Читать книгу Готика. Провинциальная версия - Константин Борисович Кубанцев - Страница 5

Глава 3. Родионов. (С

on

abulia

1

).

“Денек, кажется, начинается неудачно. Начался! Слишком быстро? Правильно, слишком! Притормозить?” – думал Павел час назад, разгоняясь до ста десяти. Но последняя мысль не помогла ему. Другая: “Опаздываю? Опаздываюю. Опаздываю!” – довлела опасной доминантой.

А день начался обычно. И головная боль, если не делить жизнь на вчерашний вечер и сегодняшнее утро, представлялась константой.

Он как всегда проснулся около шести. Пробуждение было отмечено выполнением рутинной процедуры – правой рукой, брошенной в сторону, он буквально за секунду до начала музыкальной партии ударил по будильнику, погасив его трель в зародыше. Именно во время исполнения этого простого и отрепетированного до автоматизма движения Павел с изумлением отметил не привычную скованность в членах.

“И выпил-то немного, – удивился Павел. – Отвык, видно, от портвейна-то”.

Пара кружек пива и стакан портвейна, что пришлось махнуть со старым школьным другом, тот за двадцать пять лет так и не изменил своему выбору, сделанному им в год окончания школы: портвейн – напиток выпускного вечера, оказались не совместимы: по вискам – стучало.

“И все-таки встать придется”.

Унитаз. Затем – душ. Он открыл воду и принялся намыливать волосы, не замечая, что вода – ледяная.

После душа Павел почувствовал себя бодрее.

Наступила очередь колдуна-кофе. Чашка крепкого ароматного напитка должна была вернуть ему состояние физиологической нормы. Но одной чашки оказалось мало, определенно не достаточно, чтобы нейтрализовать остатки спиртного, циркулировавшие в кровяном русле. Две. Три. Легкая боль кольнула в сердца. Порция кофеина превысила предельно допустимый порог.

– Черт возьми, – пробормотал он, поморщившись. – Этого не хватало.

Лена тут же спросила:

– Что случилось?

– В горле что-то першит, – вяло соврал жене Павел.

– И у меня, – подхватила Аня. – Папуся, купи мне конфеток от горла.

Вот так он потерял еще двадцать минут – по пути в школу он с дочерью заскочил в аптеку.

***

С Толиком они встретились совершенно случайно и отказать – было неудобно. Да и не хотелось. Напротив, хотелось посидеть и поболтать, вспоминая о том и о сём. Отвлечься от домашних забот и от забот профессиональных и выпить портвейна, того самого, "семьдесят второго", с которого началась их взрослая жизнь, и ответить, наконец, на вопрос, что волновал и будоражил тогда, когда им было восемнадцать: а легко ли быть молодым? Легко! Когда молод! А вот сейчас – трудно. Неизмеримо труднее.

И втягивая в себя тягучую мутную жидкость и пьянея, Павел думал: “Я будто плыву. Ах, лишь бы берег оказался пологим, а то – не выбраться”.

Это было вчера, а сегодня он опаздывал и, припоминая между делом вчерашнюю встречу со своим старым другом, нервничал. Он вел машину и повторял про себя их беседу, преобразуя прерывистый и сумбурный диалог под пиво и портвейн – в монолог, и, в попытке выразить свои смутные ощущения словами, выстроить в стройные ряды и колонны неясные образы, неуемной чехардой тревожащие его, решал, что же ему делать: действовать или целеустремленно бездействовать? Забыть или помнить? Хотелось четко сформулировать алгоритм своего поведения, чтобы выйти, наконец-то, из того угнетенного состояния духа и отделаться от той навязчивой мысли, что преследовала его с того момента, как Анатолий… просто Толян, пригубив пиво, негромко предложил:

– Расскажи-ка мне, Паша, про болезнь…

– Болезнь? О чем ты? – скромно спросил Павел.

– Про…

Произнесенные слова повисли в воздухе, и Павел вздрогнул – его друг заболел СПИДом?

Не верилось.

– Что ты, речь не обо мне, – виновато объяснял Анатолий. – Один мой знакомый…

– Толян, не юли, – глядя в глаза друга, попросил Павел.

– Не я, – твердо сказал Анатолий и отвел взгляд.

– Заболел? Точно? – спросил тогда Павел.

– Может и нет. Банальная история, однако. Встретился с девушкой, с одной из тех, кто зарабатывает себе этим на хлеб.

– И на колготки. И на духи. И на икру. И на коньяк.

–Она знала, что больна. Или думала, что знала, – продолжил свои пояснения Анатолий.

– Или просто соврала, – криво, одной стороной рта, улыбнулся Павел.

