Читать книгу Русское сердце бьётся за всех - Константин Зарубин - Страница 2

12 АПРЕЛЯ

Из служебной записки по делу Þorvaldsdóttir-Menyaev.

Получатель: Нургуль Ашимова, инспектор Особого отдела миграционного контроля.

Отправитель: Рута Ластакаускайте, инспектор Особого отдела миграционного контроля.

«Резидент:

Steinunn Harpa Þorvaldsdóttir

43 года

Гражданка Северных стран (Исландия), родилась в Кефлавике. Здесь уже 14 лет. Закончила программу для социальных работников в Остерсунде, переехала в столицу восемь лет назад, в настоящее время проживает в Бромме, работает администратором дома престарелых в Сольне.

Последняя долгосрочная связь: 4 года 7 месяцев, мужчина, ровесник, юрист, консультирует госучреждения. Отношения закончились по инициативе партнёра за два года до знакомства с нерезидентом. Есть дочь от бывшего исландского партнёра, 18 лет. Дочь уехала к отцу в Рейкьявик в августе прошлого года, чтобы там закончить школу.

Нерезидент:

Andrey Menyaev

55 лет

Гражданин России, паспорт новейшего московского образца. В биометрической базе есть. Родился в Москве, всю жизнь постоянно проживал в Москве (минус год в США в 1997—98 и полгода в Лондоне в 2004). На территориях, неподконтрольных московскому правительству, не находился. В Санкт-Петербурге после июньских зачисток более двух суток не находился.

На европейскую территорию проник нелегально (кронштадтский маршрут). Финляндию и Ботнический залив пересёк нелегально. Прошение о статусе беженца подано в Умео третьего сентября прошлого года, вероятный исход – отказ без возможности обжалования.

В прошлом дважды женат. Сын от первого брака (22 года) живёт в Канаде, отношений с отцом не поддерживает. Дочь от второго брака (14 лет) осталась в Москве с матерью и отчимом. Со времени второго развода (2021) и до знакомства с резидентом постоянных отношений с женщинами не имел. Информации о связях с мужчинами нет.

Последнее место работы в России: заведующий отделом информационной обороны в агентстве «Родина» при московском правительстве. Назначен после Сентябрьского переворота, уволен после Июньского переворота.

В прошлом известен как писатель и телеведущий. Автор шести романов, в т. ч. бестселлеров «Гомо циникус, или Большая любовь в Петербурге» и «Повесть о московской бабе» (оба экранизированы в начале десятых).

Двенадцать лет являлся совладельцем сети супермаркетов премиум-класса в Москве и Нижнем Новгороде, продал свою долю незадолго до начала войны.

Дата и место знакомства: 28 октября прошлого года, около 15.20, Ставснэс, остановка пригородных паромов, обслуживающих архипелаг.

В момент знакомства Þorvaldsdóttir и Меняев направлялись на вечеринку с ночёвкой на острове Лисслё. Þorvaldsdóttir – знакомая владельцев усадьбы на острове. Меняева пригласили по рекомендации русских друзей, сдававших ему комнату (семейная пара, оба резиденты). Среди гостей на вечеринке преобладали работники культуры, образования и соцобеспечения. Присутствовали сотрудники НКО, занимающихся российскими беженцами (Eastern Railway и From Russia With Love).

Рассказ Þorvaldsdóttir и Меняева перекрёстно подтверждается материалами камер безопасности (метро, Слюссен, 433-й автобус, пиццерия, посадка, паром), а также активностью в соцсетях, локацией телефона нерезидента, показаниями знакомых, дальнейшей динамикой развития отношений. Никаких прямых улик, указывающих на сводников, нет».

12 ОКТЯБРЯ

Полгода до собеседования в Особом отделе миграционного контроля

Меняев сделал вид, что думает. Но выбрал всё равно исландку. Какой дебил не выбрал бы исландку?

– А эту можно? – он ткнул пальцем в конец списка. – Стейнун… Харпа…

Он не знал, как читается исландская буква в начале фамилии. Догадывался, что надо язык совать между зубами, как в английском. А потом что? Гудеть или шипеть? Не хотелось позориться перед этим пидором из Харькова.

– Steinunn Harpa Þorvaldsdóttir? – прочитал Коля, не моргнув глазом.

– … Как?

Коля повторил по слогам. Буква в начале фамилии оказалась шипящей. Во второй половине фамилии взялись откуда-то звуки, которых Меняев там совсем не ожидал.

– Красиво у вас получается, – признал Меняев.

– Спасибо, – Коля усмехнулся. – Я с парнем из Исландии встречался несколько лет. Нахватался.

Меняев сделал самые большие глаза, на какие был способен.

– Надо же, – сказал он своим прежним, московским голосом для общения с очень рукопожатными. – Надо же. Ну, Исландия даёт. Мааахонькая такая, а парней-то на любой вкус экспортирует. Сколько у них там населения? Тыщ пятьсот?

Коля ответил не сразу. Несколько секунд он разглядывал подбородок Меняева, весело щурясь, как будто там, на расплывшемся меняевском подбородке, была не трёхдневная щетина с проседью, а что-то другое, что-то охренительно смешное, прям обосраться можно со смеху, и типа только европейские манеры и политкорректность мешали ему, Коле, подпольному благодетелю и спасителю московского бомонда, схватиться за гладкий тренированный животик под свежей рубашечкой и заржать во всю глотку.

Потом Коля нашёл что-то не менее ржачное и в глазах у Меняева.

– Меньше, – ответил он в конце концов. – Насколько я помню. Хотя скоро, может, и пятьсот набежит. Они много народу приняли. Из Архангельска, из Мурманска. Из Петрозаводска тоже.

Меняев твёрдо намеревался выдержать Колин взгляд, не отводить стыдливо очи. Но при упоминании Архангельска и Мурманска очи невольно метнулись по диагонали – вправо и вверх. Там, за Колей, на желтушной стене этой подвальной штаб-квартиры, висела карта Восточной Европы – от Варшавы до Урала. Физическая карта. Она показывала равнины, горы, водоёмы и не показывала никаких стран и границ. Военно-политические реалии обозначал только частокол булавок с красными флажками. Территория, огороженная булавками, напомнила Меняеву амёбу из школьного учебника дочки, оставшейся в Москве. Для пущего сходства кто-то ручкой обвёл на теле амёбы города-органоиды: Москву, Нижний Новгород, Владимир, Ярославль. И так далее.

Санкт-Петербург тоже обвели. Но почему-то он находился за флажками, вне амёбы. И вот что бы это значило? Мы его не контролируем, что ли? Да как же не контролируем, если контролируем. Размечтались пидоры европейские. Наш Питер. Наш.

– Значит, вы к Харпе хотели бы обратиться за помощью, – вернулся в тему Коля.

– … А? А, ну да. К этой, – Меняев снова ткнул пальцем в конец списка, напечатанного на сероватой бумаге.

Из макулатуры бумага, не иначе.

– К Харпе, – повторил Коля. – Её зовут Харпа, по второму имени. Так бывает, когда человеку первое имя не нравится.

– Понятно. Ага, к Харпе хочу обратиться. За гуманитарной помощью.

