Читать книгу От Ефросина к «Лавру». Очерки по древней и новой словесности - Константин Бондарь - Страница 3

XV век был веком русского Предвозрождения во всех областях духовной жизни и, в частности, в литературе, что выразилось в появлении светской повести, интересе к античности, трансформации исторического и агиографического повествования, расширении круга тем и сюжетов, усилении литературной занимательности1. Появляются новые произведения, а также переработки уже известных, записи бытовавших устно рассказов, отдельные мотивы, свидетельствующие о преодолении средневековой этикетности и монументализма, допускающие стилистическую сниженность, противоречивость образов, пародийные и сатирические приемы. Книжники были носителями той смеховой культуры, которая связывает Древнюю Русь с Россией Нового времени и образует одну из важнейших черт русской литературы.

Одним из выдающихся книжников этого времени был кирилло-белозерский монах и писец Ефросин, хорошо известный в научной традиции2 Новейшая работа о Ефросине принадлежит А. Г. Боброву3.

Обратимся к элементам иронии и сатиры как неотъемлемым чертам неповторимой авторской манеры книгописца. Их можно обнаружить в произведениях, так или иначе связанных с фольклором; также привносит ироничный подтекст и авторская обработка литературных источников. Прежде всего, необходимо отметить самоиронию, свойственную, впрочем, и другим пишущим современникам Ефросина (о себе книжник говорит: «грешный поп Ефросин» (приписка к Синаксарю), в другом месте указывает: «азъ Ефросин грешнои, сего во зборе не чти, ни многим являи» (приписка к «Сказанию о двенадцати пятниць»). Понимая, что он делает и чем рискует, Ефросин поместил в своих сборниках все апокрифы, указанные в им же старательно переписанном Индексе отреченных книг. Указывая, что «иде же есть скомрашии речи и пустошная беседа, ту гнев божии и пагуба души, а бесом радость», Ефросин переписывает Слово св. Ефрема «О русалиях рекше о скомрасех» и скоморошьи диалоги вроде «Слова о женах добрых и о злых».

Книжник создает свою редакцию Палеи, в которой отказывается от присущей этому жанру богословской полемики с иудаизмом (например, отмечает лаконично «сътвори богъ рече небо и землю и прочая», вместо пространного «сътвори богъ рече небо и землю, въпрошаю же азъ тебе о жидовине почто моиси и от ангел не нача писати…»). Подобным образом поступает он со Сказанием о Соломоне и Китоврасе, которое становится у него очень кратким текстом «О Китоврасе от Палеи», где опущены все перипетии этого апокрифического сюжета, а при первом же разговоре с царем легендарный монстр «все переломал и поскочил на свою волю»4. Рассказ о Ноевом ковчеге из Толковой Палеи излагается Ефросином по другому памятнику – Исторической Палее, с определенными дополнениями (проникший в ковчег дьявол обернулся мышью и начал грызть дерево, а Бог наслал на него кота и кошку, «и оттоле почаша быти коты», сообщает Ефросин).

Обрабатывая текст сербской «Александрии», Ефросин оставляет мотив неудачной попытки Александра Македонского получить бессмертие и включает «Слово о рахманех», живущих в блаженной нищете и отказывающихся от благодеяний всемогущего царя. История библейского Самсона «модернизируется» им введением памятных ему «татар» вместо филистимлян как противников судьи-богатыря.

Работая с фольклорными сюжетами, Ефросин создает собственные редакции при помощи деталей. Так, сказка о пропавшем дворе превращается в Чудо митрополита Киприана, наказавшего нечестивых хозяев: по его слову исчезает дом вместе с двором, и остается только столб от ворот с забытыми на нем рукавицами митрополита5.

Кирилло-Белозерский монастырь

Один из первых памятников «хмельного цикла», повествующих о незадачливых пьяницах и пагубности возлияний, «Слово о Хмеле», имеет у Ефросина смеховой характер: кичливый Хмель, обращаясь к человеку, предостерегает его, описывая бедственную участь любителей хмельного, что как будто соответствует традициям учительного красноречия, но имеет иронический оттенок; зачин Слова пародирует ветхозаветные пророчества («Тако глаголет Хмель…»). В другом месте в описании пророчеств у книжника наряду с пророками фигурируют «кур» (петух) и глиняный горшок. Ефросин был любителем парадоксальных притч-загадок, например, «рече внук бабе: баба, положи мя у себе. И рече ему баба: како ми тебе положити? А ты мя родил». Этот диалог с разгадкой (Христос и земля) читается также в одной из редакций апокрифической «Беседы трех святителей»6.

Но, пожалуй, ни один текст из ефросиновских сборников не может соперничать в противоречивости и парадоксальности с «Повестью о Дракуле». И хотя наш книжник не является ее автором (им был его современник, один из главных сподвижников Ивана III, сановник и еретик Федор Курицын), повесть дважды тщательно переписана Ефросином, причем именно его перу принадлежит старейший список7.

Таким образом, с именем скромного книгописца связан ряд новых текстов древнерусской книжности, резко индивидуальная авторская позиция в доавторскую, по сути, эпоху литературы, своеобразная рефлексия по поводу слова и своего отношения к власти над словом.