– Как бы он не сошел с ума, – высказал опасение Анатолий и не заметил не ровной ухмылке Павла. – Как бы он ни решился…

– На самоубийство?

– Да.

“Повеситься или отравиться. Или застрелиться. Выпить кислоты. Выброситься из поезда-экспресса и обязательно – на бетонный столб, чтобы раскроить себе череп вдребезги. Уморить свою плоть голодом. Утонуть. Вскрыть вену или, лучше, артерию. А можно… Если знать… – Павел мелкими глотками цедил пиво и молчал. – Он в шоке. Я вижу, как бегают его глазные яблоки, как убегают, прячась в уголках в глазной прорези, как сжимается зрачок под полуопущенными отяжелевшими веками. И мне очевидно, он не желает встречаться с моим взглядом: спокойным, безмятежным, насмешливым. Его взгляд другой. Он и сам стал теперь другим. Теперь он – ниггер Юга США до рождества А. Линкольна, и вечный абориген апартеида, еврей Варшавского гетто, прокаженный Полинезийских островов, сифилитик революционных лет. Он ощущает свою испорченную кровь, как те – цвет своей кожи, свои болезни и червоточины в душе. О, я вижу, как он старается вести себя по-обычному. Он хочет казаться легкомысленным. Безалаберным, бесшабашным, беспечным, ироничным, хладнокровным, равнодушным, флегматичным, презрительным, веселым, меланхоличным, сильным, здоровым, гордым, смелым, надменным, спокойным, скромным, богатым, сытым, непроницаемым, удовлетворенным, сонным. Он старается казаться тем, кто знает, смерть – всего лишь неизбежность. Он старается быть посторонним ко всему на свете. Ему хочется быть бесстрастным, быть пофигистом, конформистом, эгоистом, циником, анархистом”.

– Она на себя наговаривает. Чтобы отомстить или для того, чтобы придать ощущениям остроту. Или – чтобы её пожалели. Да мало ли зачем, – сказал Павел.

– Ты, наверное, прав. За нас, – предложил Анатолий, вяло приподняв кружку.

– Не хочу огорчать тебя отказом, – уныло повторил набившую оскомину репризу Павел и добавил негромко, подразумевая того, умозрительного, не существующего, – ему ни чем не поможешь.

И предложил:

– Пойдем-ка, выпьем по-настоящему.

Они бродили по улицам. Казалось, бесцельно. Но вот – нашли! Убогая забегаловка. В неё пускали и кошек и собак.

– Семьдесят второй есть? Да? Нет? Да?

– Да!

Бутылка портвейна на хромом столе. Бутылка – символ! Символ чего? Не важно.

Они разговаривали, с охотой вспоминая то время, когда были веселыми и печальными, сильными, ловкими, смелыми, безрассудными, глупыми, влюбленными, легковозбудимыми, похотливыми, порывистыми, страстными, голодными, кровожадными, алчными, болтливыми, хвастливыми, нескромными, неисправимыми, уверенными, очаровательными, обаятельными, благородными, отчаянными, лихими, честными, сентиментальными, остроумными, общительными, добрыми, беспокойными, безмятежными, щедрыми, нежными, ласковыми, впечатлительными, искренними, бескорыстными, доверчивыми, непредвзятыми, непостоянными и одурманенными молодостью …то время, когда слыли мечтателями. Вспоминали серый город, высушенный суховеем, и переполненные трамваи, и жидкое пиво в потертых киосках, и пережаренную мойву, и бурелые помидоры в ящиках-развалюхах на углах. Вспоминали время, когда они были… Да кем только они не были: нигилистами и максималистами, интернационалистами и первооткрывателями, хулиганами и героями, девственниками и атеистами, эпикурейцами и гедонистами, дилетантами, спортсменами, отличниками, шалопаями, стилягами и настоящими пижонами.

Они быстро пьянели.

– Прозит, – сказал Анатолий.

– Я ничем не могу тебе помочь, – сказал Павел, улучив момент и прервав паузу. Конечно, момент не удачный. А разве он может быть иным? Для того чтобы сообщить вот эту безрадостную истину – выплеснуть в лицо другу, как остатки прокисшего вина.

– А, ладно, – как бы между прочим откликнулся друг.

***

Павел опаздывал и гнал – гнал, обгоняя. Он входил в повороты на восьмидесяти, а выходя – прибавлял.

“Вот только этот проклятый туман!” – думалось ему.

Туман рваными неровными сгустками то падал прямо на ветровое стекло, то огромным, расползающимся кольцом поднимался вверх, чтобы чуть выше крон деревьев мгновенно растаять без следа. Он что ли вывел его из себя? Или он просто перепутал педаль тормоза и педаль газа?