Колины руки, молитвенно сложенные на белом офисном столе, отклеились друг от друга. Палец с опрятным ногтем указал на слово в скобочках рядом с именем исландки:

(ideellt)

Меняев отодвинул свою руку от списка. Недалеко, сантиметра на три.

– Обратите внимание… – начал Коля.

– Что она идеалистка? – Меняев хохотнул. – Идейная? Так это же самое то! Я всегда находил общий язык с идеалистами. Вы уж поверьте на слово.

– Это прекрасно, – улыбнулся Коля. – Но слово ideellt означает немножко другое. Оно означает, что данный участник программы готов помочь без денежного вознаграждения. Таких у нас треть примерно. Вот, Харпа, например.

Меняев всплеснул руками.

– Так это ж мечта поэта! Кто ж не хочет идейной помощи на халяву?

– Все хотят, – согласился Коля. – Но у вас ведь есть средства?

– Ааа, – просиял Меняев. – Такие, значит, пироги… Вам от платных процент капает?

Коля покачал головой. Его глаза снова разглядели что-то жутко смешное на меняевском подбородке.

– Нет. Нам ничего не капает. Все деньги беженцев идут напрямую участникам программы. Оргтехнику и прочие расходы, – Коля повёл головой в сторону ноутбука на краю стола, – это мы с мужем оплачиваем. Ну, Таня ещё помогает из своих.

– Похвально-то как!

– Спасибо. И всё-таки. Извините за назойливость. Мне надо быть в курсе, чтобы порекомендовать самый оптимальный вариант. И для вас, Андрей, и для других участников. У вас есть средства?

Меняев красиво вздохнул. Хлопнул себя по карману штанов.

– С собой тыща местных с копейками. Дома ещё тыщи три. Остальное в евро. Тридцать семь тыщ наличными. Рассованы по собранию сочинений Фёдора Михалыча Достоевского. Я с ним не расстаюсь со студенческих лет. Не смог без него покинуть Родину. На двух счетах в «Нордее», в общей сложности, двести восемнадцать тыщ. На счёте в «Данске банк», дай Бог памяти…

Коля поднял руку, чтобы остановить поток финансовой информации.

– Спасибо, спасибо. Можно без подробностей. Достаточно того, что средства у вас есть. Это значит, что выплата денежного вознаграждения для вас не вопрос жизни и смерти.

– А что, есть и такие? – изумился Меняев. – Для которых вопрос прямо-таки ребром? В последней рубашке к вам приходят?

– Бывает. Приходят.

– Так покажите же мне такого! – От пафоса Меняев чуть не вскочил со стула. – Я стану его спонсором! А сам на бесплатной исландке женюсь. Можно так?

– Другая особенность участников, не требующих денежного вознаграждения, – продолжил Коля, помолчав, – заключается в том, что последнее слово всегда за ними. Они могут выйти из программы на любом этапе подготовки.

– А платные не могут?

– Почему же, они тоже могут. У нас всё на честном слове, никакой кабалы. Но тогда они не получат вторую половину денег. Поэтому платные держатся до конца. Ни одного срыва не было за три года. Если у вас есть средства, я всё же настоятельно рекомендую выбрать участника, запросившего денежное вознаграждение.

На этих словах Коля, видимо, устал улыбаться. Теперь он глядел на Меняева, словно у того из носа свисала жирная сопля, готовая шлёпнуться на стол.

– А я всё же думаю, – сказал Меняев голосом для общения с подрядчиками из Подмосковья (в той позапрошлой, самой счастливой жизни), – я всё же думаю, что с моей стороны будет гааараздо благородней профинансировать другого участника. Вот к вам сюда масса бежит бессребреников наших либеральных. Подберите из них кого-нибудь победней. Пожалостливей. Я ему всё оплачу. А сам, так уж и быть, возьму на себя эту вашу непредсказуемую. Раз уж она соскочить может в любой момент. Пускай она на мне соскакивает, правильно? У меня, в отличие от наших либеральных товарищей, душонка грубая. Тёртая, так сказать. Переживу.

Неожиданно Коля зевнул. Прямо вот так, некультурно, даже рта не прикрыл.

– Либеральным бессребреникам, – сказал он, убирая список с именами обратно в зелёную папочку, – обычно предоставляют политическое убежище. Но вы, в общем-то, правы. Большое вам спасибо за ваше пожертвование. Я предупрежу Таню, что вы ей сто двадцать тысяч крон передадите в фонд помощи.

У Меняева в животе неприятно похолодело. Он не ожидал, что учтивый благодетель и гей Коля понимает вещи так буквально.

– Ааааа что – а есть под рукой нуждающийся? А кто, если не секрет? Из Москвы?

– Нуждающиеся есть всегда, – заверил его Коля. – Вот, возьмите, пожалуйста, – он достал из нагрудного кармана свёрнутый листок и протянул Меняеву. – Здесь адрес и время. Таня вас будет ждать в следующий вторник. Имейте только в виду, что сто двадцать тысяч обналичить с вашим статусом может быть затруднительно. Советую вам извлечь ваши евро из Фёдора Михайловича Достоевского. Таня их потом поменяет. Сейчас неплохой курс.

18 ОКТЯБРЯ

Полгода до собеседования в Особом отделе миграционного контроля

Меняев сразу понял, что где-то видел эту Таню раньше. Где-то не в Москве и до войны. Всё в ней казалось ему знакомым, каким-то родным даже: круглое лицо, взбитые мочалистые волосы, кое-как припудренные мешки под глазами. Чёрный обтягивающий свитер на телесах, которые – не, ну явно – не стоило обтягивать.

Лет десять назад её видел. От силы пятнадцать. В региональной жопе среднего размера. Да где же, етить твою в ухо? То ли в Ростове она была директором книжного, то ли интервью брала для газеты «Голос Череповца». А может, грим ему накладывала перед эфиром? В Улан-Удэ? Примерно так же выглядела, как сейчас, – на все свои женщин-о-возрасте-не-спрашивают. Только улыбалась, надо думать, менее брезгливо. Причёску, надо думать, поправляла. Вопросики задавала с придыханием: «Когда ждать следующего романа, Андрей Валерьевич? Ой, и как это вы только всё успеваете – и бизнес, и бестселлеры?»

– Здравствуйте, – Таня отступила от двери в узкую прихожую, увешанную виниловыми пластинками в рамках. – Проходите. Можно не разуваться.

– Благодарю, – сказал Меняев. – А куда пальто?

– Шкаф слева от вас.

Меняев размотал шарф, снял пальто, повесил на плечики в шкаф. Поразмыслив, снял и пиджак. В квартире было тепло.

– Ну, давайте, что ли, знакомиться!

Он приподнял руку в её сторону. Вот сейчас всё и прояснится. Сейчас она скажет: «А мы с вами, Андрей, уже немножко знакомы. Вы меня не помните, конечно. Я вас водила на экскурсию по красотам Барнаула». А он заулыбается: «Простите великодушно, Танечка, не поверил сначала, что это вы. Не изменились ни капельки!»

– Коля вам, наверно, не то время сообщил? – спросила Таня, не проявив интереса к его руке.

Меняев отдёрнул униженную конечность.

