Читать книгу От Ефросина к «Лавру». Очерки по древней и новой словесности - Константин Бондарь - Страница 4

Один из крупнейших исследователей темы «жидовствующих» и личности книжника Ефросина Я. С. Лурье в одной из своих работ связал деятельность знаменитого книгописца с «борьбой против глумов и смеха» в современной ему литературе, исходившей от провластных церковных иерархов и идеологов. В статьях сборников, принадлежащих перу Ефросина, заметна как официальная позиция, так и следы другого, иногда противоположного отношения к предписанным канонам. Ефросин писал в эпоху исключительного явления русской истории, «новгородско-московской» ереси, и потому включение его в «околоеретический» контекст представляется вполне обоснованным.

Не стоит забывать, что полемика еретиков и их противников, явная и подспудная, велась вокруг авторитетных, освященных традицией концептов, которые, соответственно, либо ревностно охранялись и превозносились, либо подвергались сомнению или осмеянию. Учитывая это, можно еще раз вспомнить оппозицию «каноническое – еретическое» в идеологии Московского княжества последней трети XV в. Взгляды еретиков соперничали с набиравшей силу доктриной «иосифлянства», обоснованной в самом начале XVI в. игуменом Волоколамского монастыря Иосифом Волоцким8. Иосифляне полагали, что власть церкви выше великокняжеской, что церковь должна быть богатой и пользоваться всеми земными благами и активно участвовать в государственных делах. Внутри корпорации богословов им противостояли последователи и ученики Нила Сорского, «нестяжатели», ратовавшие за аскетический идеал раннего христианства и невмешательство церкви в светские дела. В какой-то мере их доводы были близки несколькими годами ранее еретикам-«жидовствующим», отрицавшим монашество, дуализм светской и духовной власти, догматическое давление и злоупотребления церковных иерархов.

Под этим углом зрения взглянем на некоторые историко-литературные факты эпохи Ефросина. «Повесть о Дракуле» – одно из самых необычных произведений средневековой литературы, связанное с истоками русской беллетристики. В переломную эпоху истории России светская повесть зарождается в среде образованной прослойки интеллектуалов-книжников. Старейший список, по которому мы ниже цитируем памятник, – Кирилловский 1490—1491 гг., принадлежит Ефросину, а предполагаемый и наиболее вероятный автор повести – всесильный дьяк Ивана III Федор Курицын, глава московского кружка еретиков. Он не мог написать ее раньше, чем прибыл в Москву после продолжительной поездки в Венгрию в 1485 г., а в колофоне Кирилловской рукописи указывается, что данный список является вторым у писца, и предыдущий был написан за пять лет до этого; таким образом, «Повесть о Дракуле» стала известна Ефросину чуть ли не сразу после ее создания.

Текст повести изучался несколькими поколениями филологов. Предметом внимания ученых становились необычная композиция, мозаичная и на первый взгляд несвязная; поэтика (вместо обычного для древнерусской литературы прямолинейного дидактизма – косвенное и неявное выражение моральных уроков) и, особенно, идеология повести – проблема «грозной» власти и ее допустимых пределов. Не затрагивался лишь вопрос об имплицитной полемичности повести и о художественном выражении этой полемичности, которое, на наш взгляд, заключается в сатирической перекодировке, «выворачивании мира наизнанку», как называли смеховые приемы русских книжников соавторы известной книги «Смех в Древней Руси»9.

Итак, дьяк Курицын был главой московского кружка вольнодумцев (ему покровительствовал сам великий князь), а официальной линией власти вскоре станет «иосифлянство», тогда только формировавшееся. Ниже попробуем показать на конкретных примерах вольнодумную полемичность автора, сопоставляя факты из текста повести и писаний иосифлян.

Влад Цепеш, прототип Дракулы

Скрытая полемичность обнаруживается, например, уже в отношении к сильной светской власти. Еретики не только не были ее противниками, но и довольно близко стояли к ней, особенно участники московского курицынского кружка: среди поклонников сановного еретика была даже невестка великого князя Елена Стефановна. Иосиф Волоцкий писал о Курицыне: «Того бо державный во всем послушаше».

Иосиф Волоцкий:

«Аще ли же есть царь, над человеки царьствуя, над собою же имат царствующа страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех – неверие и хулу, таковой царь не божий слуга, но диаволь, и не царь, но мучитель. И ты убо таковаго царя или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавьство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претить!»

«Повесть о Дракуле»:

«И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татбу или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет живъ. Аще ль велики боляринъ, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имѣл бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозенъ бысть».

