Читать книгу Иван, Кощеев сын - Константин Арбенин - Страница 8

Покинули дорожные товарищи бабкины сосновые угодья, вошли в толстоствольный лес. Горшеня весь будто в смотрение превратился: то вокруг себя глядит, то внутрь заглядывает. Так в соизмерении себя с окружающей действительностью и промолчал версты две. Наконец говорит:

– Смотри-ка ты, весна-то какая озорная нынче: летом притворяется, солнце в глаза так и пускает. Так и журчит ручьями, обормотка! Что девка лукавая: раздразнит, приголубит, а потом – шасть! – только сарафан между веток мелькнул! И снова холодок да вода с неба: беги-догоняй!

И видно, что очень ему на природу глядеть нравится, на Ивана смотреть – тоже нравится, себя в движении ощущать – тоже. С таким аппетитом он окружающий мир поглощает и в себя впитывает, что Ивану даже завидно сделалось. Он и не тревожит пока товарища расспросами, ждёт, когда тот вольного воздуху надышится да сам разговоры зачнёт.

Вздохнул Горшеня и по-свойски Ивану подмигивает:

– Давненько я яви не видел! Красивая она – явь-то наша, не хуже сонных прикрас, а местами так и покраше того будет. Эх, весна моя, весна – липкий сок берёзовый! Я гуляю допоздна, не вполне тверёзовый…

– Оттаял, стало быть? – вступил в разговор Иван. – Отошёл от зимней спячки?

– Фу, – трясёт головой Горшеня, – на три четверти отошёл, а последняя четвертушка ещё в мороке прибывает, сосулькой скапывает. Да в дороге-то оно быстро разойдётся: тело себя в походке вспоминает, а душа природой оживляется, картинками её и милыми запахами. Ты понюхай, Иван, как пахнет – корою, землёю, таяньем… Нет, во сне таких запахов с огнём не сыщешь!

Остановился Горшеня-мужик, вдохнул полногрудно весенний воздух, потом руки расправил, как аэроплан, – едва не взлетел, такая в нём потаённая жизненная сила всколыхнулась. Поклонился он Ивану:

– Спасибо тебе, Иван, – говорит. – Выручил, одно слово.

– Да чего там! – смущается Иван. – Не за что. Ты скажи лучше, в какую сторону путь свой держишь и какая у тебя путеводная нужда?

– Да в какую сторону, – улыбается Горшеня. – На все стороны путь держу, ни одну не обижаю. А двигаюсь я без особой практической нужды, так – тело своё перекатываю, поле своё перепахиваю. Есть у меня один интерес обчественного карахтеру, но дело то несрочное, и в какой стороне его искать, самому мне неведомо. Поэтому, Иван, ежели ты не возражаешь, пойдём пока вместе, а там – как Бог на душу положит.

Иван и не думал возражать, наоборот, обрадовался – ему ведь именно того и хотелось.

– Я вот только об одном жалею, – говорит Горшеня, – о том, что мы с тобой в баньке не попарились, вес лишний не сбросили перед дальнею дорогой.

– Да какой в тебе вес, Горшеня! – изумляется Иван.

– Какой-никакой, а всё ж таки вес. Голова моя, например, шибко много весит, а руки вообще с драгоценными металлами наравне.

– Дык этот вес не лишний, Горшеня, – в пути он пригодится.

– Только нога у меня хромает, – говорит Горшеня, – да ещё после бабкиного погреба пахнет от меня, как от фугасного снаряда. Этим запахом я всю окружающую лесную действительность порчу.

– Никакого особенного запаха нет от тебя, – уверяет Иван, принюхиваясь, – немного гнилым картофелем отдаёт, не более.

– Точно ли так? Гнилый картофель – не худший вариант. И всё ж таки – чего ж ты от бани-то отказался, Ваня? Мытый, что ли?