– А сейчас посмотрим, – он достал из кармана Колин листочек. – Улица Хальбибакен с точечками. Дом четырнадцать. Время восемнадцать тридцать. Имя…

– Восемнадцать тридцать, – перебила Таня. – Сейчас пятнадцать минут восьмого. Вас кто-то задержал по дороге?

Ни хрена себе. Ни хрена себе, как мы заговорили. На сорок пять минут сраных опоздал, а тут уже писк на весь Минск. Хочешь, чтобы без опозданий, – в центре города устраивай явочные квартиры.

И ведь самое смешное, что из дома он вовремя вышел. Ну, не из дома, дом в Москве остался. От знакомых вышел, которые приютили за семь тысяч крон в месяц. Всё рассчитал прилежно. По гуглу получалось 53 минуты. А он вышел из подъезда ровно за час, в семнадцать тридцать, чтобы с запасом.

Смеркалось уже, когда вышел. Небо над кварталом заливалось красками. Фонари загорались тут и там. Пахло городской осенью. Листья во дворе лежали дырявым рыжим ковром. И дети ещё эти прыгали в луже на краю брусчатой площади у кинотеатра. Две девочки лет пяти, близняшки. Одна в красном комбинезоне, другая в жёлтом. Скакали по воде, как на батуте, кричали что-то непонятное, брызгались, а папаша их стоял рядом, смуглый, молодой и модный весь. Он даже от брызг не уворачивался, не глядел на дочек даже, просто болтал и ржал о чём-то тихонько с двумя солдатами.

Здесь ведь тоже по улицам ходили солдаты с автоматами наперевес, по двое и по трое. С тех пор, как война в России началась, они везде ходили. Особенно в Хельсинки, где Меняев кантовался две недели в двухкомнатной квартире без душа, вместе с дорогими потными россиянами в количестве тринадцати штук. Все ждали транспорта до Кристинестада. Туда вывозили пачками по четыре человека, за штабелями досок в огромной фуре. Дальше в трюме засранной яхты через Ботнический залив. Потому что на паромы до Стокгольма давно перестали пускать без вида на жительство. А кто в базе московской биометрической – тех и отлавливали ещё. С немедленной депортацией.

Но по эту сторону Балтийского моря повальных облав ещё не было, одни точечные. И солдаты здесь до сих пор были какие-то вальяжные, добрые, гуляли вперевалочку и смотрели сквозь тебя, как будто их умные линзы и камеры в их болотных шлемах французского образца ещё не умели опознавать нелегальную российскую рожу при любом ракурсе и освещении. Поэтому Меняев постоял минуты две в сторонке, полюбовался чужой идиллией, пока близняшкам не надоело скакать по луже.

Потом он извилисто пересёк площадь и не удержался – прошёлся туда-сюда по вечерней улице. Сначала до пешеходной зоны, наполненной хипстерами, потом ещё метров двести до вершины холма. Потом обратно до метро. Чуть слезу не пустил – так хорошо было просто идти по нормальному городу без комендантского часа и БТРов на перекрёстках. Так сладостно было знать, что тебе не дадут в рыло прикладом, не опустят на все сбережения и не закопают за Кольцевой, даже если остановят, даже если попросят пройти в отделение.

В метро тоже было как-то по-особенному уютно. Певучий женский голос, объявляющий станции, пробирал до самых чресел, обрастал волнующей плотью в меняевской голове. Казалось, ещё чуть-чуть, ещё немножечко, и в штанах набухнет, а то и встанет наконец. Этот голос, конечно же, принадлежал модельной скандинавской бабе с пшеничными волосами, лет на двадцать моложе Меняева. Он принадлежал двойнику исландки, на которой предстояло жениться.

Меняев не знал, как исландка выглядит, ему сказали ни в коем случае не искать её в сетях до их грядущего случайного знакомства, потому что миграционная служба могла запросить и получить активность всех его аккаунтов за три последних года. Но как ещё могла выглядеть Харпа Торвальдстоухтир – с таким-то именем? Образ исландки сиял в меняевском воображении, заливал светом весь вагон, всех пассажиров, всю дебильную социальную рекламу на экранах под потолком. Темнокожие лица, которые обычно бесили Меняева тем, что у большинства из них уже были визы и даже паспорта, временно перестали его бесить. Под конец ветки, когда в вагоне остались одни арабы и русские, Меняев глядел на попутчиков чуть ли не с умилением, а когда вышел из метро, опять не сумел удержаться – побаловал себя. Купил в фургончике царскую порцию фалафеля, завёрнутого в лепёшку и залитого чесночной жижей, и жадно слопал её на скамейке у продуктового магазина, любуясь тем, как чередуются на асфальтовой дорожке тётки в хиджабах и тётки с крашеными российскими волосищами.

Теперь Меняева подмывало выложить всё это Тане, расписать, как его душа истосковалась по мирной жизни в осеннем городе и какой высокий катарсис настиг эту душу по дороге, и как же тут было не опоздать. Эх, Таня, да мне ли вам рассказывать, да вы же сами наверняка…

– Ну, вы уж извиняйте, – произнёс Меняев вместо речи о душе и катарсисе. – До станции вашей я добрался точно по графику. Из метро вышел когда надо. Только вот район у вас – да мне ли вам рассказывать. Сами знаете: чёрненький у вас район. Я от метро отошёл, вытащил карту, – Меняев по-ленински, ладонью указал на шкаф с пальто, в кармане которого осталась бумажная карта города, не оставляющая электронных следов. – И подходит ко мне делегация арабской молодёжи. «Хай, мистер, ю хэв сам кэш фор окьюпайд Пэлестайн». Я дал сто крон – и обратно в метро. Помахал им на прощанье картой: мол, пардон, силли ми, ронг стейшн. У меня ж, на минуточку, десять тыщ евро с собой наличкой на вашу благотворительность. Страшненько стало, что заберут всё в фонд освобождения Палестины. Отъехал на пару остановок назад, подождал, приехал по новой. Вышел через другой выход. Вы уж извольте мне простить досадное опоздание.

Таня выслушала его, не меняя выражения лица. Брезгливого выражения.

– Значит, деньги вы привезли, – заключила она. – Большое спасибо.

Она сцепила руки перед животом, продолжая глядеть Меняеву прямо в душу, о которой он не стал рассказывать. Меняев догадался, что от него ждут денег. Он расстегнул нижние пуговицы рубашки и выудил из штанов пластиковый пакетик с банкнотами.

– Пожалуйста, – он протянул пакетик Тане. – Девять девятьсот, можете пересчитать. Сто двадцать две тыщи крон по сегодняшнему курсу.

– Большое спасибо, – повторила Таня.

Она взяла деньги и унесла куда-то в комнату. «Оль, убери это пока», – расслышал Меняев. Другой женский голос что-то сказал в ответ, слишком тихо. «Нет, лучше не показывайся, – сказала Таня. – Мы недолго, полчасика ещё максимум».

Она вернулась в прихожую.

– Проходите на кухню, пожалуйста.

Кухня была не сильно большая, по местным меркам. Гарнитур несвежий, потёртый, в Москве в начале десятых такое ставили. На индукционной плите немытый кофейник и сковородка с овощным рагу. Полочка для вина с одной бутылкой. Магнитики с левацкими лозунгами на холодильнике.

– Присаживайтесь.