Педаль тормоза будто провалилась. О, Боже, и не дотянуться до нее! Он вдруг ощутил себя ребенком – он сидит на стуле, болтает ножками и не достает до пола, и весь большой мир враждебен к нему, и хочется закричать: “Мама, мама-а”.

“Нива” вылетела из-за поворота, как безумная, и по широкой параболе стала выворачивать.

Туман то рассеивался, будто кто-то расталкивал его плечами, то становился гуще, будто кто-то подливал в него сметану.

“Тормоз? В порядке! Просто слишком быстро. Ничего, как-нибудь выверну! Классный гонщик всегда обгоняет на поворотах. Так учили Мирового Парня2”.

Как-то случайно, без повода, не связывая эту ассоциацию ни с чем определенным, отталкиваясь в мыслях своих от воздуха, от пустоты, от тумана, он вспомнил старый фильм и переключил на третью. Двигатель капризно взревел, не желая мириться с потерей скорости. И Павел вдруг ясно увидел, шоссе впереди – пустое. Никого там нет.

“Ну и хорошо. Выверну. Легко”.

В следующую секунду он понял, первое впечатление – не верное. На обочине, как раз в том месте, где проходила самая крутая часть той умозрительной дуги-траектории, по которой неслась сейчас его машина, стояло несколько машин: огромный КамАЗ, за ним метрах в тридцати – “девятка”, и ближе всех к дороге – “шестерка”. И прежде, чем тяжелая неповоротливая “нива”, одновременно и послушная своим тормозам и противодействующая им силой своей инерции, стала двигаться юзом, он уже понял, нет, не вывернет, столкновения с одной из машин не избежать. И уже ничего нельзя изменить! В какой-то момент он просто уперся в руль и напряг руки, и откинул голову на подголовник, в надежде не повредить позвоночник.

Машина довольно быстро теряла скорость. Она двигалась боком и все медленнее и медленнее, но – неуклонно, и, наконец, раздался глухой удар, а за ним – скрежет металла об металл. Передним правым крылом “нива” врезалась в левую, тоже переднюю, дверь “шестерки” и немного развернула её. Двигатель заглох. Павел сделал свой первый выдох и выругался, и в этот момент заметил человека, сидящего на корточках у заднего левого колеса “Жигулей”.

– Эй, я вас не задел? – миролюбиво поинтересовался Павел.

Винт встал, поднял до уровня груди автомат и направил его ствол в голову Родионова.

Черный зрачок дула смотрел не мигая, пристально. И Павел в первый миг даже ощутил некий импульс взаимного притяжения, исходящий от этого предмета, чей контур даже через забрызганное дорожной грязью стекло выглядел удивительно четким, очерченным.

Затем наваждение рассеялось.

– Я случайно. Поверьте. Я вам все возмещу, – сбивчиво стал объяснять Павел, поймав себя на том, что ладони, по-прежнему сжимающие рулевое колесе, вдруг стали мокрыми. – Я… Я… Я!

Винт не выстрелил. Он произнес несколько слов, подкрепив их движением ствола. Павел его не расслышал и продолжал, на всякий случай, сидеть неподвижно. Винт закричал отрывисто и зло, но так же не понятно, и, продолжая держать Родионова под прицелом, отвернулся и посмотрел на дорогу. Он вглядывался в туман, а тот в этот момент, будто нарочно, замуровав на время свои окна-бойницы, расстелился низко и ровно.

Павел не обернулся и не проследил за его взглядом. Не успевая в те мгновения, в течение коих на потертых уличных декорациях разворачивалось действие, на что-либо решиться: выйти из машины или же, напротив, разбрызгивая из-под колес щебенку, рвануть с места, и притвориться, что звук, разрезавший позади него небо, вовсе не автоматная очередь, а птичий гомон, он, затаив дыхание и не шевелясь, будто умер уже, остался сидеть на месте и лишь изредка посматривал в боковое зеркало, пока не заметил в нем, как дергаясь и подпрыгивая, словно испорченная заводная игрушка к нему приближается еще один незнакомец – высокий мужчина в просторном светлом плаще.

“Еще один! Тоже с автоматом? Нет, кажется. Ну, слава Богу!”

Где-то по периферии его зрения мелькнула третья фигура.

“А у этого – есть. Да сколько их?”

