Читать книгу Угнетение - Константин Хайт - Страница 15

Не имея должной цельности мыслей,

выдаешь бесструктурье за бред

(имеющий несомненную пользу в постмодернистском пространстве).

Ты ничтожен, жучок,

мне становится грустно глядя на твои маленькие слезоточивые глазки,

как ты выдаешь свои глупые рыданья за пафос трагедии,

а свои ночные походы по впискам к подросткам – за исследование фронта жизни.

Жалка твоя ирония, относящаяся к тем кто развивается,

к тем кто недостаточно грустен как ты.

Свою грусть ты считаешь самой важной – я тоже.

Но чья важнее, моя или твоя?

Я скажу – моя – и здесь ты мне не сможешь ничего возразить.

Ибо здесь, на этом листе, у тебя нет никакой власти, ты – ничто,

еще большее, чем в реальной жизни,

где нет слов.

И зачем я это пишу?

Может, лучше и не писать.

Рябины ветка золотая свисает с нежного пируэта движения соков в своем стволе,

яблоневые плоды дозревают под нисходящими сверху листьями, лишая их

сока. То же самое со смородиной: желтые листья завяли,

красные ягоды блестят, если на них светит солнце.

Блистающие способности человека ограничены:

даже если солнце засветит, он не будет блестеть.

Пробудить солнце в своей душе – стать в этом похожим на

колокольчик в поле, который пробудил в себе фиолетовый цвет.

Писать в одну строчку на тоненьком – четыре миллиметра —

листке бумаги, распростершимся на десятки метро в длину,

чтобы потом тебя кто-нибудь съел,

чтобы ты сам мог съесть все собою написанное

и ощутить это нутром – если не ощутил ни до,

ни во время письма – ощутишь после.

Беспросветность сумерек одиночества даруемого славностью Рождества,

праздника, любого, который приходит,

лишь смутно бросая взгляд на тех, кто по-настоящему страждет,

и упиваясь теми, кто не знает мук —

ибо Праздник сам когда-то страдал и ему тошно смотреть на себе подобных.

Такое состояние: словно море выбросило на берег кита,

а тот запутался в ветках плакучей ивы,

которые почему-то обладали шипами и вдоль которых цвели розы.

Такое состояние, когда хочется говорить все как есть —

но ничего нет и приходится выдумывать.

Все время приходится выдумывать, и тот, кто выдумывает больше,

превосходит того, кто выдумывает меньше.

Прогуливаясь по магазину нужно как можно больше набрать в корзину:

иначе продавец будет возмущенно смотреть, мол,

почему бы не понести все это в руках,

и обрадуется если взять пакет и сложить все это туда.

В этом мире слишком много поэтов – и слишком мало поэзии,

но я ее воскрешу: не качеством слова, не качеством мысли, но чем-то посередине,

между «т» и «о» в слове «то» – там, где и хранится поэзия данного слова,

я нашел свое прибежище и отсюда и буду ее воскрешать.

Я воскрешаю ее прямо сейчас, когда пишу эти строки и когда думаю:

реки счастливое теченье рыже-компотного цвета, что движет ее сквозь леса,

позволяет говорить о «реке» даже в тех местах, где нет воды – но есть идея,

значит идея превыше материи, но

шутки про это будут шутить и после того как все прояснилось.

Ибо люди тупы – а еда для них – тупой юмор,

как еда для гвоздя – тупой молоток, что забивает его все глубже в плоть.

Я стою на скале, полной ручьев, я внимаю себе и не знаю слов —

мой покой – это тень – нарисованная художником без рук,

он рисовал зубами, а смотрю я глазами и не вижу себя,

ибо покой – это место где нет меня. Яблоня

стоит, подпертая в саду палкой и ее колеблет ветер,

но ветви не должны упасть, мне сказал дед, потому что мы ее подперли.

Через месяц будут яблоки – но они и сейчас есть,

просто их нельзя есть. Если я съем, меня изгонят из ада?

Прочитать Библию.