Меняев сел за стол. На стене напротив него оказался чёрно-белый фотопортрет суровой нерусской бабы с сигаретой. За окном (оно почему-то запотело) расплывались огни соседних домов.

– Воды хотите?

– Да, пожалуйста.

После фалафеля Меняева мучила жажда.

Таня налила большой стакан воды из-под крана и поставила перед ним. Пока Меняев пил, шумно сглатывая, она опустила жалюзи между рамами. Села напротив него. На подоконнике, рядом с японским деревцем в горшке, заряжалась антикварная цифровая камера без телефона и выхода в сеть. Таня выдернула из камеры провод, протёрла объектив рукавом свитера. Потянувшись, взяла со шкафчика высокую жестяную коробку из-под кофе. Поставила коробку перед собой. Установила камеру на её крышке.

– Снимать будете? – усмехнулся Меняев. – Компроматик на всякий пожарный? Что ж, умнó…

Таня закрыла глаза и глубоко вздохнула, словно решила позаниматься дыхательной гимнастикой, не отходя от кассы. От этой реакции у Меняева что-то прорвало в памяти, открылся какой-то шлюзик. Оттуда хлынули картинки, голоса, слова. И, главное, псевдоним – как он мог забыть этот псевдоним? Ирма Грач!

В Питере дело было. Но не на Пятом канале. На другом каком-то питерском тэвэ. Литературу будущего обсуждали за круглым столом. Кроме ведущей и Меняева присутствовал древний ленинградский хрен, издавший что-то неполживое в перестройку, и эта самая Ирма Грач. Авторесса бескомпромиссных романов, или как там её представили. Волосы у неё тогда были фиолетовые. Весь эфир пялилась на него с духовно-культурной питерской ненавистью. Крепилась. Под конец не удержалась, спросила-таки: «Пожалуйста, Андрей, скажите честно. Вы правда считаете, что ваши книги хорошие? Или вы всё же знаете, что они дрянь? И вам просто смотреть интересно, как пипл эту дрянь хавает при должной раскрутке?»

Ирма, твою мать, Грач.

– Ой, – сказал Меняев. – А знаете, Таня, что я вдруг…

– Послушай меня, Андрюшенька, – Таня открыла глаза и наклонилась в его сторону. – Послушай меня хорошенечко. Мы с тобой оба прекрасно знаем, какое ты говно. Я это знаю, ты это знаешь. Не нужно прямо сейчас никому это демонстрировать. Понимаешь? Скажи «да», если понимаешь.

Меняев захохотал. Таня подождала, пока он нахохочется.

– Понимаешь? – повторила она. – Да или нет?

– Понимаю, Танечка. Как скажешь.

– Молодец. Слушай дальше. Сейчас я включу камеру, и ты в неё будешь говорить на английском языке о себе любимом. Примерно десять-пятнадцать минут. Детство, в людях, твои университеты, трудовая биография, заслуги перед партией, основные вехи личной жизни, почему из России удрал – вот это всё. Хобби, любимые книжки, помимо собственных. Какие рок-группы слушаешь, придя домой после школы. Понимаешь?

– Рубашку порвать не надо? – Меняев откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. – Пеплом голову посыпать? На колешках постоять перед чем-нибудь?

Таня смотрела на него, изредка моргая.

– Понимаю, – сказал Меняев.

– Говори в нейтральном ключе. Улыбайся по-человечески, а не вот так. Чтобы зрителя не стошнило лишний раз. Подробности отбирай на своё усмотрение. Подробности сейчас значения не имеют. Какое ты говно я Харпе расскажу сама. Заодно статью твою в английской «Википедии» расширим и дополним, чтоб она отражала многогранность твоей личности. Твоя задача сейчас – показать наглядно, что ты на человека похож. Причём на такого, с которым жить можно под одной крышей. Понимаешь?

– Понимаю.

– Молодец. Готов? – Таня открыла боковое крылышко камеры. В камере что-то щёлкнуло, старомодно и трогательно. – Или в туалет, может, хочешь сходить? У тебя соус засохший на роже.

Правая рука Меняева невольно дернулась к лицу, стала отряхивать девятидневную поросль на челюсти.

– Неее, с другой стороны, – сказала Таня. – Иди, иди. Умойся. В конце прихожей дверь. Полотенце можешь взять любое.

Меняев встал и пошёл в туалет. Дойти до туалета оказалось не так-то просто. Его мутило от ненависти к этой благодетельной питерской сучке и её голубым подельникам, и трудно было ориентироваться. Сначала он ткнулся в дверь квартиры, взялся даже за ручку и секунд восемь стоял у порога, чуть ли не упираясь лбом в сероватый пластик. Очень хотелось послать их всех на хуй, хотелось выйти и шарахнуть дверью. У него же были деньги – по идее, вполне достаточно, чтобы никогда не любезничать с пидором Колей, не выполнять команд Ирмы Грач. Но в последнюю секунду (он уже поворачивал ручку) инстинкт самосохранения пересилил ненависть, и Меняев отшатнулся от выхода, испугавшись самого себя.

Его денег хватило бы год назад. Тогда кэ-джэ-дэ не было почти нигде, кроме Прибалтики и прочей Восточной Европы. Даже после того, как хунта номер один заключила договор о выдаче с немцами, удирать было совсем не поздно. Ещё несколько месяцев оставалась Франция. Оставалась Италия, Испания, Греция. Сербы вообще до прошлого ноября давали российским беженцам ПМЖ под «инвестиции», всего за пятьдесят тысяч евро. А он просрал все свои шансы. Он продолжал руководить созданием контéнта про Отечество, гомофашизм и скорую победу, пока не пришла хунта номер два. Наутро после июньского переворота его не пустили в офис. Оказалось вдруг, что он, Меняев, совсем не патриот. Оказалось, что он тайный либераст, космополит и западник. Старое гнилое звено в новой информационной обороне.

Он знал, что концерт окончен, но ещё два месяца ждал чего-то. Сидел безвылазно во Втором Хвостóвом переулке, в четырёх комнатах, которые больше никто не хотел покупать. Слушал далёкую стрельбу по ночам, тратил безумные бабки на службу доставки. Пил, обжирался, наблюдал, как всё обрастает пылью и склизким мусором. И дождался-таки. Новая хунта договорилась о кэ-джэ-дэ вообще со всей Европой. KJD, knee-jerk deportation, венгерское ноу-хау: на любого нелегала, который по биометрике пробивается, надевают наручники и в течение сорока восьми часов высылают в ближайшее место, подконтрольное Москве. Поездом, автобусом, военным самолётом, всех до единого. Идут бои там, не идут – один хрен. Исключение для детей моложе двенадцати лет без сопровождающих лиц.

Только здесь, в этом левацком оазисе, ещё можно было просить убежища после пересечения границы. Подать документы и спокойно ждать 8—12 месяцев, пока не откажут. Только здесь и в Португалии – там на последних выборах тоже леваки победили каким-то макаром. Сразу объявили полный брасуз абертус, «политику распахнутых объятий». Клоуны. Сто раз напорешься на контроль, пока доедешь до этих объятий.

Отпрянув от входной двери, Меняев развернулся, пошёл в другой конец прихожей. Как только миновала опасность совершить непоправимое, злоба вернулась, сковала горячей маской лицо, и он опять сунулся не туда – в какую-то комнату вместо сортира. Рванул вниз ручку двери, толкнул, ввалился на шаг или два внутрь. Застыл на месте.