Ощущение непрочности связей, удерживающих его в этой жизни, ощущение того, насколько слаба эта связь, того, что потерять жизнь в один миг ничего не стоит, внезапно поразило его. И дрожь, производная именно этой мысли, перетряхнула его тело. Это было нечто иное, чем просто страх – страх перед болью, страх умереть. Это было нечто на порядок выше: восприятие бренности сущего, осмысление несовершенства того мира, что окружал его… словом, всего, что, собственно, и составляло понятие жизнь.

Следует зацепиться за что-то светлое, решил он.

Прикрыв глаза, Павел попробовал вспомнить запах, освежающий аромат озона вперемешку со сладковатым кофейно-шоколадным ароматом – упоительный запах её смуглой нежной кожи. Вслед за запахом он сумел в мысленно воссоздать её облик. Он заглянул в её желто-карие глаза, озаренные светом, провел ладонью по холмам её грудей, похожих на купола, коснулся её дышащего лона. Он отчетливо вспомнил томный вкус её поцелуев. И тот час с радостным злорадством заключил, что все, что происходит с ним сейчас, здесь, на обочине, перестало его волновать. Будь что будет! Жаль только, что именно сегодня! Жизнь непременно когда-нибудь закончится, жизнь – дорога к смерти, но почему именно сегодня? Как глупо! Он представил, как выскакивает из машины и бежит и, сделав лишь несколько шагов, падает, поймав пару пуль меж лопаток. И ему стало не по себе. Глупо, глупо, глупо!

Тем временем, один из них приблизился к машине вплотную, оперся на дверь машины тяжелой рукой и через наполовину опущенное стекло недобро посмотрел на Павла.

Павел промолчал, делая вид, что не замечает этого тупого равнодушного взгляда.

Прошло еще несколько томительных секунд. Все внезапно изменилось! Кто-то сдавлено вскрикнул. Послышался звук падения. Раздался выстрел. Громила, стоявший у машины, отвел взгляд и, едва слышно, охнув, опрокинулся навзничь. На короткий миг, будто и за это кто-то отвечал, ослепляющий луч солнца пронзил облака.

Все происходило, как в кино. Наплыв. Крупный план. Откат. Яркая, словно взрыв, вспышка света, разорвавшая на мгновение пелену густого, как гороховый суп, тумана. Контуры предметов расплываются. Новая сцена. И ощущение нереальности довлеет!

Павел, вытянув в окно шею, осторожно посмотрел направо. Секунду назад там стоял человек с автоматом. Никого! Он посмотрел налево. Потом снова направо. Осмелев, он осторожно приоткрыл дверь и выглянул. Человек лежал на земле, раскинув в сторону руки, выставив в небо подбородок, и не двигался. Черная кожаная куртка пробита в проекции сердца. Края дыры – чуть запачканы кровью. Павел удивился тому, что сумел рассмотреть эту в общем-то не бросающуюся в глаза деталь, и тут же захлопнул дверь – не время думать о тех, кому его помощь уже не нужна. Пора подумать о себе.

Что делать? Но отвечать на этот вопрос никто не собирался.

В этот момент снова распахнулась дверь – та, что со стороны пассажира, и в машину ввалился незнакомец, и заорал ему в ухо:

– Двигай, сука, уезжай, мать твою!

Не отдавая себе отчета в том, что он делает… и что следует делать, рука сама повернула ключ зажигания.

– Быстрее! Время!

“Время! – усмехнулся Павел про себя. – Оно, будто пудинг: упругое, плотное, нерастяжимое, подрагивающее, густое, с кислым медным привкусом. Режь его ножом!”

– Я – псих? Значит, ты, сука, считаешь, что я псих? Я? – повторял Фришбах.

Пренебрегая стальным острием, что плясало в сантиметре от его кадыка и изредка, но больно кололо и царапало чувствительную кожу, Павел сжал левую кисть в кулак и ударил.

– Получи! – выдохнул он.

– Ой! – по-женски взвизгнул Фришбах.

Удар получился не удобным. Павел бил через себя, через свою грудь, неуклюже разворачивая левое плечо, выводя его вперед и стараясь в то же время не напороться на сталь, задевая самого себя по подбородку и по тому же правому плечу, которым он давил на врага. Но ударил он точно! И в первый раз, когда попал в нос – немного снизу вверх, так, как будто вздернул того за ноздри, и во второй, и в третий, и хотя удары не оглушили Фришбаха своею тяжестью, не послали его в нокдаун, но, по крайней мере, ослепили вспышками острой боли. В какой-то момент Павел почувствовал, напряжение в руке, державший нож, исчезло. Тогда, не давая опомниться ни своему противнику, ни себе, он нанес еще один удар – такой же короткий, без размаха и амплитуды, как и первый, и второй, и третий, но более резкий и прицельный. По горлу. Сбить дыхания, спровоцировать тот не поддающийся контролю спазм бронхов, когда боль парализует, а неуправляемый, неудержимый кашель начинает трясти тело, в миг обессиливая его. Такой удар, Павел знал, если он удастся, решит исход поединка. Своей цели он достиг! Лезвие ножа, описав в воздухе плавную дугу, перестало угрожать.