– Понимаешь, – говорит Иван, – не было во мне уверенности, что Яга Васильевна в следующий момент не передумает и не решит тебя сызнова съесть. Я её с детства знаю, у неё задвиги разные случаются. Ей лет-то, знаешь, сколько? То-то и оно.

– Неужто, Ваня, она меня и взаправду съесть могла? – как бы осознал Горшеня такую обратную перспективу. – Вроде ж по весне оказалось – добрейшей души старушка, с блинами, с фотокарточками…

– Сама бы не съела, – отвечает Иван, – у неё для того и зубов-то нет. А вот угостить кого-нибудь – это запросто. От всей людоедской щедрости.

– Стало быть, – смеётся Горшеня, – мне с гостем повезло. Другой бы съел с удовольствием, чтоб хозяйку не обижать, и ртом не крякнул.

– Ты зря смеёшься-то. Вот съела бы тебя Васильевна – вот я бы посмотрел, как бы ты смеялся.

– Людям, Ваня, доверять надо, – сказал Горшеня серьёзно. – Без доверия жить на свете нет никакой возможности.

Иван задумался, бровь насупил.

– То – людям. А Яга Васильевна… Она, конечно, няня мне и женщина в частностях хорошая, но как ни вертись, в целом всё одно получается не человек, а нечистая сила. И гости у неё, стало быть, соответствующие. Что же, по-твоему, и нечистой силе доверять надо?

Горшеня не ответил, только поглядел на Ивана удивлённо и некоторое время потом молча шёл, будто о чём-то спросить не решался. Но всё ж таки не вытерпел, рискнул:

– А правда, – спрашивает, – что ты, Ваня, – Кощея Бессмертного сын? Или мне послышалось?

– Правда, – подтверждает Иван, – не ослышался ты. Отец мой – Кощей, а мать – из обычных деревенских людей, Марья-Выдумщица, значит.

Горшеня остановился, уставился на Ивана своими чёрными зрачками, самым внимательным образом его оглядел.

– Стало быть, – взвешивает Горшеня в голове факты, – и ты, Ваня, наполовину того… не совсем как бы человек, а эта самая… сила, прости Господи? – он ещё пронзительней поглядел на Ивана. – А ты сам-то меня… не съешь ли? Не передумаешь?

Иван поперхнулся, закашлялся. Кулаком в грудь стучит, крошку из горла выбивает. А может, вовсе и не крошку, а обиду на такой незаслуженный вопрос! Горшеня понял, что не то спросил, отвёл глаза, стукнул товарища по спине – выбил ту зазорную крошку.

– Прости, – говорит, – это я, конечно, дурость сказанул, – вдруг улыбка ему на лицо снизошла: – Испужался я, Иван! Страсть как испужался!

И захохотал переливистым весенним смехом. Иван, как эту гнилозубую улыбку увидал, так все обидки у него тут же исчезли. Так ему смешно стало, что он сначала подхохатывать мужику принялся, а потом и громче него закатился.

Стоят Иван с Горшеней и хохочут, друг за друга держатся! Чуть в проталину не свалились, грачей распугали, березняк растрясли. Ивану смех Горшенин шибко по нраву пришёлся: у себя на родине он ни у кого такого не слыхивал – какой-то омывающий смех, безо всяких подначек, здравый и надежду вселяющий. Да и сам Горшеня – хоть и чудной, а приятный. Вроде простоват, а обо всём суждение своё имеет, слов много знает умных, коверкает их по-своему! По всему видно, что Горшеня – человек надёжный и справный.

– Эк! – говорит Иван, фыркая. – Все внутренности себе отхохотал.

И рассказал Иван новому знакомцу всю свою подноготную – какие могут быть секреты после такого-то единящего смеха! И Горшеню о себе рассказать попросил – кто таков, откуда и прочее.