На диване у окна, подобрав под себя ноги в джинсах, сидела девушка лет двадцати с телефоном в руках. У неё была тёмная кожа и красивое скуластое лицо, которое выглядело так, будто его делали в Найроби и Вологде одновременно. Большие красные буквы на футболке вызвали к человечеству: OPEN THE FUCKING BORDERS.

– Здрасьте, – девушка засмеялась от неожиданности. – Вы туалет ищите? Прямо за вами дверь. С буквами дабл-ю-си.

– Извините… – Меняев попятился, почему-то опустив глаза.

– Да ну, ничего страшного. Подождите, – она подняла руку и махнула в его сторону телефоном, словно приглашая подойти и вместе с ней посмотреть что-то смешное, какого-нибудь японского кота в коробке, или как попугай танцует рок-н-ролл верхом на капибаре. – Вы же Андрей Меняев?

– Да, – сжался Меняев.

– Меня Оля зовут. Сижу как раз вашу книгу читаю.

– …Какую?

– Про баб. «Повесть о московской бабе» называется.

Несколько секунд Меняев не знал, что сказать.

– …И как вам?

– Смешно местами, – Оля улыбнулась особенно широко. – Но у вас – ваши – вы же давно это написали, наверно?

Меняев помнил точный год и месяц выхода первого издания. Презентацию отлично помнил на Новом Арбате.

– Лет двадцать назад, – сказал он.

– Wow, давно, – впечатлилась Оля. – У вас в этой книге женские персонажи ненастоящие совсем. На людей совсем не похожи.

– …Да?

– Да, правда. Может, из ваших последних книг что-нибудь посоветуете? Я люблю читать, – Оля показала телефоном на полки, заставленные красивыми европейскими корешками.

– Не знаю даже… – Меняев с ужасом почувствовал, что краснеет. – Я как-то мало писал в последние годы… Времени не хватало…

Оля понимающе кивнула.

– Может, у вас теперь снова будет время? И вдохновение?

Меняев жалобно пожал плечами.

– Всё может быть…

– Если будете когда-нибудь писать про наш район, – Оля отложила телефон, встала с дивана и принялась разминать затёкшие ноги, – не пишите, что деньги трясут прямо у метро. Это, ну, не очень правдоподобно. У метро патрули военные уже третий год, там нулевая преступность. Если хотите знать, где у нас в районе чаще всего трясут, обращайтесь, я расскажу. Меня даже саму один раз ограбили. Телефон взяли и рюкзак.

– …Спасибо, – Меняев отпустил дверную ручку. Вытер об штанину вспотевшую ладонь. Снова взялся за ручку. – Ну, я тогда, наверно, всё же пойду в правильную…

– Андрюшенька! Твою мать! – скорбно воскликнули у него за спиной. – Ну вот куда ты лезешь? За ручку тебя надо на горшочек водить?

Меняев обернулся на Танин голос.

– Давай, – Таня указала пальцем на табличку с буквами WC. – Умывайся и на кухню. Записывать надо.

– Да ну, мам, ничего, – сказала Оля из комнаты. Теперь она разминала спину, выгибаясь и покручивая плечами. – Мы зато о литературе поговорили.

12 АПРЕЛЯ

Собеседование в Особом отделе миграционного контроля

Пару Þorvaldsdóttir-Menyaev должна была допрашивать Рута Ластакаускайте. Она вела их с января, знала весь материал: по видео, по соцсетям, по геолокации, личное дело нерезидента, поручительства знакомых с обеих сторон.

Но у Руты в ночь на двенадцатое отец умер в Клайпеде. Она позвонила в шесть утра из аэропорта:

– Нургуль, у тебя сколько сегодня? Моих не возьмёшь? Одну пару. У них чистенько почти. Если на собеседовании не завалятся, одобряй под мою ответственность.

Нургуль не могла отказать. Рута выручала её раз пять, не меньше, в гораздо менее трагичных обстоятельствах. Месяц назад, в марте, подхватила два её кейса, когда у Нургуль все простудой разболелись. В новостях тогда мусолили слух, что по городу ходит какой-то бактериальный тонзиллит – из новых, на которые антибиотики не действуют. Нургуль запаниковала, осталась дома. Хотя муж вполне мог двигаться, кашу всем сварил. У детей горло почти не болело. Температурили и сопли пускали, только и всего. Зачем, спрашивается, осталась? Карму себе только изгадила лишний раз на работе. Что ты вообще сделаешь, если антибиотики не действуют?

– Ну конечно же! Возьму, конечно же!.. – Нургуль сонно закивала невидимой Руте, стоя в пижаме на кухне. – Нет, вообще не проблема… – она спохватилась, перешла на шёпот. Муж уехал уже на смену в автопарк, но дети спали до без пятнадцати семь. – И завтра возьму, и в пятницу… Ты оставайся там, сколько тебе надо. Не думай вообще об этом ни о чём…

Рута переслала ей выжимку по кейсу Þorvaldsdóttir-Menyaev. Четыре странички. Нургуль прочитала их по дороге на работу, пометила кое-что для собеседования. В офисе, пока заливала в себя первый кофе, глянула одним глазом личное дело нерезидента. Посмотрела несколько минут нарезки с камер безопасности (день знакомства и пару свиданий наудачу).

Рута не обманула её. Судя по видео и по выжимке, придраться было почти не к чему.

– Ну, оки-доки, – Нургуль закрыла папку с кейсом. – Оки-доки, раз такие дела.

Она сняла очки, помассировала пальцами веки. Снова надела очки. Открыла другую папку. В девять пятнадцать, до Þorvaldsdóttir и Меняева, у неё шла своя пара, Lind-Skripnik. Безнадёжная. Надо было ещё по ней освежить память.

Как она и предполагала, пару Lind-Skripnik пришлось завалить. Скрипник была совсем молоденькая, двадцать лет на днях исполнилось, и какая-то не от мира сего. То ли синдром посттравматический так её припечатал, то ли просто инфантильная девочка из небедной питерской семьи. На второй минуте разревелась, начала путано рассказывать, как родители оторвали её от любимых компьютеров и погнали в эвакуацию. Прямо из-за бетонного забора с колючей проволокой и круглосуточной охраной от народа. Прямо из элитного квартала на Крестовском острове, где она читала мангу, рисовала мультики и виртуальным сексом занималась на японском.

Ужасно хотелось наклониться к ней через стол, прикрыть ей ладонью рот, накрашенный синюшной помадой. Зашептать: «Дурочка, ну что ты несёшь? У тебя в показаниях совсем другая история, ты видела хоть дело-то своё?» Но не терять же ради неё работу. Ради принцессы из Санкт-Петербурга.

Местная, Therese Lind (23 года, парикмахерка), держалась несравненно лучше. Говорила чётко и естественно, как будто не по заученному тексту.

