Читать книгу Свадьба в Беляевке - Константин Алексеевич Чубич - Страница 3

Обойдя состав, беженцы спустились с насыпи. По пыльной дороге, соседствующей с железнодорожным полотном, вышли к тропе. Стёжка вела к колодцу, разделяющему хутор, неподалёку от розового дома. Вдалеке, за речкой, под горой с обгрызенным меловым боком, виднелось поселение.

Извилистая тропа, утонувшая в бархатном покрывале дозревающей пшеницы, привела к старому дубу, рядом с которым − длинная жердь с перекладиной на стойках. К короткому толстому концу бечёвкой был привязан камень, а на другом болталась цеберка на цепи, нацеленная на невысокое, в два локтя, круглое жерло из камня.

− Колодец системы «журавель», − толкнув ведро, пояснил, сведущий в этих вопросах Жульдя-Бандя.

Фунтик не без основания волновался, когда друзья вышли на финишную прямую. Ладошки покрылись холодным потом, в точности как перед романтическим свиданием со следователем.

Хутор, в котором молодожёны сочетались пролетарским браком, назывался Беляевкой. Беляевка делилась на три субъекта, являя собой полноценную федерацию.

Первая Беляевка, состоящая из дюжины домов, находилась в версте от средней.

Средняя, – с полусотней домов, где и происходили события, разделялась с первой

колхозным полем, восточную часть которого ежегодно арендовали у колхоза корейцы:

под кауны и цибулю.

Посреди поля, на холме, расположилось кладбище, которое осенью неизменно

распахивали и хуторянам, перед Пасхой, дабы привести в порядок могилки, приходилось

протаптывать тропинку, матеря тракториста Хому, коему не хотелось лишний раз

поднимать борону.

Впрочем, в деревне хоронили крайне редко, принуждая покойников и родственников к утомительному путешествию в Поповку. Там какая-никакая церквушка: деревянная, древняя и убогая, с батюшкой Валерием, своим мощным раскатистым басом доводившим до исступления богомольных старух.

К тому же, в Пасху на кладбище в Поповке было многолюднее и интереснее. Люди съезжались с окрестных хуторов: из Дячек, Мокроталовки, Мосаловки, Каюковки, Атаманска и, естественно, из федеративной Беляевки…

Между средней и третьей Беляевкой − речка Глубочка, узкою лентою крадущаяся в камышах, делала кульбит. Сюда неизвестно откуда завезли песок, организовав хуторской пляж. Сюда же на обеденную дойку пригоняли стадо коров. Коровы, спасаясь от жары и оводов, весь свой заслуженный перерыв проводили по самую шею в воде.

Тут же сновала, ныряла и бултыхалась детвора, нисколько не смущая крупнорогатых монстров. В июльскую жару идиллическая картина у излома речки напоминала эпоху Возрождения. Место это хуторяне называли Стойлом, и оно было излюбленным для всех: от мала до велика. Летом на Стойле до утра не умолкали казачьи песни и лихие игрища.

Нарушая законы пропорциональности, между второй и третьей Беляевкой, в тени огромных верб, укрылся дом отшельников Цындриных − один из всех построенный «мордой» к речке. Цындрины, старик со старухой, нажили себе единственного непутёвого сына, который не прижился в деревне, предпочитая городскую тюрьму.

Старый был наивен до безобразия, и его окончательной точкой зрения на те или иные международные события была та, которую проповедовали по телевизору.

В третьей Беляевке жили по большей части железнодорожники, своею сторублёвой зарплатой вызывавшие открытую зависть и скрытую ненависть колхозников. Железнодорожники же, в свою очередь, завидовали колхозникам, денно и нощно тащившим со свинофермы комбикорм, поэтому свиньи в лабазах хуторян были справные и ленивые, в отличие от поджарых, взращиваемых коллективно.

Впрочем, это жёсткое и обличающее слово крестьяне заменили на вполне демократичное − «носить». Получалось, что комбикорм со свинофермы они не крали, а носили. Государство обворовывало крестьян, выплачивая нищенское пособие, поскольку зарплатой это назвать было бы слишком громко, а колхозники «обносили» государство.

Этот паритет между государством и пролетариями существовал долгие годы, до тех пор, пока государство, не желая более быть обворованным крестьянами, не уничтожило корень зла − колхозы. Свой колхоз «Рассвет» крестьяне называли «Сорок лет без урожая», хотя он был вполне успешным и прибыльным…

…Итак, наши подопечные оказались в самом фешенебельном районе, в центре федеративной Беляевки, у колодца, куда бабы приходили посплетничать, а заодно и набрать питьевой воды.

Средняя Беляевка была длиною в полкилометра. Кое-где видны проплешины заброшенных хатёнок. В восьмидесятые годы произошла городская лихорадка. Крестьяне, уставшие получать за свой рабский труд жалкое пособие или трудодни, стали массово мигрировать в города.

Они, опасаясь, что вслед за налогами на фруктовые деревья, поросят, коров и овец, последуют налоги на гусей, кур, голубей, а возможно, на крыс и мышей, являющихся полноправными членами любого крестьянского хозяйства, стали покидать богом проклятую землю…

Фунтик, зная тяжёлый нрав донских казаков и искренне сомневающийся в благополучном исходе дня, остановился в надежде отрезвить сумасбродного товарища:

− Ну и шо ты будешь им базарить?..

Жульдя-Бандя хихикнул:

− Тебя я представлю королём Иордании − Мухамедом-вторым.

− А там же сейчас, кажись, не Мухамед?

− Ну… тогда губернатором острова Сомбреро или, на худой конец, районным уполномоченным по правам колхозников.

