знания. Но все огни на всех дорогах горят одним ярким и коротким словом: «Я». Здесь зарождается первое индивидуальное творчество человека, свойственное ему одному, переносящее его иногда в моменты гармонии, то есть вдохновения. Здесь изредка он слышит голос своего высшего «Я» и находит счастье в творчестве.

Дальнейший путь приводит каждого к перекрёстку трёх дорог: Счастье, Знание, Мудрость. К этому моменту каждого человека приводит самоотверженная любовь. Самой разнообразной может быть эта форма любви. Не важна форма, важен дух человека, поднявшийся на высоту самоотвержения и проявленный в его трудовых буднях. Будь то мать, отдающая все силы детям; герой, отдающий жизнь за Родину; деятель, посвятивший свои труды любимой Родине; врач или повар, швея или художник – всё это не имеет значения. Лишь суть порывов самоотверженного творчества сердца важна, ибо только она остаётся в записи вечного труда человека.

Продвигаясь дальше, человек видит уже две дороги: Счастье и Мудрость. И в самом конце пути всё, что он выработал, всё, что он вынес из горнила борьбы и мук его «Я», сливается в одно счастье знания: Мудрость.

Путь твоих страданий и трудов подвёл тебя сейчас к перекрёстку трёх дорог. Не думай, что кто-нибудь или что-нибудь извне может указать тебе, на которой из них горит Свет. Сами по себе все дороги темны. Их освещает только Свет в тебе. И этот Свет – не признак, по которому тебя избирают, но сила твоего сердца, раскрывающая тебе все двери. Дорога, на которую вступает каждый, имеет невидимую дверь, вводящую дух человека на высшую ступень, и видимые всем крушения его внешнего благополучия.

Что же говорит надпись над твоей дверью, чётко видимой мне и не видимой никому другому? Надпись над дверью, закрывающей вход на твою высшую дорогу, гласит: «Пройдена Голгофа, где стопы ног омыты кровью сердца. Входи в общение с людьми, ибо дух твой устойчив и энергия твоя созрела к общему труду, то есть к труду на общее благо».

Теперь в течение нескольких дней мальчик твой будет болен. Тебе придётся посвятить ему всё своё внимание. В уходе за ним изживётся твоя последняя заноза: страх за жизнь сына. В эти дни ты поймёшь, что какой-либо страх – это недостаточная верность Учителю. Будь спокойна, лекарств ребёнку не надо никаких. Он будет почти всё время спать. И что бы с ним ни происходило, даже если бы тебе казалось, что он выглядит как мёртвый, что он не дышит, помни одно: Учитель сказал, что сын твой будет жив. Пока ребёнок болен, ты меня не увидишь, но когда он поправится, я приду и сам поведу вас обоих в общую трапезную. Помни же, храни мир и будь бесстрашна, ибо от твоего состояния в значительной степени зависит урок, проходимый твоим сыном.

Перед тем как попрощаться с Ариадной, Иллофиллион велел мне пойти в ближайший душ и потом вернуться назад в её дом. Я был рад этому приказанию. Я изнывал от жары, а пот катился с меня струями. В душевой я увидел брата, поразившего меня тем, что он точно ждал меня. Он безмолвно взял мою одежду и подал мне свежую, так же как и чистые сандалии. Я только сейчас заметил, что мои сандалии, бывшие безукоризненно чистыми, когда я их надевал, стали серыми от пыли. Мне казалось, что я уже научился ходить, не поднимая ногами пыли; но, очевидно, с тяжестью на руках я ещё не умел ходить легко.

Когда я возвратился к домику Ариадны, она стояла в дверях и смотрела сияющими глазами на Иллофиллиона. Я никак не мог бы признать в этом молодом и очаровательном существе ту женщину, которой я принёс её больного сына, если бы Иллофиллион не стоял рядом с ней. Иллофиллион простился с Ариадной, взял меня под руку, и мы быстро зашагали по аллее.

– Надо торопиться, Лёвушка, сейчас мы пойдём прямо к Раданде, у него пробудем немного и вместе с ним отправимся в трапезную. Там я поговорю ещё с некоторыми братьями и сёстрами, а по окончании обеда помогу тебе разнести письма Франциска. Если успеем, доберёмся и до старца Старанды.

Идти рядом с Иллофиллионом было блаженством. Я и раньше замечал, что внешний вид его был всегда прекрасным, и катящихся струй пота, от которого я так страдал, я на нём никогда не видел. Но сегодня, в эту нестерпимую жару, когда, казалось, каждое дерево жжёт, а не посылает прохладу, от Иллофиллиона шла ко мне, точно от ручья, охлаждающая струя. Только я было приготовился спросить его об этом чародействе, как нам повстречался тот брат-подавальщик, который приходил за нами, приглашая нас в первый раз в трапезную Раданды.

– Отец настоятель послал меня к тебе, Учитель, спросить – не нужен ли я тебе? Не надо ли помочь друзьям твоим в чём-нибудь? Быть может, я могу заменить уехавшего слугу Яссу?

Я пристально смотрел на него, и снова для меня был сюрприз: прежнее трагическое выражение исчезло с его лица. Он улыбался ласково и радостно, точно волшебная палочка унесла всю печаль с его лица. Я протёр глаза, чем насмешил всё подмечавшего Иллофиллиона, и ещё раз убедился, что лицо брата-печальника стало весёлым лицом доброго человека.