Да, они с Дашей любят друг друга уже почти два года. Да, познакомились онлайн на почве увлечения мангой и японской культурой. У них вообще куча общих интересов. Языки, рисование, ларпы по манге. Кроме того, они кошек любят, малых панд, ёжиков. Да, они планировали Дашин побег вместе. Общались по шифрованным каналам-однодневкам, старались не оставлять нигде следов. Да, родители Даши страшные гомофобы. Они бы её отправили в психушку, если б узнали. Даша не могла с ними больше жить. Да, у Даши было с собой немножко денег, но совсем немножко. Даша сейчас учится у неё на парикмахера. Она будет практикантом у них в салоне, как только получит вид на жительство.

Нургуль сделала всё по инструкции: не ухмылялась, не улыбалась, не перебивала, не ставила ничего под сомнение. Затем, когда Lind закончила говорить, сухо объяснила, что её показания расходятся с результатами проверки.

Так, вся переписка Momotoko (Lind) и takagisayaSPb (Скрипник) в сообществе MangaMangaManga, датированная началом прошлого года, на самом деле создана в январе текущего года с одного и того же IP-адреса. Далее, на счёт родного брата Lind в ICA-banken с декабря по март поступили два перевода на общую сумму 65 000 крон от некоего Viktor Kulikov, проживающего на Кипре. При этом минимальная плата за фиктивный брак по состоянию на конец прошлого года составляла 120—130 тысяч. Половина суммы, как правило, выплачивается авансом. Далее, в десятые годы мать Дарьи Скрипник в течение шести лет была подписана на группу «Альянс гетеросексуалов и ЛГБТ за равноправие» в социальной сети «Вконтакте» и неоднократно оставляла там комментарии, свидетельствующие о безоговорочной поддержке ЛГБТ-движения.

Lind, как положено, от всего этого побледнела, затряслась, расплакалась. Забормотала какие-то оправдания и уверения, что она правда-правда за это время влюбилась в Дашу Скрипник по-настоящему.

Пришлось успокаивать, давать бумажные салфетки. Объяснять, что уголовной статьи за фиктивные браки с беженцами пока нет, а если бы и была, то суд всё равно бы не принял улики, собранные миграционной службой, потому что миграционная действует в рамках последнего закона о чрезвычайном положении, а на уголовное судопроизводство этот закон не распространяется.

Напоследок, пока Lind вытирала слёзы, Нургуль отступила от инструкции. Недалеко, на шажок (в худшем случае, замечание от проверки из министерства). Она посоветовала как можно скорей отозвать прошение об убежище, которое Скрипник заполнила по прибытии, и сразу же подать новое, без нажима на угрозу жизни вследствие выбора партнёра.

– Помните, что решение о статусе беженца будет приниматься с учётом нашего решения. Даше не просто откажут – ей напишут «указание ложного основания для предоставления убежища» в мотивации отказа. А это наверняка без права обжаловать. Её немедленно депортируют. Но если она просто напишет, что из Петербурга, что боится за жизнь после зачисток, то ей, скорее всего, дадут право на обжалование. И у вас будет шанс в суде.

Дальше, по протоколу, следовало повторно вызвать Скрипник и поговорить с обеими. Если «оставались неясности». Но неясностей не оставалось. Мучить девчонок ещё пятнадцать минут не имело смысла.

Нургуль отпустила Lind и пошла за кофе. У кофейного автомата стоял Гарик Тепоян, их новенький. В его руке была кружка с бурой молочной жидкостью. Он держал её так, словно забыл, что с ней дальше делать.

– Всё нормально, Гарик? – Нургуль поставила свою кружку на лоток автомата.

Гарик на прошлой неделе завалил своих первых безнадёжных. Абсолютно правильно завалил, в соответствии с инструкцией. Но разнервничался. Прибежал потом к Нургуль, в глазах слёзы стояли. Долго шептал, что бросит эту бесчеловечную работу.

Не бросил.

– Я сейчас через приёмную шёл, – сказал Гарик.

Нургуль всегда брала капучино, но теперь замешкалась, заводила пальцем у кнопок, словно никак не могла решиться.

– И что там?

– Пара, где нерезидент Меняев – это не к тебе? Андрей Меняев?

– Это Рутина пара. Я подхватила, да.

Гарик посмотрел по сторонам. Затем подступил к ней вплотную, согнул свою длинную шею.

– Меняев в информационной обороне работал, – горячо залепетал он. – В агентстве «Родина». Он такая сволочь, каких даже в Москве мало. Они такую мерзкую ложь говорили про Армению и вообще про всех. Он лично писал, что…

Нургуль изо всех сил ткнула пальцем в иконку Cappuccino. Автомат вздрогнул, заурчал, зашипел, перебивая Гарика.

– Гарик, – зашептала Нургуль, пока не кончился шум. – Я этого не слышала, ты этого не говорил.

Гарик отшатнулся от неё, опустил глаза. Его худое лицо залилось краской.

– Фиктивная пара или не фиктивная, – Нургуль зашептала громче. – Других вопросов мы тут с тобой не решаем. Понятно, Гарик? Другие вопросы – это в суд или в Гаагу.

Гарик кивнул, не глядя на неё, и боком выскочил из офисной кухни. Нургуль взяла из автомата готовый капучино. Отпила. Поморщилась. Или ей казалось, или кофе с каждой неделей становился хуже.

Обратно в офис она пошла через приёмную. Там было тихо. Йосефин, администратор, беззвучно выстукивала что-то на прозрачной клавиатуре. Четыре пары молча ждали своей очереди, рассредоточившись по углам. Две из них держались за руки. Одна, самая молодая и, кажется, однополая, сидела в обнимку.

Þorvaldsdóttir с Меняевым тоже сидели вместе, на одной скамье, но сантиметрах в тридцати друг от друга, без объятий и сплетённых конечностей. Они держались, как держатся на людях нормальные взрослые пары. Видимо, кто-то натаскал их перед собеседованием. Хорошо натаскал.

Нургуль остановилась в трёх шагах от заявителей.

– Harpa Þorvaldsdóttir?

Женщина встала и шагнула ей навстречу, протягивая руку. Она была среднего роста, плотная, широкая в плечах, с крупной грудью и крепкими руками под белым джемпером. Ноги в джинсах мускулистые, как у велосипедистки. Типовое скандинавское лицо вызывало неуместное доверие.

Свои тёмные волосы, которые в материалах дела свисали ниже плеч, Þorvaldsdóttir обстригла в каре на ножке. Буквально на днях, судя по всему. Ей шло. На взгляд Нургуль, ей шло. Что скажет о новой причёске их служебная нейросетка – это никому не известно. Со старой причёской нейросетка отвесила Þorvaldsdóttir семьдесят один процент физической привлекательности в глазах усреднённого европейского партнёра обоего пола в её возрастной категории. В глазах российских мужиков меняевского возраста – 89% привлекательности.

Нургуль представилась, пожала руку заявительницы. Объяснила, почему собеседование будет вести она, а не Рута.

Меняев, похоже, времени совсем уж зря не терял, начал учить язык. Во всяком случае, он разобрал, что у Руты умер отец. Тоже вскочил на ноги. Забормотал какие-то заочные соболезнования на сносном английском.

– Спасибо, я передам, – ответила Нургуль по-русски. – Присядьте, пожалуйста. Я вас приглашу.

Меняев грузно шлёпнулся обратно на скамью. Нейросетка поставила ему 17% привлекательности для усреднённого партнёра в районе сорока. Теперь, наблюдая Меняева воочию, Нургуль ощутила сильное родство душ с нейросеткой.