Павел по-прежнему держал руль одной рукой и, одновременно опираясь на него, выворачивал его вправо, а левой – бил, быстро, хаотично, слабо, куда попало, бил, бил, не обращая более внимания на то, что происходит на дороге. Беспорядочно. В лицо, в грудь, в живот. Через искаженные в уродливой улыбке губы лились потоки вспененной слюны. Сдавленные звуки, то ли стоны, то ли глухая непонятная ругань, клокотали в горле и груди его врага. Волны удушливых зловонных испарений заполнили тесный салон машины. Чужое тело под его ударами, казалось, меняло форму. Оно то сокращалось, то вновь увеличивало свой объем, приобретая очертания хаоса! Кто он, этот незнакомец? Пришелец, мутант, зомби, восставший из мертвых силой заклинаний жреца таинственного культа Вуду? Павел бил и бил, понимая, что враг его – не сломлен, а лишь ошеломлен, пока минуты через три не почувствовал, что уже устал. Тогда он откинулся назад, уперся обеими руками в руль и резко надавил на тормоз. Фришбах по инерции продолжал двигаться вперед всем корпусом и в некий момент, уже упущенный, уже ускользнувший, самой далекой частью своего сознания понял, сейчас он врежется в ветровое стекло, неминуемо, разобьет лицо, размозжит череп, и он уже ничего не может поправить – он проиграл, еще секунда, или полсекунды – и брызнет фейерверк из осколков-метеоритов, поблескивающих алым в пустом бесконечном пространстве умершей в миг Вселенной.

Защищая лицо и голову, Фришбах выбросил обе руки вперед. Это не спасло.

Удар, прозвучавший глухо.

Лицо Фришбаха на мгновение прилипло к стеклу, а потом, смачно чавкнув, поползло вниз. И он в раз превратился в то, что принято обозначать термином “бесчувственное тело”. Он обмяк. Вздувшиеся во время короткой схватки жилы на шеи потеряли свою упругость. Голова упала на плечо. Он медленно стал заваливаться на Павла.

В ответ Павел схватил его за волосы и, резко дернув, отбросил от себя.

Машина стояла на крайней левой полосе, задевая левым передним колесом разделительный пунктир. Двигатель – молчал, что Павел и принял к сведенью. Пронесло! Он слегка подивился тому факту, что за время ожесточенной схватки, ни одна машина, из промчавшихся мимо, не остановилась. Где случайные свидетели, реализующие свою болезненную страсть лезть не в свое дело, где вездесущие папарацци, клюющие на мерзкое, где не прошеные гости – любопытствующие и сердобольные с вечным вопросом: а помощь не нужна?

“Нет, спасибо, я справился сам”, – с гордостью подумал Павел.

Он повернул ключ в замке зажигания, одновременно переключая скорость на первую. Куда?

“Пока не знаю, – ответил он себе, – но, в любом случае, пора, тронулись”.

Аккуратно, посматривая в боковое зеркало, он сместился вправо и свернул с дороги и, прошаркав покрышками по полосе гравия, углубился в лесополосу, что тянулась вдоль шоссе, а дальше плавно переходила в парковую зону, и на этом участке была густой и ухоженной. Куда же? Обогнув старый раскидистый тополь, он надавил на тормоз. Приехали! Машина остановилась и, как только урчание мотора прекратилась, и наступила тишина, сразу же стала частью ландшафта: огромным валуном, затерянным среди серых стволов. Перекур!

Оперевшись левой рукой о колено своего не пришедшего до сих пор в сознание пассажира, Павел потянулся к бардачку. Где там должна быть пачка сигарет. Нашел! Он выпрямился. Откинулся на спинку кресла. Закурил. Затянулся. Еще раз. Выровнял дыхание. Посмотрел на поверженного врага.

– Эй, приятель, пора вставать. Не так уж сильно я тебя приложил, – ткнул он своего соседа в бок.

Ответа не последовало.

Что ж, наступило время взглянуть на своего противника повнимательнее.

Павел скользил взглядом по незнакомцу не спеша, от одной черты его лица к другой, и, оценив, к следующей, будто старался запомнить этого человека навсегда, будто расставался с любимым другом, будто сам уходил и знал, что не вернется.