– Спасибо, друг, что ты поспешил выполнить приказание отца настоятеля. Я и Лёвушка уже привели себя в полный порядок. Но вот о чём попрошу: зайди к нам в дом, оповести всех, чтобы прибрались и через двадцать минут собрались на крыльце. Скажи им, чтобы меня не ждали, но шли за тобой к настоятелю, где я буду их ждать.

Брат поклонился и свернул в боковую аллею. Я понял, хотя не мог отдать себе отчёта, как именно, что причиной радости этого человека и перемены в его настроении был Иллофиллион. Но я уже научился не задавать вопросов о таких вещах. Я стал думать, не упустил ли я сам чего-нибудь из своих обязанностей, и вдруг… вспомнил об Эте.

– Боже мой, а где же моя бедная птичка? Неужели голоден до сих пор мой птенчик? И где он сейчас? Иллофиллион, миленький, отпустите меня, пожалуйста, я побегу его отыскивать.

– Успокойся, Лёвушка, твой Эта отлично провёл ночь с Мулгой, а утром его взял к себе Раданда. Твой неблагодарный птенчик увлечён сейчас новым другом. Раданда хорошо понимает птичий язык, и Эте это кажется пленительным. Поэтому он не только не скучает, но даже и забыл о тебе.

Иллофиллион смеялся, глаза его искрились юмором, а у меня в сердце шевельнулось нечто, похожее на огорчение.

– Почему же ты вдруг глядишь таким печальным постником? Неужели тебя огорчает, что павлину твоему без тебя хорошо и весело? Ты предпочёл бы, чтобы он проливал слёзы в разлуке с тобой?

– Нет, Иллофиллион, мой дорогой наставник. Я бы, конечно, не хотел, чтобы кто бы то ни было пролил хоть одну слезу обо мне или из‑за меня. Но… но… если бы мне пришлось расстаться с вами, я не ручаюсь, что у меня хватило бы сил не заплакать, как я когда-то плакал, расставаясь с Флорентийцем.

– Это было бы очень печально, дорогой мой сынок. Это значило бы, что физические время и пространство ещё владеют тобой, а духовная близость не стала твоим дыханием, твоими буднями и твоим трудом в них. Для тех, кто объединил своё сердце и сознание со своими любимыми, кто видит не облик, физически близкий самому себе, но вечный путь того, кого любит, уже не существует ни разлуки, ни разъединения. Для них существует только радость сотрудничества, радость полной гармонии, не зависящей от того, видят ли друзей физические глаза или их видят очи духа, очи Любви. Если ты ещё стоишь у того перекрёстка, где есть иллюзия осязаемой формы любви, ты не сможешь найти устойчивого мира. Потому что мир сердца формируется на единственном основании: всё, вся Жизнь в себе. И в каждом человеке, кто бы он ни был – муж, жена, брат, ребёнок, друг, – надо научиться поклоняться этой жизни, чтить её и освобождать своею любовью путь к ней в каждом любимом существе. И нет исключения из этого правила ни для одного человека, в какой бы форме бытовых отношений он ни жил.

Я всем существом внимал словам Иллофиллиона, но… Впервые мне казались его слова недосягаемыми для обычного человека, простого смертного, каким был я…

Иллофиллион ласково посмотрел на меня и по обыкновению прочитал до дна мои мысли и чувства.

– Мера вещей, Лёвушка, меняется параллельно крепнущему духу человека. И то, что кажется нам недосягаемым сегодня, становится простым действием завтра. Это завтра растяжимо для каждого человека по-своему. Оно так же индивидуально неповторимо, как и весь путь человека.

Для одного – мгновения, для другого – века. И в течение этого завтра вся жизнь делится на этапы героических напряжений духа человека. Но обретение каждым той силы, которая продвигает его самого, а через него – и энергию Учителя в его окружение, достигается человеком лишь тогда, когда даже героическое напряжение, воспринимаемое как подвиг, становится для него лёгким, простым, привычным трудом. Не допускай никогда, дитя моё, унылого чувства «недосягаемости» перед величием духа другого человека. Всегда радостно благословляй достигшего больше тебя и передавай ему свою радость, чтобы ему легче было достигать ещё больших вершин.

Проще, легче, выше, веселее. Эти слова Али – целая программа для каждого. Эти слова говорят о том, что высота духа – не иго, не отречение и не подвиг, а только полная гармония. Она выражается в постоянной, ни на минуту не нарушаемой радостности. Радостности именно потому, что человек живёт в Вечном. А живя в Вечном, он видит это Вечное во всех мирах, где он сам гостит в тот или иной момент своего духовного и физического роста.

Мы подошли к сторожке Мулги, который радостно приветствовал нас и немедленно доложил мне, что Эта живёт у настоятеля в его покоях и бегает за ним, почти не разлучаясь. Когда же, подчиняясь приказанию Раданды, ему приходится остаться дома, то он усаживается на кресло настоятеля, к полному смущению его келейников, и никого к себе не подпускает, обнаруживая весьма строптивый нрав. Я представил себе картину борьбы Эты с келейниками, нарушающую тишину в чинных покоях настоятеля, и от комичности этой сцены залился смехом, совсем забыв о чинности места, в котором нахожусь. С трудом я совладал со своим мальчишеством, и то не без укоризненного взгляда Иллофиллиона.