На старых фотографиях, приложенных к делу, Меняев выглядел ещё более-менее, хотя и тогда в его лице уже было что-то бесформенное и собачье, что-то от всех этих актёров, на которых вешались бабы в довоенных русских сериалах. Но бабы в сериалах, по крайней мере, тоже были русские, какой с них спрос. Это вот исландку понять было невозможно. Мужик на скамье напоминал спившегося лабрадора с бородёнкой. Щекастый, брюхастый, рыхлый. Спортом, по всей видимости, не занимался со школы. Даже хороший костюм, в который была упакована его туша, только усугублял впечатление.

Ну, оки-доки, послушаем. Послушаем, что Þorvaldsdóttir скажет о его сексапильности.

Нургуль попросила исландку проследовать за ней. Та взяла со скамьи болотно-зелёную сумку на длинной лямке, надела на плечо. Безмолвно пристроилась сзади, когда Нургуль пошла к дверям своего коридора.

– Кофе не хотите? – спросила Нургуль, остановившись у входа в офис.

– Нет, спасибо.

– Правильное решение, – Нургуль улыбнулась. Показала на свой капучино. – У нас ужасный кофе.

– Selecta? – спросила исландка.

– Selecta, – вздохнула Нургуль, открывая дверь. – Пожалуйста, проходите.

Исландка вошла и, не дожидаясь дальнейших указаний, села на стул, на краешке которого недавно рыдала Lind.

– У нас на работе тоже была Selecta. – Она поставила сумку на пол, к ножке стула. – Но мы перешли на Kaffebilen зимой.

Нургуль заняла своё место по другую сторону стола. Полубоком к заявительнице. Вполоборота к экрану компьютера.

– И как? – спросила она.

– Обычный заварной кофе у них лучше.

У Þorvaldsdóttir был сильный исландский выговор, от которого слова казались угловатыми и жёсткими, словно их вырубали из камня. Но не из булыжника, как в русском акценте, а из чего-то слоистого и ломкого, вроде слюды.

– Я передам начальству, – Нургуль улыбнулась в последний раз. Потом разбудила компьютер. Пододвинула к себе распечатку с выжимкой и пометками. – Хорошо. Напоминаю вам, Харпа, что наша беседа снимается. Видео будет храниться в архиве миграционной службы в течение пяти лет. Вы имеете право отказаться отвечать на вопросы. Вы имеете право в любой момент покинуть эту комнату. Решение по вашей заявке буду принимать я – либо единолично, либо после дополнительной консультации с Рутой Ластакаускайте, которая вела ваше дело до сих пор. В соответствии с постановлением риксдага 2024/18:SfU5 о полномочиях Особого отдела миграционного контроля в периоды чрезвычайного положения, решение, принятое мной, является окончательным и не подлежит обжалованию до окончания чрезвычайного положения. Согласно разъяснению Конституционного суда от одиннадцатого мая прошлого года, ваши ответы, равно как и любая иная информация, собранная Особым отделом миграционного контроля, не могут быть использованы в суде против вас или вашего созаявителя. Согласно разъяснению от шестого сентября прошлого года, в случае изменения статуса заявителя-нерезидента на статус беженца или иной полноправный статус, вам не нужно требовать пересмотра нашего решения. Право регистрации брака или иной формы союза на территории Северных Стран в таком случае предоставляется автоматически.

– Понятно, – сказала исландка.

– Хорошо. Я начинаю собеседование, – Нургуль рывком повернула экран компьютера к Þorvaldsdóttir. – Это ваш последний постоянный партнёр, Махди Резай.

Исландка вздрогнула от резкого движения, но, судя по лицу, не испытала половодья чувств.

– Он самый, – усмехнулась она.

– А это, – Нургуль стукнула пальцем по клавиатуре, – Тинус Нюманн, с которым вы эпизодически встречались в позапрошлом году.

– Ой, – умилилась Þorvaldsdóttir. – Тинус. Милый друг.

– А это, – Нургуль вывела на экран третий снимок, – Микке Лаппалайнен. Вы как минимум дважды оставались на ночь в его квартире, в августе и октябре прошлого года. Иными словами, незадолго до того, как познакомились с нерезидентом Меняевым.

Исландка поморщилась.

– Это всё нынче по закону можно делать? – спросила она. – Собирать такую информацию?

В голосе не было возмущения. Только брезгливость.

– Да. В соответствии с постановлением риксдага 2024/18:SfU5.

Нургуль развернула монитор обратно. Несколько мгновений она разглядывала мужские лица, выстроенные в ряд на экране. Нюманн и Резай нравились ей безоговорочно. У обоих были суховатые, резкие черты, благородные носы, высокие лбы под густой модельной шевелюрой. Чёрные волосы Резая красиво серебрились. У Нюманна вообще были ямочки на щеках. Так прямо и хотелось вызвать обоих на неформальное выездное собеседование по делу Þorvaldsdóttir-Menyaev. Куда-нибудь на романтичный островок в архипелаге, где, как известно, дачи и пьянки у работников культуры и благородных сотрудников некоммерческих организаций.

Лаппалайнен был похуже: залысины, короткая шея, лицо как будто приплюснутое. Но всё равно в разы лучше Меняева. Плечи, вон, какие. И подбородок ничего – волевой.

Нургуль посмотрела на распечатку, лежавшую перед ней. Отложила в сторону первую страницу.

– Сорок пять, – зачитала она со второй страницы. – Тридцать семь. Сорок один. Это, – она подняла глаза на исландку, – возраст Резая, Нюманна и Лаппалайнена. Иными словами, в последние годы вы встречались с подтянутыми, сексуально привлекательными мужчинами примерно вашего возраста. В случае Нюманна – шестью годами моложе.

– Спасибо, – Þorvaldsdóttir улыбнулась. – Я не подозревала, что есть такая закономерность.

– А теперь, – продолжила Нургуль, – вы утверждаете, что в один прекрасный день, а именно двадцать восьмого октября прошлого года, вы влюбились в жирного, уродливого мужика, который вас на двенадцать лет старше.

Исландка медленно покачала головой.

– Нет.

– Что «нет»? Не влюбились?

– Не в один день. Не с первого взгляда. Не в том смысле.

– А в каком смысле? – Нургуль откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. – Вы социальный работник. Вы избирались в муниципальный совет по списку «Феминистской инициативы» три года назад. Нерезидент Меняев в то же самое время занимался в Москве дезинформацией и пропагандой ненависти. Расскажите мне, пожалуйста, в каком смысле вы в него влюбились. Расскажите мне во всех захватывающих подробностях, какие глубины вы в нём открыли.

Þorvaldsdóttir посмотрела на неё, как смотрят на диковинного зверька, которого надо поскорей сфотографировать и запостить.

– У вас тренинги специальные проводят? – поинтересовалась она. – Вас на тренингах учат вести собеседования?

Нургуль промолчала. Она знала, что нигде не перегнула палку. Она действовала по инструкции. Инструкция допускала использование сарказма и «ряда иных форм вербальной агрессии (см. список ниже)», если имелись косвенные улики, а заявитель держался слишком уверенно.