Завтра я уезжаю,

уже началась

моя последняя ночь здесь.

Я сижу и хочу спать.

Я не спал всю ночь, думая о совершенной ерунде,

не имеющий никакого касательства к моей реальной,

чайковской жизни. Я думал об Ане, об Юре, о голоде и о стихах,

я сочинял такие строки: «Я утонул в твоей любви,

как рыба – в воздухе,

вознесшаяся слишком высоко» – я думал,

что во мне проснулся поэт, я хотел

свести себя окончательно с ума, чтобы не испытывать боли расставания

больше никогда и ни с кем и ни с чем.

Я думал о главном расставании, которое мне готовит жизнь:

о расставании с жизнью, о светлом вертикальном столбике сознания

что колышется в моем теле – что и является «мной» и кому принадлежат

все «мои». Я плакал, потому что не хотел умирать.

Как ребенок: я снова переживал момент откровения,

и становился другим.

А сейчас мне страшно.

По техническим мелочам: кто будет моим соседом,

как я поведу себя среди незнакомых людей,

что делать в Санкт-Петербурге – я уже тону

в этой суете,

как рыба в воздухе…

И солнце, которое зашло – и чай, который мне заварили а я не выпил —

все это прошло мимо меня, уже стоящего на рельсах,

уже катящего свой состав по направлению к городу. Я думаю,

что будет,

если на подъезде к Питеру

я увижу ядерный гриб:

вырастающий из маленькой шоколадной коробочки словно коралловый риф в ускоренной съемке,

что будет,

если наш поезд продолжит двигаться

по направлению к моим сгоревшим родителям и друзьям, а я

буду в этом поезде, и его снесет

и все, что у меня будет – это флэшка со стихами, которую не на чем воспроизвесть.

Я был бы рад, если бы в момент, когда Питер разнесет на радиоактивный пепел,

я был здесь, и слушал истории деда о том, что пепел от сигарет

раньше сыпали в раны и они хорошо заживали.

Я уходил в лес, сжигал бревна и думал,

неужели любой огонь – разведенный то тут, то там,

от газа или от зажигалки, от бензина или от освежителя воздуха —

это часть единого Огня? А луна?

Она та же там, в Питере,

что и здесь, прощающая меня за то что я ее забываю?

Не знаю.

Отъезд.

Уже?!

В последнюю ночь я заметил, что пишу как тупые юные женщины,

и большую медведицу прямо над домом соседей напротив,

белым, который переделывают в новый фасад, утепляя

и где всегда горят зажалюзенные окна на первом этаже,

часов до двух-трех. Скоро сяду в вагон,

поздороваюсь (или нет) со своими соседями.

А вдруг они меня убьют?

Я не пишу: вдруг их убью я —

я знаю, что нет, ибо сил мне не хватает даже на то,

чтобы молча справиться с отъездом или чтобы должно его описать.

Переходит из одной строчки в другую

стержня, струи невидимая связь —

я пишу верлибр без разделения на строфы,

я пишу абзацы, разделяя ими любовь.

Я вижу любовь как колбасу между двух слоев бутерброда:

вот я – вот Чайковский – а вот между нами колбаса.

И время – вегетарианец, который ест только булку.

Ах – было бы слишком романтично!

Если бы было так. На деле же

я слабый испуганный мальчик,

боящийся ехать один.

Боящийся встречаться с людьми, которым когда-то наговорил гадости,

боящийся идти в школу и снова отвечать у доски,

боящийся что снова будет бояться писать, снова будет целыми днями тушеваться

в приступах неведомой хандры.

Пойду погуляю.

Уже погулял.

Давно.

Сижу, думаю о жизни.

Снизу смотрят телевизор.

Могу обойти огород,

посмотреть, как, где и что.

Могу покататься на велосипеде,

но не буду,

скоро уже выезжать – через два часа.

Все меньше и меньше чувств, все меньше скуки —

а без скуки и писать не хочется.

Я оставляю все это здесь —

и буду думать потом и скучать,

но сам движусь дальше.

Отпускаю…