Лицо казалось неестественно застывшим. Нет, не верное впечатление, тут же поправил он себя, не застывшим, нет. Но каким? Неестественным? Да. Вылепленным. Отлитым по форме. Штампованным. Манекенным. И чересчур белым. Мраморным. Бледным! Бледным той степенью бледности, что свидетельствует не о том, что солнечные лучи этому человеку повседневно недоступны, а о хронической болезни, подтачивающей организм медленно, но неотступно.

“А кожа без морщин и складочек! Как отполированная. Странно!”

Павел подумал, что человек, все еще не подающий признаков жизни, возможно гораздо моложе, чем ему показалось на первый взгляд и, наверное, стоит присмотреться к нему снова, но затем по тем неуловимым признакам, что всегда выдают возраст, какое бы благоприятное впечатление не оставил тот самый пресловутый первый взгляд, решил, ему далеко за тридцать, а точнее, около сорока. Короткий широкий нос, прижатые к теменным костям уши с острыми мочками, сглаженные линии скул, волевой, но немного тяжеловесный подбородок, и добротная одежда: под плащом темно-синий костюм в узкую полоску, голубая рубашка и галстук в контраст-тон: багрово-малиновый. Павел всматривался в лицо, не меняющее своего выражения, и никак не мог разобраться и понять, чем вызвано чувство его собственного дискомфорта. И, наконец-то, увидел!

Столбик пепла, не выдержав своего собственного веса, обломился от половины сигареты и упал ему на брюки, прочертив по ним серый след-галочку. Павел не заметил. Сигарета обожгла ему пальцы, и он бросил её на пол, и еще раз посмотрел вправо… В шеё незнакомца торчал нож.

– Я его прикончил, – растерянно произнес Павел вслух.

Глазные яблоки уже закатились, обнажив белки, и чтобы заглянуть в них ему пришлось приподнять веки. Зрачки плыли, заполняя кольцо радужки черным и бездонным, теряя свою идеально-круглую форму, предпочтя в посмертном исполнении форму овала. Сомнения развеялись. Мертвый.

“Я его убил. В пылу борьбы перехватил нож и – ударил!”

Следующая мысль, промелькнувшая в уме, была данью профессии: куда он попал ножом? В сонную артерию? Удовлетворяя свое любопытство, и все-таки осторожно, словно боялся, а вдруг мертвец, сидящий рядом с ним, воскреснет и снова превратится в грозного врага и набросится на Родионова, Павел, оценивая степень и тяжесть повреждения, склонился к ране. Рана не глубокая, первое впечатление. Нож погрузилось в ткани не более чем на половину своей длины, раневой канал тянется практически под кожей, позволяя хорошо рассмотреть контур лезвия.

“В шею? Но в этой области и этого достаточно! – Павел мысленно прошелся по тем разрушениям, что могли привести к столь скорой смерти. – Поврежден крупный сосуд. Это привело к моментальному коллапсу и – смерти. И, судя по локализации входного отверстия, это все-таки сонная артерия. Хотя из сонной обычно хлыщет фонтаном! Только уворачивайся. Ну, значит, внутритканевое. Или, например, внутриплевральное кровотечение. Это при условии, что нож задел верхушку легкого”.

Поколебавшись долю секунды, он коснулся рукояти ножа и, испачкавшись в липкой теплой влаге, поморщился:

– Вот вляпался!

И медленно, будто тянул чеку из гранаты, вытащил его.

Крови, однако, почти не было.

“Странно. Выходит, я не прав? Не я убил его. Причина в ином. В чем? Инфаркт? Инсульт? Может быть”.

Но врачебная интуиция подсказывала, нет, он пока еще не нашел ответа на ответ, от чего умер больной. Больной? Он поймал себя на мысли, что думает о мертвеце, как о больном, и усмехнулся: “Что ж, это – правильно! Каждый мертвый – это больной, не перенесший свою смертельную болезнь, что иногда протекает чересчур скоротечно. Конечно, больной! Просто лечащий врач не поспел во время. Но так бывает. Но в чем же причина смерти?”

Вариантов, однако, было не много. Это Павел отлично понимал. Не так-то просто умереть в один миг: не вскрикнув, схватившись за сердце, не застонав, не исказив выражение лица гримасой ужаса и боли, не харкнув себе на грудь тяжелый вишневый сгусток.

“Тромбоэмболия? Нет, не похоже”.

Извлеченный из раны, нож уже не казался страшным орудием смерти – обыкновенный, кухонный: длинное узкое лезвие, черная пластмассовая ручка.