Фунтик скупо улыбнулся, зная, что крестьяне обладают единственным правом – пахать и сеять. Он шёл, как жертва на заклание, и его единственным желанием было вернуться в душный вагон поезда, который всё ещё стоял, будто дожидаясь своих ветреных пассажиров.

Он опять остановился, оставив на лице открытую форму неприязни:

− Послушайте сюда, Жулик! Шо я имею вам сказать. Шо если вас будут немножко бить, я буду много делать ноги! А шо бы ви хотели, шоб меня совсем убили из-за какого-то идиёта?! Шоб я перестал бить живой только потому, что какому-то… − Фунтик хотел сказать что-то оскорбительное, но дружок был на полголовы выше и шире в плечах. − Видит бог, нас обоих утопят в этом колодце… системы «журавель», − он кивнул в сторону единственного источника питьевого водоснабжения на хуторе.

− Тебя могут, а меня вряд ли, − Жульдя-Бандя был весел, беззаботен и хладнокровен. − Топить в колодцах мыслителей уже давно вышло из моды. Прошли времена инквизиции, когда философов поджаривали на кострах, как люля-кебаб…

− Философ хренов! − язвительно бросил Фунтик.

− Стой! − Жульдя-Бандя остановил его, придав пальцу восклицательное положение. − Ты что-нибудь слышишь?!

− Ну орут… и что?

− Нет, ты ничего не слышишь. Ты не способен услышать мелодии запахов! − вынес обвинительный приговор мыслитель.

Из жерла трубы куреня, крытого почерневшей от времени камышиной, ветерок приносил неистребимый запах горелого кизяка, от которого, чего греха таить, никакой мелодии не исходило. В хатёнке проживали «три девицы»: баба Нюра, названная девицей условно, с двумя неискусобрачными, предбальзаковского возраста дочками.

− Это эротический запах горящего кизяка. А вы знаете, что такое кизяк?! −

представитель вымирающего отряда глубокомыслящих индивидов посмотрел на приятеля так многозначительно, будто вопрос касался тригонометрических функций.

− Сушёное говно! − обнаружил знание предмета Фунтик.

Нечаянный ветерок всклубил дорожную пыль напротив хатёнки с камышовой крышей, толкая серый бездушный колобок вдоль дороги.

− Нет, это нетленный символ торжества человеческого разума, − философ двинулся вперёд, на ходу продолжая дискуссию. − Только высшее сознание, которым, как мы видим, наделены бескорыстные труженики полей и огородов, способно из скотских испражнений получить тепловую энергию. Но ваше дерьмо, дражайший, сколько его ни поджигай, гореть не станет. Оно пригодно, разве что, для разведения опарышей. − Жульдя-Бандя сорвал свесившийся на дорогу колосок пшеницы и, расшелушивая мягкие недозрелые зёрна, попробовал на вкус, выбросив остальные.

− Из вашего говна, гадом буду, вряд ли будут производить детское питание! − раздражённо заявил пессимистично настроенный дружок.

− Так что у нас с капустой?

− У меня, − уточнил Фунтик, подчёркивая свою значимость и в не меньшей степени низкую ликвидность пустой болтовни философа-самозванца, − тыща двести цветной и полторы белокочанной…

− Давай сто баксов… и всё будет в ажуре. Мы же не можем ввалиться на свадьбу без подарков?!

− Хватит и полста…

− Да ладно, не жмись!..

Выскочившая из подворотни рыжая, со свалявшейся на животе шерстью собачонка прервала диалог. Она с ожесточённым остервенением набросилась на пришельцев, писклявым, захлёбывающимся лаем заявляя свои права на территорию. Дворняжка, согнав со своей вотчины посторонних, с чувством выполненного долга помчалась прочь, равнодушно виляя хвостом, не желая рвать глотку за остальных.

Жульдя-Бандя принял ассигнацию, сложил вдвое, схоронив в заднем кармане брюк.

− Как всё запущено, − поражаясь убогости провинции, тяжело вздыхая, констатировал Фунтик.

− А вы думали, здесь быки во фраках пасутся?..

…Огороженный плетнём розовый дом находился рядом. Ворот во дворе не было. Слева плетень обнимал низенькую выбеленную кухоньку, справа − дом, пожалуй, самый величественный на хуторе.

На углу дома из земли произрастал высокий погреб, стены которого также были покрыты цементной «шубой». Стены не удостоились покраски, безликим серым монолитом демонстрируя унылую пресную крестьянскую действительность.

Между домом и кургузенькой кухонькой − широкий проход, заросший лебедой, которую к свадьбе скосили, отчего вдоль плетня остались лишь коротенькие пенёчки. Длинная широкая скамья на улице свидетельствовала о радушии хозяев, легко переносивших хуторские посиделки.

Беззаботные, отъевшиеся на колхозных харчах воробьи, оттого и жизнерадостные, весело чирикали, купаясь в дорожной пыли.

У плетня, рядом со скамейкой, в тени огромных, как сковорода, листьев лопуха молча скорбели по своему кочету Самураю куры. Устроившись в овальных лунках, периодически вздрагивали от блох и въевшихся под кожу клещей-кровососов.

Самурая давеча задавил на «ковровце» Упырь − Витька Самохин, за то, что тот клюнул его в интимное место. Упырь клялся и божился, что Самурай сам кинулся под колеса, иначе дорога на свадьбу ему была бы заказана.

Впрочем, он и на самом деле серьёзно пострадал: левое яйцо у него распухло и отливало фиолетом, как созревающий баклажан. Упырю соболезновали даже больше, чем несушкам, утратившим павшего за любовь пернатого рыцаря.

Бабы принимали чужую боль, как свою, а он, желая к себе сострадания, тем, кто помоложе, показывал увечье. И сердобольные соседки в качестве обезболивающего выделяли великомученику поллитру самогонки.