Не успел я снова стать воспитанным, как услышал радостные вопли Эты, мчащегося ко мне через весь двор. Во многих окнах появились лица, но, к моему счастью, ласково улыбавшиеся. Никто не выражал мне упрёка ни за мой смех, ни за беспокойное поведение моего белоснежного друга. Я ждал, что Эта немедленно очутится на моём плече, но, видно, ряд удивляющих сюрпризов на сегодня ещё не закончился.

Не добежав до нас шагов трёх, проказник остановился, распустил свой хвост – кстати сказать, я впервые увидел, как вырос его хвост и какую царственную красоту и великолепие он обрёл, – высоко поднял свою прелестную головку, а затем низко-низко склонился к земле, почти касаясь её своим хохолком.

Поражённый этим невиданным фокусом моего друга, я, конечно, не замедлил вспомнить прежнее время и превратился в полном смысле слова в «Лёвушку – лови ворон». Эта отдал свой первый поклон Иллофиллиону, затем выпрямился и точно так же поклонился мне. Затем, сочтя, что он достаточно познакомил меня с новым воспитанием, которое получил в Общине, закричал довольно пронзительно и тут уж дал волю своей радости свидания со мной. Он бросился на меня, и я исчез под его крыльями; он скакал по моим плечам и рукам, тормошил клювом мои кудри, словом, добился желанного результата: я был растрёпан и весь в поту, одежда моя была мокра и измята, а вокруг меня образовалось кольцо смеявшихся людей. Я был совершенно смущён и бессилен унять темпераментные восторги Эты. Наконец, натешившись вволю и, очевидно, утомившись от своих гимнастических упражнений, Эта уселся на моё плечо. Я стоял весь красный, но не успел подумать о своём внешнем виде, так как увидел Раданду, от души смеявшегося проделкам Эты, и услышал его слова:

– Ну, брат Эта, и осрамил же ты меня. Я хотел похвастать своими воспитательными талантами, а ты вон что преподнёс! Кто же теперь поверит, что я хороший воспитатель?

Голос Раданды звучал ласково, от него шло во все стороны сияние, и снова он казался мне светящимся шаром. Не знаю, что понял Эта из слов Раданды, но он соскочил с моих плеч, подбежал к Раданде и отдал ему глубокий поклон.

– Ну, хорошо, это мне благодарность за то, что я обучил тебя хорошим манерам. Но надо извиниться перед хозяином за то, что ты его растрепал, – протягивая руку над головой Эты, сказал Раданда.

Эта повернулся и, жалобно глядя на меня, не распуская хвоста, поклонился мне, точно моля о прощении. Его поведение вызвало новый взрыв весёлого смеха окружающих и новую реплику Раданды:

– Теперь отправляйся и покажи своему хозяину дорогу в ванну. А как ударит гонг, ступай к Мулге, веди себя прилично и жди, пока Лёвушка за тобой не придёт. – Раданда говорил и поглаживал спинку прильнувшего к нему Эты. – Скоро будет удар гонга, спеши.

Мне показалось, словно какие-то искорки мелькали под рукой Раданды, когда он гладил птицу, и я подумал, что это его мысли, которые понимает Эта. Повернувшись ко мне, павлин подёргал меня за одежду и побежал через дворик, изредка оборачиваясь, чтобы посмотреть, иду ли я за ним.

Несколько оправившись от конфуза, я пошёл за Этой и очутился в таком же душе, каких видел уже немало в саду. Но вода здесь была не так прохладна и обстановка выглядела несколько комфортабельнее. Келейник Раданды дал мне свежую одежду и обувь. Он выразил удивление тем, как это я мог справляться с такой своенравной птицей и даже научить её кланяться. Я не успел ему ничего ответить, так как раздался удар гонга. Эта вскрикнул и убежал к Мулге, дверь соседнего со мной душа открылась, и оттуда вышёл Иллофиллион. Должно быть, занятый своим конфузом, я не заметил, когда Иллофиллион вошёл в душ. Мы вместе с ним вышли и прошли в покои Раданды, где я оказался в первый раз.

Комната, в которую мы вошли, была большая и светлая. В ней стояли высокие застеклённые шкафы с книгами. Кое-где стояли небольшие изящные белоснежные столики, так чудесно отполированные, что они казались костяными. На некоторых из них лежали стопочками книги и тетради, точно за ними только что занимались и сейчас вернутся продолжать свой труд. У меня в памяти мелькнул образ профессора Зальцмана, которому так хотелось поехать с Иллофиллионом. Я понимал его печаль от разлуки с Иллофиллионом, хотя хорошо запомнил последний разговор с ним, состоявшийся по дороге от дома Ариадны.

Раздался второй удар гонга. Вместе с ним все участники нашего отряда – те, с которыми мы расстались утром, и те, кого я покинул в школе, – вошли в комнату, где мы находились, введённые тем самым братом, который из грустного превратился в радостного. Бронский и Игоро пришли возбуждённые. Поздоровавшись с Радандой, они сразу подошли ко мне, и Бронский сказал:

– Если бы я хотел описать вам, Лёвушка, всё то, что мы с Игоро видели, то мне пришлось бы написать целый толстенный том. Кто бы мог себе представить, что в пустыне есть жизнь, и не жизнь дикарей, но жизнь величайшей культуры, до которой ещё не дошло человечество городов.