– Да что рассказывать, – присвистнул Горшеня. – Во мне подробностей мало, одни общие места. Родился в ярме, рос в дерьме. Дневал в срубе, ночевал в клубе. Потом была работа у купца Федота. Затем работишка – у помещика Тишки. Да ещё задал труд фабрикант Крутт. А потом халтурка образовалась – армией называлась. Сражался за троны, транжирил патроны. По будням от царя получал сухаря, по праздникам – плётку, чтоб служилось в охотку. За верстою верста – двадцать лет, как с куста. На двадцать первом годе к строевой стал не годен. Дали о ранении справку и пинок на добавку. Ступай, говорят, восвояси – из окопов в штатские грязи.

– А дальше? – подталкивает Иван.

– Дальше… – вздыхает Горшеня. – Дальше пришёл я, Ваня, домой, а там – полный покат: ни жены, ни детей, хата стоит голая.

– Кто ж их похитил? – нахмурился Иван. – Что за чудище такое беззаконие сотворило?

– Да никто не похитил, Ваня, – ещё мрачнее вздыхает Горшеня. – Голод их в могилу свёл, мор. И не чудище никакое, и не беззаконие; голод тот по закону был – от царя-батюшки подарок. Пока я за него кровь проливал да товарищей своих хоронил в братских канавах, он, отец родимый, со своими премудрыми министрами да благородными генералами семью мою голодом замучил. По большой, так сказать, осударственной нужде.

Остановился Иван, шапку снял с головы, в руках её комкает, понять сей факт не может. Ещё не сталкивала его жизнь с такой лютой несправедливостью.

– Это что же за аномалия! – возмущается он, чуть не плача. – Выходит, что ваши цари с генералами хуже наших нечистых?

– То-то и оно, что ясно, где темно! – отвечает Горшеня.

Весь бледностью пошёл Иван, Кощеев сын. Черты лица заострились, щёки щетиной пошли, да не простой, а с медным отливом. Руки сами собой свернулись в кулаки, увеличились в размерах и прямо на глазах у Горшени стали каменеть. Заскрипели плечи, грудь лязгнула холодным металлическим панцирем. Да ещё и зубы железные изо рта полезли – один другого длиннее!

Горшеня отпрянул от неожиданности, сидором в дерево упёрся.

– Что с тобой, Иван? Али нездоровится?

Иван опомнился, обмяк щетинистым телом, железные зубы за губу спрятал.

– Прости, Горшеня, не предупредил я тебя. Ты меня не бойся, я здоровьем крепок и ничего шибко ущербного во мне нет, просто с рождения природа у меня такая двойственная – от отца Кощея прямая наследственность. Когда я злиться начинаю, во мне нечисть просыпается и наружу выползает в виде эдаких вот странностей. В чудовище превращаюсь, Горшеня.

И показывает товарищу руки свои окаменевшие, с большими серыми когтями. Едва Горшеня на тех руках взгляд собрал, а они уж на глазах обратно человечий вид обретают: гранитная пористость с них уходит, когти уменьшаются до нормальных ногтевых размеров.

– Вот видишь, – комментирует Иван. – Это я к злобе остыл, и человеческий облик ко мне обратно возвращается, над минутной слабостью долговременный верх берёт.

– Фу ты… – Горшеня пот со лба вытер, картузом лицо бледное обмахнул. – А я уж снова испужался, подумал грешным делом, что с тобой скверное приключилось, что тебя какая-нибудь муха чёртова в зад куснула… Пошли, думаю, метастазы – ой да караул!

– Нет, – мнётся Иван, – всё в порядке, ты не думай… Просто осерчал я на твоих обидчиков, разозлился не на шутку… Ты потрогай, не бойся.

И протягивает товарищу локоть, чтобы тот убедился в его, Ивана, человекоподобии.

Горшеня локтем пренебрёг, от Ивана на три шага отошёл, оглядел его с прищуром, носом по ветру поводил, потом приблизился, растопыренными пальцами потрогал грудь и плечи, ухо к животу приложил. Целую минуту прислушивался, Ивана в неловкость ввёл.