– Красивых мужиков много, – сказала исландка, не дождавшись ответа. – Андрей один. Во-первых, – она отогнула большой палец, – он экзотичный. Во-вторых, – она отогнула указательный палец, – он известный писатель. В-третьих, с ним очень смешно. В-четвёртых, он хорошо готовит. В-пятых, он импотент.

– Импотент? – вырвалось у Нургуль.

Такого она от заявителей ещё не слышала.

– Импотент, – кивнула Þorvaldsdóttir. – У него не стоит. Я тщательно проверила. У него только с «Виагрой» стоит. Ну, он говорит, что стоит. С «Виагрой» я его не проверяла.

Пару секунд Нургуль не могла подобрать реакцию на подобное откровение.

– …Вы не занимаетесь сексом?

– Нет, конечно, – усмехнулась Þorvaldsdóttir. – Вы же сами сказали: «жирный», «уродливый». Старше на двенадцать лет. Зачем я буду с ним трахаться? В законах о браке и – как вы там говорили? – в законах о «браке и иных формах союза» нигде не написано, что партнёры обязаны трахаться. Или я ошибаюсь?

– Нет, – признала Нургуль. – Вы не ошибаетесь.

– Очень хорошо. Потому что нам с Андреем трахаться не нужно. У нас тесные интеллектуальные отношения. Он учит меня русскому языку, который я всегда мечтала выучить. Он называет меня моя прекрасная исландка, – Þorvaldsdóttir на удивление чисто произнесла русские слова. – У нас взаимопонимание по всем бытовым вопросам. Он хорошо готовит, как я уже сказала. Он занимается хозяйством. Я прихожу с работы – дома чисто. На кухне ужин и интересный собеседник. Когда я разговариваю с Андреем, я чувствую себя как в кино. У него столько интересных историй из русской жизни. У него такая фееричная каша дерьма в голове. В то же время он очень тактичный и вежливый. По выходным, если я прихожу с мужчиной, мы все прекрасно общаемся. Потом я говорю: OK, Andrey, now we’re going to have a shag. Пока-пока! Он уходит к себе в комнату. Не мешает, пока не позовёшь.

– …Вы встречаетесь с другими мужчинами?

Þorvaldsdóttir прищёлкнула языком.

– Как это понимать, Нургуль? – она покачала головой с наигранным укором. – Что я с Нюманном трахалась два года назад – это вы знаете. Кто ко мне на прошлой неделе приходил – это вы не знаете. Я пропустила что-то? Или опять антифа бесчинствует? Антифа опять хакнула вашу сеть и вырубила все ваши камеры безопасности в районе?

Нургуль почувствовала, что бледнеет. Очень хотелось схватиться за голову, а лучше даже завыть на светодиодные квадраты в потолке. Ещё хотелось разозлиться на Руту. Но с тем же успехом можно было злиться на себя. Она сама постоянно халтурила по этому пункту. Ленилась проверять данные камер безопасности возле дома резидента за период сожительства. Рассчитывала, что даже последняя идиотка не будет приглашать мужиков на дом, когда собеседование на носу.

– Вы, разумеется, понимаете, – начала Нургуль, справившись с собой, – что факт ваших сексуальных отношений с другими партнёрами значительно снижает правдоподобие…

– Ничего он снижает, – перебила исландка.

– …Что?

– Ничего он не снижает, – Þorvaldsdóttir повысила голос. – Ваша контора существует для того, чтобы предотвращать фиктивные браки с беженцами. Согласно той части разъяснения Конституционного суда от шестого сентября, которую вы почему-то не упомянули, есть только два легитимных основания для признания отношений фиктивными. А именно, доказанный факт подлога и доказанный факт сводничества. Вы доказали факт сводничества?

Нургуль отдернула в сторону второй лист распечатки. Нашла глазами пометку в самом низу третьего листа.

– «Восемнадцатого октября, – яростно зачитала она, – в пятнадцать часов двадцать шесть минут с телефона Меняева был сделан запрос маршрута». Лицо, совершившее запрос, – Нургуль оторвалась от текста, чтобы сверлить исландку глазами, – желало знать, как добраться от квартиры знакомых Меняева до дома номер четырнадцать на улице Хэлльбибаккен. В Ринкебю.

– И что?

– Вечером того же дня Меняев был в Ринкебю. Есть съёмка камеры безопасности, на которой хорошо видно, как он ест фалафель возле метро.

– И что?

Нургуль медленно вдохнула. Выдохнула. О господи. Господи, с каким же удовольствием она сказала бы сейчас в лицо этой наглой левачке, что по адресу Хэлльбибаккен 14 проживал какой-нибудь сердобольный придурок, что этот придурок занимался сводничеством, пока его не вычислила Полиция безопасности.

К сожалению, в деле не было такой информации. Никто не вычислил про Хэлльбибаккен 14 ничего полезного. Там была куча квартир, куча жильцов всех мастей, но никого так и не удалось привязать к сводникам.

– Вы знаете, с кем он встречался по этому адресу? – спросила Нургуль.

– Не имею понятия. Спросите у него самого. Сходить, позвать? – Þorvaldsdóttir показала большим пальцем на дверь у себя за спиной.

Нургуль ответила не сразу. Прежде чем ответить, надо было успокоиться. Обязательно успокоиться. Левачка была слишком взрослая, слишком юридически грамотная, знала слишком много работников культуры с дачами на романтичных островках в архипелаге. И главное, исландка. Гражданка Северных Стран. Запросто могла поднять визг, натравить проверку из министерства, добиться отстранения от должности, затаскать по судам.

Вдох. Выдох. Собрать листки распечатки обратно в одну стопку.

Вдох. Выдох. Выровнять края стопки. Положить ладони на стол.

– Харпа, – сказала Нургуль. – Вы понимаете, что помогаете человеку, которого впору судить за военные преступления?

Исландка придвинулась ближе к столу. Наклонилась. Её уверенное лицо вдруг оказалось совсем близко.

– Это последний козырь? – спросила она громким шёпотом. – Моя совесть – это на самый крайний случай? А ведь столько рылись, – она постучала ногтем по краю распечатки, лежавшей перед Нургуль. – Так старались на деньги налогоплательщиков. С кем трахалась Þorvaldsdóttir, сколько раз трахалась. А теперь, значит, совесть. Ничего не помогло – значит, можно вспомнить о военных преступлениях.

Нургуль крепче вжала ладони в стол. Она не хотела, чтобы исландка увидела, как у неё дрожат руки.

– …Вы не ответили на мой вопрос.

Þorvaldsdóttir отодвинулась от неё.

– Андрея Меняева обязательно будут судить за военные преступления, – сказала она своим нормальным голосом. – Обязательно. В европейском суде. Вероятно, его найдут виновным и посадят. И тогда я с ним расстанусь. Вынужденно. А сейчас я желаю вступить с ним в брак. И больше мне вам сказать нечего, – она встала. Подняла с пола сумку. – Так как? Позвать его? Позвать Андрея?

Нургуль посмотрела на неё снизу вверх. Отлепила руки от стола. Переложила их на колени.

– Нет, спасибо. Мы получили всю необходимую информацию. Как только будет вынесено решение по вашему делу, я извещу… – Нургуль опустила глаза. – Вам придёт извещение.

2017