К нам подошла Андреева, и мы услышали чёткий, спокойный голос Иллофиллиона:

– Я напоминаю вам, друзья, что в трапезную надо войти в полной сосредоточенности, соблюдать в ней молчание и думать о вековых путях людей. Старайтесь вникать в ту суть человеческих судеб, которую не видите, и не рассеивайтесь на наблюдения внешних форм. Не оставайтесь созерцателями «чужих» жизней. Объединяйте всё самое лучшее, на что вы способны, с сердцами тех, кого видите стремящимися достичь высшей ступени духовной культуры.

Раданда напомнил нам, чтобы мы заняли те же места, которые были нам указаны в первый раз.

– Лёвушка, – шепнула мне Андреева, – за это утро я обрела так много нового понимания вашего пути, что ещё раз должна просить у вас прощения за моё прежнее ироническое отношение к вам.

– Дорогая Наталия Владимировна, во-первых, я уже давно забыл всё то, что было, а во-вторых, с тех пор вы проявили ко мне так много ласки и внимания, что они покрыли с лихвой все неприятные минуты, если они и были. Всё, чего бы я желал сейчас, – стоять так высоко в своём самоотвержении и силе внимания, как это делаете вы.

Раздался третий удар гонга, келейник подал Раданде его посох, и мы пошли в трапезную, как и в первый раз. Братья распахнули широченные двери, мы вошли в зал, уже наполненный людьми, и сели на свои места. Я сразу же увидел Всеволода и узнал многих из тех, кого приметил утром в его столовой. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы собрать свои мысли. Во мне всё вспыхивало воспоминание о трёх склонённых фигурах за столом, о виденном здесь страдании и обо всём пережитом здесь. Это привело меня к совершенно новому пониманию и преклонению перед величием и ужасом человеческих путей. Правда, я должен был констатировать тот факт, что всё новое знание не помогло мне научиться стойко фиксировать мысль на чём-то до конца. Мысль, как плохая нитка, ежеминутно рвалась. Наталия Владимировна почувствовала мои усилия, несколько раз слегка меня подтолкнула и прошептала:

– Постарайтесь не мешать Иллофиллиону сосредотачиваться.

Она попала в точку. Я сразу понял, в какой бездне эгоизма и самонаблюдения я кружился, вместо того чтобы действовать и прибавлять свои маленькие силы к великому труду Иллофиллиона. Я взглянул на моего дорогого воспитателя и поразился: опять я видел Иллофиллиона новым.

Он был глубоко сосредоточен. Он точно молился или призывал какие-то высшие силы себе на помощь. Невольно я посмотрел на Раданду, смеющееся лицо которого осталось последним впечатлением о нём в моей памяти. Сейчас глаза мои наткнулись на неведомого мне Раданду, хотя за это короткое время я видел выражение самых разнообразных чувств на его лице.

Раданда сидел неподвижно, ореол его цветных огней играл ярче, но лицо было лишено всякого выражения, точно он напряжённо слушал что-то, приходившее издалека, да так и застыл.

Как я ни старался оторвать взгляд от этих двух лиц, глаза мои снова и снова обращались к ним. Вдруг Раданда слегка вздрогнул, лицо его ожило и засветилось обычной лаской и добротой, а цветные огни его шарообразного ореола засияли ещё ярче. Глубочайшая сосредоточенность сошла с лица Иллофиллиона, от него побежали точно струйки света во все стороны, и даже в зале, мне показалось, стало светлее.

Я и не заметил, что дело дошло уже до фруктов, что первые два блюда были унесены с моего стола нетронутыми. Весёлый брат-подавальщик пододвинул мне тарелку с фруктами, а на другой тарелке принёс мне ещё и кусок сладкого пирога и финики, думая, по всей вероятности, что основная еда оказалась мне не по вкусу. Через минуту он подал мне чашку горячего какао и сопроводил её таким молящим взглядом, что я кивнул ему в знак благодарности и сейчас же принялся есть. В мгновение ока мои тарелки оказались пусты, и только сейчас я понял, что голоден и был бы не прочь начать теперь с каши. Усердно подбирая с тарелки последние крошки пирога, я встретился взглядом с Радандой. Бог мой, как я переконфузился! В глазах старца было столько ласкового юмора, что я чуть не подавился взятыми в рот крошками. Точно школьник, накрытый на месте преступления, я опустил глаза и не решался больше их поднять.

Тем временем в трапезной воцарилась мёртвая тишина. Я почувствовал движение Иллофиллиона, посмотрел на него и увидел его стоящим.

– Сегодня, друзья, для многих из вас последний день жизни в Общине. Не поддавайтесь той печали, которая закрадывается некоторым из вас в сердце. Гоните страх и опасения, что не сможете приспособиться к жизни в миру, от которого давно отвыкли. Оставьте всякие колебания и опасения и унесите с собой три простых завета.

Первое, что должно лечь в основу каждого дня и каждого вашего дела, – это мысль о Светлом Братстве. За что бы вы ни брались, вы должны ясно и точно отдавать себе отчёт: являетесь ли вы помощниками в выполнении трудового плана Светлых Братьев или ваш собственный эгоизм руководит вашими побуждениями к труду.