А «духовный наследник» еретиков – книжник XVI в. Иван Пересветов словно развивает этот пассаж: «Но без таковыя грозы немочно в царство правды ввести» («Сказание о Мегмет-салтане»).

Иными словами, говоря об одном и том же – об общественных и личных пороках – богослов и светский писатель видят вещи в разной перспективе: подданные не должны подчиняться власти неправедного царя / царь может и обязан искоренять пороки подданных.

А вот как повесть толкует одну из важнейших ценностей русского средневекового сознания – любовь к нищим. Дорога она и иосифлянству:

Иосиф проповедует «нищелюбие»: «Беседуя нищему, да не оскръбиши его», «алчнаго накръми, жаднаго напои, яко же сам господь повеле, нагаго одежди, странна введи, болнаго посети, к темници доиди, и виждь беду их и, аще что требуют, подайждь им, и поскорби, и въздохни, и прослезися с ними».

«Повесть о Дракуле»:

Пусти по всей земли свое велѣние, да кто старъ, иль немощенъ, иль чимъ вреденъ, или нищъ, вси да приидут к нему. И собрашась бесчисленое множество нищих и странных к нему, чающе от него великиа милости. Он же повелѣ собрати всѣх во едину храмину велику и повелѣ дати имъ ясти и пити доволно; они ж ядше и возвеселишась. Он же сам приде к нимъ и глагола имъ: «Что еще требуете?» Они же вси отвѣщаша: «Вѣдает, государю, Богъ и твое величество, как тя Богъ вразумит». Он же глагола к ним: «Хощете ли, да сотворю вас беспечалны на сем свѣтѣ, и ничим не нужни будете?» Они же, чающе от него велико нѣчто, и глаголаша вси: «Хощемъ, государю». Он же повелѣ заперети храм и зажещи огнем, и вси ту изгорѣша. И глаголаше к боляром своимъ: «Да вѣсте, что учиних тако: первое, да не стужают людем и никтоже да не будеть нищь в моей земли, но вси богатии; второе, свободих ихъ, да не стражут никтоже от них на семъ свѣтѣ от нищеты иль от недуга».

Поведение Дракулы в повести выглядит как злая пародия на совет Иосифа Волоцкого.

И наконец непосредственно о «глумах» (насмешках, шутках, забавах):

Иосиф Волоцкий осуждал «глумы» и насмешливое отношение к жизни: «Да будет ти горько неполезных повестей послушание!» Ср. замечание И. П. Еремина: «Смех в древнерусской литературе был бы неуместен, да он здесь никогда и не звучал».

А вот как шутит Дракула: Приидоша к нему нѣкогда от турьскаго [царя] поклисарие и, егда внидоша к нему и поклонишась по своему обычаю, а капъ своих з главъ не сняша. Он же вопроси их: «Что ради такову срамоту ми учинисте?» Они же отвѣщаша: «Таковъ обычай нашь, государь, и земля наша имѣет». Он же глагола имъ: «И азъ хощу вашего закона потвердити, да крѣпко стоите». И повелѣ имъ гвоздиемъ малым желѣзным ко главам прибити капы и отпусти ихъ, рекъ имъ: «Шедше, скажите государю вашему: онъ навыкъ от вас ту срамоту терпѣти, мы же не навыкохом, да не посылает своего обычая ко иным государемъ, кои не хотят его имѣти, но у себе его да держит».

Именно эта яркая особенность Дракулы – мрачная и неожиданная шутливость – в соединении с жестокостью придает его образу индивидуальность и объемность.

Другой пример шутовского поведения, укладывающийся в рамки «выворачивания мира наизнанку»: «царь же, услышав от посла своего, что Дракула хощет приити к нему на службу, и посла его почести и одари много… Дракула же поиде, събрався съ всѣм воиньством, и приставове царстии с нимъ, и велию честь ему воздаваху. Он же преиде по земли его яко 5 дни, и внезапу вернуся, и начат плѣнити градове и села, и множьство много поплѣни и изсѣче, овых на колие сажаху турков, а иных на полы пресѣкая и жжигая, и до ссущих младенець… „Шедше, повѣсте царю вашему, якоже видѣсте: сколко могох, толико есмь ему послужил. И будет ему угодна моя служба, и азъ еще хощу ему тако служити, какова ми есть сила“. Царь же ничтоже ему не може учинити, но срамом побѣженъ бысть»10.