– Эвона как, – резюмирует, распрямляясь. – Извини, Ваня, но тебе с такими синптомами злиться совершенно противопоказано. Ты смотри, Иван, осторожнее, злобу в себе перебарывать надо, не поддаваться на её истеричные провокации. Не то аукнуться может в самый неподходящий момент.

– Да как же мне не злиться, когда я злобного Кощеея родной сын? Мне злость на роду написана.

– Всё равно, я бы на твоём месте этими пограническими состояниями не злоупотреблял. Это я тебе как медбрат говорю.

Иван только вздохнул в ответ. Горшеня от того вздоха шарахнулся – ещё не совсем, видать, от испуга оправился. Посмотрели дорожные товарищи друг на друга, как бы жалея об утраченной гармонии. До сего разговора так привольно по лесу шагать было, так уютно, а теперь – сплошные нервические дёргания. Ну да делать нечего – раздраю душевному не поддались, побрели дальше. Однако мысли им молчать не дают, сами на свет изо ртов выпрыгивают.

– Да, – бормочет Горшеня, – видел я, что гнев да злоба с людьми делают, во что их превращают, но чтобы вот так, сверх всякой наглядности, – такое я, Вань, впервые наблюдаю. Ты уж больше, пожалуйста, не злись, не надо.

– Так страшно? – спрашивает Иван.

Горшеня остановился, товарищу своему в глаза поглядел.

– Страшно, Ваня. За тебя страшно. Думаешь, это так себе – побыл идолищем и перестал? Ан нет, брат! Это всё равно что рожи строить: напугает кто – так и останешься чудищем на всю жизнь!

– А ты, Горшеня, разве ни на кого не злишься? – удивляется Иван. – Разве злобы на тех своих обидчиков не таишь? Разве такое простить можно?

Горшеня взглотнул, о своём припомнил в подробностях. Пошёл, прихрамывая, вперёд, а Иван за ним плетётся, вопросы свои дальше сеет.

– Ну что ты молчишь, Горшеня? Ты прямо скажи – есть в тебе злоба или вся вышла?

– Есть, – отвечает наконец Горшеня. – И злоба есть, и ещё много какой дрянью душа засижена. Только я всему этому управлять собой не позволяю – хватит мне господ да приказчиков, наслужился вдоволь, приказаний идиотских наисполнялся досыта! Теперь я, Иван, сам себе хозяин, сам за себя в ответе перед своей же совестью. Потому и в путь пустился, на месте околевать не стал. Пошёл я, Ваня, искать справедливость – вот куда я пошёл. Очень интересно мне, есть ли такова на свете? Я, Вань, зла ни на кого не держу, я всех понять могу и каждого оправдать пытаюсь, только очень интересно мне поглядеть на эту самую справедливость. Очень мне желательно потрогать её, искомую, вот этими личными моими руками. Такая моя конечная цель на сегодняшний момент времени!

Высказался Горшеня – и побрёл дальше. Невесёлым сделалось лицо его, вроде даже постарел сразу же. А Иван стоит на месте ошарашенный. Осилил думу, опомнился, бросился вслед за Горшеней.

– Ты послушай, Горшеня, – кричит, – я тебе теперь помогать буду, я тебя в обиду не дам!

– Ты и так мне помогаешь, в обиду не даешь, – говорит Горшеня.

– Нет, – не унимается Ваня, – ранее – это не то было; я тебе не по сознательности помогал, а только от скуки. А теперь я будто прозрел, вижу, какой ты есть порядочный человек, вижу, сколько ты несправедливости претерпел! Очень твоя история тронула меня, за самоё живое ухватила! Я тебе, Горшеня, другом быть хочу! У меня настоящего друга никогда не было, а теперь будет!

Горшеня не нашёл, что ответить, только похлопал Ивана по плечу и дальше поплёлся.