Второе – цельность до конца, полная отдача внимания каждой задаче, какую вам укажет Светлое Братство. Есть миллионы путей, которыми оно может прислать вам свои задания. Никогда не смотрите на путь, доставивший к вам весть, внимайте самой вести и воплощайте её в жизни. Но что значит, по мнению Светлого Братства, реализовать весть? Поверить, что задача указана вам, и методически выполнять её? Нет, это значит вложить такую любовь в выполнение указанного задания, чтобы дух человека жил в упоении, а не в обыденном сером дне, где с напряжением вы будете героически выполнять трудное дело, всё время думая, как много забот выпадает на вашу долю. Только тогда вы останетесь верными Общине и Светлому Братству, когда ваша задача будет вам легка, как радость, а не как беспокойство и забота.

Третье, что вам следует унести с собой как завет, – это мужество и такт. Никогда не произносите ни слова, пока полное самообладание не приведёт вас к мысли: человек, который жалуется или сетует мне, стоит на той точке своей эволюции, где ему ещё не открылось, что всё – в самом себе и что он сам сотворил всю свою земную жизнь прежде и продолжает творить её и сейчас. И только тогда ищите мужества в себе дать самый благородный ответ на самый низкий вопрос, самую недостойную жалобу.

Сегодня все те, кого настоятель ваш оповестил, соберутся к пяти часам в его доме на острове. А как взойдёт луна, вы уедете. В оазисе Дартана вам дадут одежду и всё необходимое для дальнейшего путешествия. Пока же не тратьте времени на прощания и сожаления о разлуке, соберите самое малое количество вещей, чтобы не быть их рабами в пути.

Иллофиллион поклонился и сел, а Раданда встал, благословил широким крестом всех присутствующих и сказал:

– Тем, кого я оповестил, я скажу своё прощальное слово в пять часов. А вы, дорогие братья, вспомните, что многие из вас уже не раз провожали группы своих друзей в далёкий мир, не раз сознавали, что многие опередили вас в готовности к труду и действию, и всё же вы продолжаете лениво дремать в своём духовном сне. Пробудитесь, друзья! Лень и медлительность много хуже торопливости. Они подобны смерти, так как в них не дух растёт, освобождённый, самоотверженный, но личность, ищущая себе той или иной формы, того или иного оправдания, чтобы расти и закрепощать дух в желаниях и страстях.

Идите, дети мои, и подумайте ещё раз, сколько вы упустили случаев встать в ряды самоотверженных работников творящего в мире Светлого Братства.

Снова все братья стали выходить, отдавая поклон Раданде и нам. На этот раз трапезная опустела быстрее. Одни торопились, чтобы успеть к пяти часам закончить дела в Общине и собраться в дорогу, другие спешили, чтобы помочь уезжавшим, и только немногочисленные фигуры, унылые и понурые, не разделяли общего оживления и уходили равнодушно, точно ничего не замечали и не слышали.

Когда все вышли, Раданда пригласил нас к себе. Но Иллофиллион ответил ему, что сам он отправится со мной по делам Франциска, Бронский и Игоро должны сейчас же пойти домой и записать всё то, что они видели утром, Лалии и Нине необходимо спешить с разборкой книг, Терезита не выполнила и трети своей дневной программы, и только Никито, Андреева и Герда могут пойти с ним в его чудесную библиотеку, где он сам даст каждому из них работу.

Снова расставшись с друзьями, в сопровождении Бронского и Игоро мы пошли в наш дом за письмами Франциска. Пачка писем была довольно большая, объемистый пакет старцу Старанде лежал в самом низу её. Я стал сомневаться, чтобы мы могли обойти всех до пяти часов, когда – я был уверен в том – Иллофиллион должен был прийти в дом настоятеля. Но вопросов я не задал, завернул платок Франциска в салфетку, положил всё в сумку и стал ждать на крылечке Иллофиллиона. Снова только сейчас я вспомнил об Эте, но на этот раз уже беспокоился не о его судьбе, а скорее о настроении бедных келейников, которые, вероятно, попадали в положение вроде того, в каком очутился тогда я во дворе трапезной.

Иллофиллион вскоре вышел и повёл меня по густой аллее, параллельной той, по которой мы въехали в Общину. Шли мы по ней довольно долго, она стала отклоняться вправо и привела нас к широким воротам и высокой ограде. Ворота были заперты. Иллофиллион ударил молотком по железной плите, вделанной в ворота. Через окошечко старческий голос спросил, кто это не вовремя идёт. Иллофиллион ответил ему что-то, чего я не расслышал, окошечко захлопнулось, и торопливые шаркающие шаги направились к калитке, которая тотчас и открылась.

Монах, открывший нам дверь калитки, был очень стар. Лицо его, всё в морщинах, было беспокойно. Глаза, суетливые жесты и протестующие нотки в голосе – всё наводило меня на мысль, что перед нами строптивец.

– Как это необыкновенно удачно, друг Старанда, что сегодня ты дежуришь у ворот. Именно тебя нам и надо.

– Именно меня вам и надо? Хотел бы я знать, почему это вы входите именем великого Учителя, а не знаете, что в нашем отделении сейчас мёртвый час и все отдыхают. Что же Учитель вам не сказал нашего распорядка? Да и мало того, что вы сами пришли не вовремя, вы ещё и юнца привели. Это что же, ваш любимчик? Или вы вообразили, что я буду разговаривать с вами о священных для меня вещах при этаком несмышлёныше-мальчугане? Чудно, право! Лет вам, пожалуй, около тридцати, а такта вы ни на грош не приобрели.