“Что с ним делать? Спрятать? – Павел вертел его в руках. – Это его нож, не мой. И он сам виноват. Я – оборонялся. Он первый напал на меня. Я – врач. Моя работа – спасать людей от смерти, не убивать, не драться из последних сил. Но мы дрались… Вот черт! – воскликнул он мысленно. – Понял!”

Еще раз бросив быстрый взгляд на место ранения, он убедился в собственной правоте.

“Теперь ясно, – сказал он себе, не найдя удовлетворения в разгаданной загадке. – Выходит, все-таки убийство! Случайное. Непреднамеренное. Так, кажется, подобные случаи квалифицируются в кодексе?”

Он еще раз заглянул в глаза мертвецу.

– Прости. Не хотел, – произнес он искренне.

Он тут же начал анализировать свои слова: за что он просит прощения? Он защищал собственную жизнь! Разве он виноват в том, что произошло? Нет, не виноват. Он действовал правильно. Ему самому грозила смерть. И нож, зажатый в чужой руке, уже проник через самую прочную преграду – кожу и был готов двигаться дальше, легко раздвигая подлежащие ткани, пересекая оболочки вен и артерий, и напряженные мышцы, и мягкий тубус пищевода, и бамбуковую трость трахеи. Ему угрожала реальная опасность! И был ли у него выбор? Похоже, что был. Стоило просто выполнить его требование. Проще и главное безопаснее.

“Зато ты умер быстро. Счастливчик! Или нет? Ах, ты был лишен тех приятных минут перед уходом, когда вокруг суетятся близкие, когда любое желание исполняется, каким бы глупым и смешным оно не казалось, просто потому, что, возможно, оно и есть последнее. И главное не переусердствовать в продолжении, не превратить приключение в нудную, монотонную обязанность. Ведь сочувствие, и сострадание, и жалость – не безграничны. Они тают пропорционально времени агонии. Во всем следует знать меру. Прости, что лишил тебя всего этого”.

Он все еще сжимал нож в руке. Теперь на нем мои отпечатки, мелькнула мысль. И он, наконец-то, решившись, отбросил его в сторону.

“Надо что-то делать. Действовать! На кону моя свобода. А, возможно, и жизнь”.

Теперь каждое умозаключение казалось ему важным. Будто петарды, одна за другой вспыхивали в его голове мысли и, рассыпавшись искрами, тут же сгорали.

Но уже через несколько мгновений одна из них черным остовом сожженного корабля выплыла из тумана. И не заметить её, и отмахнуться от того значения, что было в ней заключено, стало невозможным.

Он посмотрел на часы. Восемь сорок пять. До начала рабочего дня оставалось ровно пятнадцать минут. «Время есть!»

– Необходимо избавиться от трупа! Нет тела – нет дела, – прошептал Павел и выбрался из машины.

“Не много, но есть. Пожалуй, достаточно, – решил Павел, хладнокровно прикидывая как им, этим временем, распорядиться. – Следует хорошенько осмотреться, дабы не совершить ошибку, глупую, смешную, кою потом себе не простишь”.

Он обошел машину, исследуя понесенный ею урон. Кончиками двух пальцев, указательного и безымянного, он осторожно прикоснулся к свежей вмятине на крыле, что осталась в результате недавнего соприкосновения с “шестеркой”, и тонкие пластинки цвета “мурена”, как яичная скорлупа, легко просыпались на землю.

“Крошечные частицы машинной краски наверняка сохранятся на веточках кустов и на их коре, и на грунте среди поредевшей увядшей травы до будущего дождя. И они – улики. И оставлять труп в этом месте нельзя. А времени в обрез!’

Затем несколько секунд он пристально смотрел на дорогу. Листьев на деревьях было не много, но и не мало. Еще топорщились своими жесткими листочками вязы. Не сняли фурнитуру акации. Березы-девственницы стыдливо прикрывались вычурно вырезанными, похожими на птичьи лапки, лепестками, а кленовые оригами еще пылали вовсю на стрелах ветвей, скрещенных будто шпаги мушкетеров. Ясно, что до поры. Листья срывал ветер, скручивал их в трубочки и уносил. И скоро на ветвях их не останется. Они лягут разноцветным ковром, что пахнет влагой и тем особым прелым, сладковатым ароматом, что заставляет прохожего, случайно забредшего в осенний лес или даже сад, ворошить опавшие листья носками своих начищенных штиблет снова и снова, пачкая их модельный глянец перегноем и не придавая этому значения. Но пока – на счастье – кусты и деревья составляют довольно плотную преграду. Разглядеть человеческую фигуру с той стороны дороги – затруднительно. Да и машина почти не заметна. Кроме того, крутой поворот, им дорога виляла влево, отвлекал внимание водителей, заставляя их сосредотачиваться на самом важном – на процессе вождения. И получалось, что Павел попадал в поле зрения лишь тех, кто двигался ему навстречу. Впрочем, и это не казалось важным. Кто будет обращать внимание на человека, остановившегося в сторонке пописать, думал он, важно – другое: следы протектора, ободранный борт.