Далее, следуя логике «смены личины», присущей скоморохам или юродивым, повествователь в «Повести о Дракуле» попеременно представляет двух монахов, как бы олицетворяющих «иосифлянскую» и «нестяжательскую» доктрины:

Единою ж приидоша к нему от Угорскыя земли два латинска мниха милостыни ради. Он же повелѣ их развести разно, и призва к себѣ единого от них, и показа ему округ двора множьство бесчисленое людей на колѣхъ и на колесѣх, и вопроси его: «Добро ли тако сътворих, и како ти суть, иже на колии?» Он же глагола: «Ни, государю, зло чиниши, без милости казниши; подобает государю милостиву быти. А ти же на кольи мученици суть»…

Он же призвавъ перваго и глагола к нему: «Да почто ты из монастыря и ис келии своея ходиши по великым государемъ, не зная ничтоже? А нынѣ самъ еси глаголалъ, яко ти мученици суть, азъ и тебе хощу мученика учинити, да и ты с ними будеши мученикъ». И повелѣ его на колъ посадити.

Призвав же и другаго и вопроси его тако же. Он же отвѣща: «Ты, государь, от Бога поставленъ еси лихо творящих казнити, а добро творящих жаловати. А ти лихо творили, по своимъ дѣломъ въсприали»…

Другому повелѣ дати 50 дукатъ злата, глаголя: «Ты еси разуменъ муж». И повелѣ его на возѣ с почестиемъ отвести и до Угорскыя земли.

Нетрудно понять, какая из двух позиций ближе автору текста.

Важнейший мотив повести – испытание попавших в руки Дракулы людей. Испытывается мудрость собеседника, а средством испытания чаще всего служит загадка, имеющая метафорический смысл, и смеховой эффект возникает из столкновения буквального и иносказательного смысла этих загадок. Так ведет себя Дракула в отношении вышеупомянутых монахов, а также с одним из послов, которому было предложено угадать, для кого предназначен позолоченный кол, или с купцом, у которого украли деньги и, прежде чем вор был пойман, желая испытать его, Дракула подбросил ему лишний дукат.

Недогадливые персонажи словно расплачиваются за свое «неизящество». Этот прием известен и другим русским памятникам той же эпохи – «Повести о Басарге», повестям о царе Соломоне.

Именно этот «дьявол», сажавший людей на кол, добивался в повести Курицына того, чего не могли достигнуть другие правители: искоренял зло в своем государстве. «Повесть о Дракуле» близка современным ей явлениям культуры в Европе: так, жестокость Дракулы находит параллели в «Государе» Макиавелли: «новый князь не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он часто вынужден ради сохранения государства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности, против религии»11. Важнейшим политическим средством для правителя являются «хорошо примененные жестокости», писал флорентийский мыслитель.

Отсутствие в «Повести о Дракуле» нравоучения было не недостатком повести, а чертой новой поэтики. Это трудно было осознать современникам и потомкам: в XVI в. повесть надолго исчезает из рукописной традиции, не только из-за враждебности церкви к «светской» литературе, но и, возможно, из-за пугающей контрастности повествования. Не случайно, вернувшись в книжность в XVII в., повесть вынуждена была упростить поэтику: Дракула уже изображается либо жестоким, либо мудрым. Люди новой эпохи, наученные горьким опытом Смутного времени, не понимали и не принимали сочетания в правителе обоих этих свойств.

Справедливости ради следует отметить, что смеховое начало было не чуждо и противникам ереси; как и ее сторонники, они были детьми своего времени и гуманистических ценностей не знали. Добавим, что, выступая против «глумов» в литературе, они вполне допускали их в жизни. Вспомним известную сцену расправы над еретиками после соборного приговора 1490 г.: новгородский архиепископ Геннадий велел посадить их на ослов задом наперед, в острых берестяных колпаках с надписью «Се сатанино воинство», с тем, чтобы они смотрели «на запад», видя уготованные им адские муки. Еретики, по мысли разоблачивших ересь иерархов, были сами наказаны за кощунство: поругание икон («а зде се обретох икону у Спаса на Ильине улици, преображение з деянием, ино в празницех обрезание написано, стоит Василей Кисарийский, да у спаса руку да ногу отрезал, а на подписи написано: обрезание господа нашего Иисуса Христа»), креста («вяжут кресты на вороны и на вороны. Многие ведели: ворон деи летает, а кресть на нем вязан деревян, а ворона деи летает, а на ней крест медян. Ино таково наругание: ворон и ворона садятца на стерве и на калу, а крестом по тому волочат» – примеры из посланий архиепископа Геннадия), богородицы и Христа. Но эти факты уже выходят за рамки наблюдений собственно над текстами.

В свое время, находясь вне иосифлянско-нестяжательской полемики, автор «Повести о Дракуле» до некоторой степени ее предвосхитил, дав гротескно-сатирические параллели ключевым принципам официальной идеологии. Его можно считать одним из предтеч русского вольнодумства.