Голос старца и все его повадки напоминали школьного учителя младших классов, распекающего провинившегося школьника.

– Ну, чего же вы молчите? Ведь не для того, чтобы в молчанку играть, вы сюда явились? – Он не предложил Иллофиллиону сесть, но сам уселся на деревянную скамью у круглого стола. – Никакого почтения к старости и её покою! Ну времена, ну воспитание! – всё бормотал он себе под нос, однако достаточно громко, чтобы быть услышанным.

Мне казалось, что я уже забыл, как люди раздражаются. Но в эти минуты я готов был по-старому закричать, затопать ногами, чуть ли не расплакаться. Я прилагал все усилия, чтобы сдержаться, обливался холодным потом, но, по всей вероятности, из моих усилий ничего бы не вышло, если бы не помощь Иллофиллиона. Он положил мне руку на плечо, взглянул – точно просветил мне мозг и сердце, – и я сразу опомнился. Я понял, что я думал о себе, о мнимом унижении моего дорогого Учителя, а не о несчастном старце, не имевшем сил увидеть, кто был перед ним. Я осознал, что и я застревал в эти минуты в тупике духа, поддаваясь личному восприятию момента, а не глубочайшей любви, в которой я поклонялся Вечному в человеке.

Лень сжигает в человеке инициативу. А лишённый инициативы человек не многим выше животного. Чем длиннее период лени, тем горше распад энергии в человеке. Ряд лет, прожитых в лени, закрывает ему все возможности вступить на какой-либо из путей Света.

– Бедный, бедный Старанда! Когда Франциск спас тебя и прислал сюда, ты дал ему клятвенное обещание, что не нарушишь мира в Общине. Мало того, ты обещал ему вносить мир в каждую встречу, в каждое дело, которое тебе дадут. Первые три дня все шло хорошо…

– Постойте, постойте, молодой человек. Вы откуда это знаете? Не верю я, чтобы Франциск вам рассказывал тайны моей жизни. Вернее, настоятель вам насплетничал на меня. Ну и хорош!.. Стоять во главе да этак вести себя…

Старанда, вероятно, ещё продолжал бы свои излияния, но глаза Иллофиллиона сверкнули, голос был тих, но так властен, что старец выпучил на него свои злые глаза.

– Сиди молча и не прерывай моих слов до тех пор, пока я не разрешу тебе говорить. Слушай внимательно, несчастный человек. Вдумайся в ужас своего поведения и измени его, или тебе придётся покинуть и этот скит, как пришлось покинуть Общину и как до Общины приходилось покидать все места мира, где ты только ни жил. На три первых дня жизни в Общине хватило твоей мудрости и доброты, чтобы не спорить и не ссориться с окружающими. Дальше ты изводил своими нравоучениями каждого, с кем имел дело.

Будучи полным невеждой, нахватавшись вершков и корешков каких-то знаний, ни в одном из которых ты не умел соединить того и другого, ты всех и везде поучал, какой бы труд тебе ни поручили. Результат твоих рационалистических предложений, несмотря на все разумные советы и даже запреты людей знающих, был всегда один: ты ломал дорогостоящие станки, портил ценные материалы, вредил посевам, целые чаны краски для циновок и ковров превращал в негодное месиво, и так далее. И во всех делах ты уверял себя, что ищешь, как проще, легче и веселее жить. Ты не видел, что лица всех, к кому ты приближался, становились печальными и озабоченными и что повсюду при твоём появлении водворялась нудная скука. И только три человека тебя привечали… Ты сам знаешь, какой страшный урок ты прошёл здесь, в Общине, какой ценой своей высокой любви тебя спас Раданда и поместил в этом скиту, недоступном для трёх фигур, покровительствовавших тебе…

Иллофиллион помолчал, точно ему было тяжело продолжать. Старец, сидевший вначале, выпучив глаза – глаза протестующие, дерзко глядевшие на Иллофиллиона, – теперь сидел сгорбившись, избегал его взгляда и напомнил мне своей согбённостью три зловещие фигуры в трапезной Раданды…

– Разве сейчас ты не отдаёшь себе отчёта, что ты катишься всё ниже? Неужели ты перейдёшь все пределы терпения и, несмотря на все усилия и любовь Франциска, Светлому Братству придётся прибегнуть к последнему средству спасения и укрыть тебя в тайной Общине?

Бедный старец вздрогнул, закрыл лицо руками и ещё ниже склонился над столом. Я понял, что он впервые за долгое время отдал себе объективный отчёт в своём истинном поведении. Огромная жалость залила моё сердце, мелькнуло воспоминание о Генри, Строгановых. Я взмолился Флорентийцу и приблизился к Иллофиллиону, стараясь объединить свои маленькие силы доброты с его мощью и самоотверженностью.

– Бедный Старанда, – ещё раз повторил Иллофиллион.

Но как по-иному это для меня прозвучало! Точно музыка всепрощающей любви, бодрящей, как привет доброты, донеслись до меня эти слова и проникли до самого дна сердца. И, несомненно, так же воспринял их Старанда. Он отнял руки от лица, моляще и благодарно взглянул на Иллофиллиона, и несколько крупных слезинок скатилось по его морщинистым щекам.