Он снова огляделся по сторонам и снова не заметил ничего, что насторожило бы его, и замешкался лишь на секунду.

Он уже принял решение! Нет, что делать дальше, Павел пока не знал, но в том, что следовало сделать не откладывая ни на одну лишнюю минуту, был уверен: бежать, уносить ноги, смываться без оглядки, уезжать с этого проклятого места. Сейчас же! И начать свой обычный рабочий день, начать по-будничному, будто ничего не случилось – вот тактическая задача!

На то, чтобы перебросить страшный груз из салона в багажник, потребовалось менее двух минуты.

Тело все еще хранило тепло. Подхватив его подмышки, он, пятясь, обошел машину, одной рукой распахнул багажник, придерживая в этот момент свою ношу коленом, и одним рывком завалил труп внутрь. Пока – наполовину. Ноги – торчали. Высоко задравшиеся штанины обнажили белые худые икры. Подавив приступ брезгливости, Павел нагнулся и, схватил мертвеца за щиколотки…

– Уф!

Он разместил его на боку, уложив в ту позицию, что зовется позой эмбриона: лицо покойника – между полусогнутых коленей, а руки по-детски закрывали затылок.

– Вот так. Уф.

Прежде, чем он захлопнул крышку, на ум пришла новая мысль.

Трупное окоченение! Ведь уже через три-четыре часа этот неминуемый процесс скует мертвые члены, заморозит плоть, превратит мягкое – в твердое, гибкое – в каменное, каждую мышцу, каждую связочку – в тугую пружину.

Подведя свою правую руку под плечи, а левой – обхватив поверх, ощущая, как заныла уже в неудобном положении поясница, он перевернул его на спину. Голова покойника со стуком ударилась о заднюю стойку и выкатилась наружу. Прикоснувшись к бледным вискам, он осторожно поправил голову. Потом взял чужие холодные кисти в свои и вытянул руки мертвеца вдоль туловища.

Теперь человек лежал, сложенный наподобие складного ножа: задрав ягодицы, прижимая колени к груди, а стопы к щекам, практически полностью занимая тесное пространство.

– В таком положении окоченение не страшно. В пояснице – разогнется. Под собственным весом разогнется, если что, – удовлетворенно пробормотал Павел.

В который раз Павел настороженно огляделся. Покрутил головой: направо, налево, внимательно посмотрел в сторону дороги, перевел взгляд себе под ноги, тщательно изучая бурую земли, усыпанную опавшими листьями и поломанными веточками, покрытую полегшей травой, начавшей гнить, затем, зачем-то посмотрел наверх, будто кто-то, проявив необычайную ловкость, мог взобраться и на дерево и следить за ним сверху, и чуть это не пропустил. Вещь была под носом. А точнее, прямо у ног. Темно-коричневый прямоугольник выделялся на фоне неоднородного, но тусклого цвета потемневшей листвы своей чистой, лоснящейся поверхностью: бумажник. Он нагнулся, чтобы его подобрать. На глаза снова попался нож. Так не пойдет. От ножа следует избавиться понадежнее. Он бросил портмоне в карман – он изучит его содержимое позднее, когда на это будет время, и присел на корточки. Нож! Подсохшая кровь покрывала не только лезвие, но и ручку. Даже не вооруженным глазом на ней был виден причудливый узор из концентрических линий, напоминающий чем-то рисунок со стен древних индейских пирамид – отпечаток его ладони. Павел порылся в кармане, ища платок, чтобы хорошенько протереть лезвие и рукоять, но передумал. В этом, пожалуй, нет смысла, решил он, нож – мелочь, у него на руках есть кое-что похуже – труп.

Не сходя с места, он разворошил слой листвы у корней тополя, за чьим корявым стволом пряталась его машина, и, перехватив нож лезвием вертикально вниз, вонзил его в рыхлый влажный грунт, а затем, мешая прошлогодний перегной со свежеопавшими листьями, заровнял над ним потревоженную почву.

“Вот и все! Пора двигаться!”

Хлопнула крышку багажника-склепа.

Еще раз обойдя машину справа, чтобы еще раз взглянуть на разбитое крыло, он уселся за руль.

Восемь часов пятьдесят одна минута. До больницы недалеко – километра два. Он покроет это расстояние за две с половиной минуты.