– Франциск говорил тебе о двух вещах. Первое, что он старался тебе объяснить, – что каждый видит только то, что дух его – чистый или засорённый – позволяет ему видеть. Второе, чего ты не мог усвоить, – что все действия человека куют его связь со всем миром. Как бы ты ни жил, отъединиться от связи с людьми ты не можешь. Ты можешь только своим отношением к ним и участием в общем труде ковать ту или иную связь с ними. Тобой создаётся та или иная атмосфера, будь то атмосфера добра и любви или эгоизма и раздражения, – в ней ты живёшь сам и вводишь туда же встречного.

Нет ни добра, ни зла самих по себе. Они существуют, лишь будучи созданными тобой, как и другими людьми. Как и нет для каждого Бога, помимо того Величия, которое дух его может постигнуть. Франциск говорил тебе, что все твои дела будут отчётливо видны Светлому Братству, что полная запись твоих дел будет отражаться в хронике Вечного[9]. Милосердие Франциска посылает тебе выписку из этой хроники за всё время твоей жизни здесь, то есть за весь тот период, который прошёл с минуты твоей с ним встречи.

Он говорил тебе, что ты должен каждый день жизни начинать благословением Вечного в человеке, ты же начинал его, составляя себе список, кого и чему ты должен «поучить», кого и как ты должен «пробрать». Иными словами, живя среди людей, всю жизнь искавших Бога, ты действовал с теми, кто видел в людях только человеческие слабости, видел пятна на них, но ни разу не поднял очей духа к их Святая Святых. Потому ты и в себе не смог расширить свою Святыню, а всё суживал вход в собственный храм сердца.

Юноша, чистоты рук и сердца которого ты не заметил, принёс тебе письмо и выписки Франциска. Уйди в уединение на семь дней. Постарайся радостной мыслью понять глубину любви Франциска и заботы Светлого Братства. Очисти налипшие на тебя привычки брюзжания и раздражения и пойми, что они довели тебя до последней черты. Сейчас у тебя есть ещё время. У тебя есть ещё выбор. Ты можешь ещё завоевать своё освобождение. Тебе дано долголетие, чтобы ты смог ещё сбросить с себя кучу предрассудков, которые закрепостили твою мысль и волю. Оставь свои привычки всех поучать и воспитывать. И кривое деревце может доставить людям радость своей листвой и помочь своею тенью. Не на том сосредоточивай внимание, чтобы его выпрямить, а на том, чтобы ему, кривенькому, подставить палочку твоих радостных забот. Какой толк, встретив другого человека, всё читать ему нравоучения? Кто может поверить, что ты любишь человека, воспитываемого тобою, если он видит в тебе постоянное раздражение, обидчивость, требовательность к себе? Разве слова могут убедить? Только живой пример может увлечь и пробудить в человеке его высшее желание следовать за тобой. Бессмысленны все попытки «воспитать» в человеке то, чем ты сам ещё не владеешь. Но каждое твоё слово, произнесённое с истинной добротой, действительно завоюет сердце и мысли человека.

– О, Учитель, теперь я узнал тебя. Ты тот чудесный брат, который спас нас в пустыне от песчаной бури. Боже мой, почему же я не узнал тебя сразу? Ведь я обещал по гроб жизни молиться за тебя, и я не молился. Даже не вспоминал тебя. И это, значит, я найду в выписке Франциска?

– Не огорчайся чрезмерно. Не теряй времени на раскаяние и уныние. Действуй, твори Духом своим, а не вспоминай старое. Но помни только, что подход твой к людям был неверным. Ты мог радовать и утешать, мог мирить и щадить, а ты огорчал и раздражал, высчитывал вину и наказывал.

Голос Иллофиллиона звучал не укором, но такой лаской сострадания, точно в перечисленном им не было вины Старанды, а была лишь беспомощность человека, не имевшего дальнозоркости духа. Иллофиллион подошёл к Старанде, беспомощно стоявшему и утиравшему слёзы, которые он тщетно старался удержать.

– Этот юноша подаст тебе пакет. Ты найдёшь в нём письмо Франциска и письмо Али, которое я вложил туда же, – с этими словами Иллофиллион обнял старца.

И как изменился Старанда! Старенький-старенький, весь дрожавший, он приник к Иллофиллиону, точно слабый ребёнок, и стал кроток… и добр.

– Простите мне оба. Я всё смешал, всё перепутал, всё забыл, что знал. А сейчас мне кажется, будто я и не жил, так пусто в моём сердце. Тяжесть недовольства из него ушла, а доброта ещё не пришла. Ох, пойму ли я её, доброту-то?

– Не только поймёшь, если будешь добр, но, я уверен, ещё при мне выйдешь из скита обратно в Общину и многим украсишь жизнь своей добротой. Ступай к твоему настоятелю, попросись в уединение и там прочти много-много раз всё то, что найдёшь в пакете Франциска. Передай пакет, Лёвушка.

Я вынул пакет. Всей доступной мне мощью мысли я призывал Франциска и молил его помочь Старанде. Мысленно я попросил его оставить старцу его платок, веря, что святая доброта Франциска перейдёт с этой реликвией к мыслям Старанды и поможет ему сосредоточиваться. И вдруг я увидел рядом Франциска, стоящего с красной чашей в руках, улыбавшегося и шептавшего мне: «Отдай, отдай».

Видение исчезло. Я стал уверенно разворачивать салфетку, вынул из платка все письма, кроме пакета Старанды, завернул их в салфетку и вложил в сумку. Свернув аккуратно платок, я низко поклонился старцу и подал ему пакет. Взяв его старенькую, маленькую ручонку, я вложил в неё пакет.

– Этот платок Франциск приказал мне передать тебе, дорогой отец. В самые трудные минуты отирай им лицо, шею и руки, и Воля-Доброта Франциска немедленно поможет тебе. Прости. – Я снова низко поклонился несчастному, всем сердцем сострадая ему.

– До свиданья, Старанда. Я буду навещать тебя в твоём уединении.

Иллофиллион ещё раз обнял старика, и через минуту мы шагали по аллее. Мне казалось, что прошёл не час времени, но целая вечность, так я был разбит и обессилен.

– Соберись с силами, дружок, вот тебе пилюля Али. Давненько не приходилось тебе к ней прибегать. Из сегодняшнего опыта крепче осознай, как необходимо оберегать себя от раздражения. Твой дух и твоё тело уже слились в одно гармоничное целое. И раздражение выталкивает тебя из атмосферы выше тебя стоящих, к которой ты прирос. Невидимая тебе и только ощущаемая как мир и радость в минуты гармоничного состояния, эта атмосфера разрушается твоим раздражением; запас твоих жизненных сил опустошается, и ты тяжело страдаешь. Запомни этот опыт и больше ни к одной встрече не подходи личностно. Думай всегда, зачем надо Жизни, чтобы эта встреча состоялась, ибо только Жизнь видит ученик перед собой, только её зов слышит в каждой встрече.

Иллофиллион усадил меня на скамью среди тенистых деревьев и сел рядом со мной. Довольно скоро моя слабость и головокружение прошли, пилюля Али восстановила мои силы, и жара перестала мне казаться такой нестерпимой. Заметив, что я стал чувствовать себя лучше, Иллофиллион приказал мне омыться в душе, в пяти шагах от которого мы сидели.

Возвратившись из душа, где брат снова молча подал мне свежую одежду, я почувствовал себя Голиафом. Всё же Иллофиллион продержал меня в тени ещё минут десять, и только тогда мы двинулись дальше.

– Несмотря на то, что сегодня тебя следовало бы пощадить, мы всё же выполним миссию Франциска до конца. Вскоре возвратится Ясса из своего более чем тяжёлого путешествия, и оно будет его последним подвигом на той ступени знания, в которую он посвящён. С его возвращением тебе прибавится дела: ты должен будешь ему переводить книги, которые я тебе укажу. Ясса не знает тех языков, которые ты изучил в Общине. Времени, чтобы их изучить, у него уже нет. Его рост за последнее время совершился так сказочно быстро, что следующая ступень Посвящения сама открывает ему дверь. Сегодня ты закончишь миссию Франциска, а завтра начнёшь передавать письма Дартана. Я освобождаю тебя сегодня от общей вечерней трапезы. Вместо неё ты отправишься к двум сёстрам из оазиса Дартана, познакомишься с ними, передашь им мой привет, и они будут помогать тебе в деле передачи писем и посылок из оазиса. Держи в памяти сегодняшний опыт и слушай только зов Жизни, в какой бы внешней форме Она ни предстала перед тобой.

Мы довольно долго, вероятно около двух часов, путешествовали по Общине. Много разных фигур запечатлелось в моём сердце. И как я был счастлив видеть их! Это всё были лица радостные, приветливые, спокойные. Были среди них и старые, и молодые. Были люди очень высокой культуры, поразившие меня своими манерами и образованностью, сквозившей в каждом слове; были и совсем простые люди, научившиеся грамоте и ремёслам в Общине.

Весь этот калейдоскоп лиц снова меня утомил, но утомил радостно, наполнив счастьем от удачно выполненного поручения. Что меня особенно поразило – все эти люди благоговейно благодарили Иллофиллиона за их спасение, совершённое им когда-то.

Невольно я задумался, когда же и как успевал Иллофиллион делать столько дел и удерживать в памяти образы людей в Индии, в Европе и Азии и, быть может, ещё и в тех странах, о которых я и понятия не имел…

Мы возвратились домой. Иллофиллион вызвал молодого брата, данного нам Радандой в качестве проводника по Общине, назвал ему имена тех сестёр из оазиса Дартана, о которых сказал мне, и велел через час зайти за мной, чтобы проводить меня к ним. Этот час Иллофиллион провёл со мной в своей комнате, где усадил меня в удобное кресло и кормил прекрасными фруктами.

– Сегодня, когда ты так нарушил все функции своего тела, ничего, кроме фруктов, не ешь. Если, возвратясь, почувствуешь голод, подожди меня, я захвачу тебе хлебцев от Раданды. Об Эте не беспокойся, я его приведу. Он ведь теперь очень хорошо воспитан.

В комнату постучал брат-проводник, Иллофиллион дал мне письмо и пакет для сестёр. Он ласково со мной простился, и я вышел в сад, думая всем сердцем, что Жизнь вновь зовёт и движет меня по своей великой Мудрости.